***
На смотровой площадке появился каменщик в кожаном переднике, разразившийся громкой и виртуозной бранью, кляня на чём свет стоит измученных пленников. Рядом с ним находился неизменный страж порядка — моряк-сержант. Его рука в грубой кожаной перчатке крепко сжимала проваренный кнут, состоящий из отточенных ремней, нарезанных из шкуры мула или быка. Джастин толком не знал ничего о средневековых орудиях пыток, однако, за этот месяц пребывания в плену у янки, ему всё чаще удавалось предвидеть, какую пытку выберут их палачи для провинившегося, а вот чем для бедолаги закончится подобного рода экзекуция — гадать не приходилось. За отлынивание от работы назначалось наказание плёткой по одежде, что считалось более сносным, чем во втором случае, когда пленник проявлял агрессию или не повиновался приказам: тогда его вели в центр двора, где находилась карательная зона и, раздевая догола, избивали кнутом. При самом плохом раскладе была порка ремнями с металлическими пряжками: часто пороли до тех пор, пока металлические края пряжек не просекали кожу и мышцы до костей. Мало кому удавалось пережить подобное, и люди, вынужденные наблюдать за ходом этих ужасных событий, старались полностью отдаваться работе, молча и упорно сносить все насмешки и издевательства, выполняя свои обязанности — лишь бы не занять позорное место на плацу. Джастин помнил несколько дней, прошедших без наказаний; тогда ему, как и многим соотечественникам, показалось, что северяне оставили их в покое, заняв свой досуг чем-то более мерзким, чем убийство безоружных людей. Но стоило памяти об ужасающих зверствах немного притупиться, как янки в конец озверели, забирая в день по пять, а то и десять человек: возвращалось из них не более трёх, двое из которых наверняка умирали от полученных травм почти сразу же по возвращению в промозглые бараки. Остальным, дожившим до рассвета следующего дня, казалось, что их участь столь же плачевна, как и у их предшественников, скончавшихся ночью, поэтому лишний раз узники не показывали свой норов, а большинство пребывающих в лагере уже не имели ни сил, ни желания бороться и упираться. — Спускайте телегу. Быстрей, грязные отродья, или я поднимусь и научу вас, как нужно работать, — перекрикивая своим громовым басом звуки каменоломни, надрывался каменщик. Кнут сержанта зловеще взлетал над головой каторжников, со свистом рассекая пыльный воздух каменоломни. Джастин натянул на израненные мозолистые руки прожжённые перчатки и прибавил шаг, но пользы от его усердия было немного. Рассохшаяся телега скрипела, колёса шатались, спицы потрескивали, а несчастная лошадь еле передвигала тонкими ногами, то и дело цепляясь копытами за щебень и спотыкаясь. Старая кляча испуганно дёргалась, дрожала от щёлкающих ударов, и казалось, вот-вот издохнет прямо на дороге, чего Калверли опасался больше всего: ему придётся отвечать за смерть рабочей силы и тащить эту телегу на своей спине. Наконец, долгожданная остановка в паре миль от железнодорожных путей, там, где располагались лесопилка и второй отсек каменоломни; оттуда дорога увиливала к лесу, где начинались пути, ведущие на запад. У Джастина ёкнуло сердце: он давно потерял счёт дням, проведённым в заточении, но надежда спастись и уйти через лесную чащу к железнодорожной станции ни на минуту не покидала его. По возвращении в сектор шестьдесят семь он продолжал работать на каменоломне, как и прежде: несколько раз в день бывал в этом месте, и каждый раз упорно отводил взгляд от поредевшего леса, с голыми крючковидными деревьями, крона которых, такая густая ещё осенью, смогла бы прикрыть его и сослужить хорошую службу в возможном побеге, а сейчас — такая же ничтожная и беззащитная, как и он сам. Глупо было бы бежать в такой мороз в лес, где укрыться от янки невозможно, зато замёрзнуть в первую же ночь — вполне реально. Джастин знал, что его промедление осенью, когда только попал в Вайдеронг, было ужасной ошибкой: не стоило ему гнаться за несбыточными иллюзиями, ждать подмоги от генерала Ли, пытаться убить Эллингтона, завладеть его документами. Самонадеянность и вера в Конфедерацию сыграли с ним злую шутку, бросив его в незнакомом месте, жизнь в котором ничем не лучше ада. Он оказался один, без друзей и близких, без помощи и поддержки, наедине со своим палачом. Теперь было поздно возводить замки из тумана, который каждое утро застилал Джастину глаза. Теперь ему необходимо было пережить эту зиму и лютые северные морозы, которых у него на родине никогда не бывало. Сухие сосны звенят под топорами, справа и слева раздаётся оглушающий перестук орудий. В этой части лагеря всегда стоит невообразимый шум и тянет смолистым дымом. Неудивительно, что блок «В», работающий на этой территории, наполовину состоит из глухих. Лошадь стояла смирно, низко опустив большую тяжёлую голову, бельмастые глаза были полузакрыты, видимо она так же устала, как и Джастин, но ни один из них не мог ничего поделать со своей ношей. — Терпи, девочка, — приговаривал он, поглаживая дрожащей от напряжения рукой поредевшую гриву старой клячи, — ещё немного осталось… Джастин толком не знал, кого из них двоих стоит уговаривать, но животное всё же сдвинулось с места, когда из телеги выгрузили камни, заменив их досками и брёвнами. Не сказать, что они были легче, но Джастину абсолютно плевать на это — он привык: каждый день он подпирал телегу сзади, и толкал её вместе с другими пленниками вверх по заледенелой земле, помогая старой лошади тащить свой груз. С каждым шагом снег всё больше налипал на сырые обмотки до колен, сделанные из одежды погибших; снег хрустел и проваливался под ногами, сугробы на обочинах дороги достигали трёх ярдов в вышину, и каждое утро кому-то из южан приходилось сгребать их огромной лопатой, расчищая дорогу к железнодорожным путям. Этой же лопатой они рыли могилы своим мертвецам, почти с той же периодичностью, с какой убирали снег. Ещё через двадцать минут Джастин прибыл к пункту назначения — шахтам и рудникам, или как их называли конфедераты — могильникам. Юноша считал, что это скорее похоже на одни из врат дантового ада: тесная и смрадная яма, озарённая багровыми всполохами боли и страха. Калверли плохо помнил скитания Данте, про которые читал ещё мальчишкой, но он знал, что самые низшие три круга — это место, где заточены не живые и не мёртвые, пленники в огненных могилах, самых зловещих и ужасных. Люди трудились в раскалённой печи. До стен нельзя было дотронуться; воздух, разящий серой, обжигал лёгкие. Даже самые толстые сандалии, даже имей невольники таковые, не спасли бы ноги от ожогов. В минусовый мороз, при котором пот застывал на лице и глаза покрывались голубой плёнкой льда, в этом месте стояла духота, а жар, поднимающийся из-под земли, вынуждал людей работать на износ в одних рубахах на голое, мокрое от усердий тело. Ни для кого не было секретом, что смертность была повышена именно на этом участке работ: воспаление лёгких, бронхит, простуда. Несмотря на жару, царящую под землёй, на её поверхности всё так же было чертовски холодно. Джастина передёргивало от вида полураздетых потных тел шахтёров, но он знал, что они ничего не могут с этим поделать, заведомо понимая, что обречены умереть в любом случае: от болезни, подхваченной в этом месте, или от рук янки, которые рано или поздно прикончат их всех. Калверли знал, что его сюда не переведут, ведь Эллингтон не допустит смерти своего излюбленного зверька, но что-то неумолимо заставляло его бояться этого места, и каждое приближение к огненной яме было сродни тихой истерике. Мало ли что взбредёт в голову капитану: вдруг, ведомый своим душевным недугом, он сбрендит окончательно и решит избавиться от своего раздражителя. Джастин с тяжёлым сердцем и со смятением в мыслях понимал, что каждый день проходит в слепом ожидании того, что капитан объявится, ухмыльнётся уголками своего капризного рта, жёстким прикосновением проведёт по линии острых скул; всё это пробуждало в нём дикое смятение несвойственных его душе чувств. Джастин испытывал бесконечное постыдное удовольствие от своих воспоминаний, столь же ярких, как если бы Александр стоял у него за спиной и проделывал с ним это заново. Джастин заметил за собой странную особенность, прочно закрепившуюся в сознании: любой скользящий на грани слышимости звук напоминал голос Эллингтона; любой шорох проходящего мимо человека заставлял его вскакивать с места и носиться, словно в горячке, ища среди тусклого и призрачного освещения сектора знакомую гордую фигуру. Он в равной мере страшился этой встречи, не зная, чего ожидать и как себя вести с человеком, чей разум привык зло подшучивать над своим хозяином. Сколько раз леденел от ужаса, услышав на мёрзлом снегу свои собственные шаги и боясь оглянуться назад, чтобы не обнаружить у себя за спиной капитана, сжимающего в руках оружие. И сколько раз Джастин испускал пронзительные, раздражённые крики, тут же вынуждая весь лагерь подорваться от этих воплей, когда мерцающий силуэт исчезал в снежной пелене, вновь оставив его одного. Снова и снова, каждую ночь он повторял себе, что это всего лишь фантомы блуждающего во тьме воображения. Ему и впрямь временами казалось, что он сталкивается с самим сатаною в его неисчислимых обличьях, и тот, вопреки всем мыслимым и немыслимым законам природы и разума, неожиданно обрёл в его глазах неизъяснимую притягательность, и это было помешательством. Он помешался на Александре Эллингтоне. Южане слышали эти крики почти еженощно и суетились, как очумелые, но практически никто не осмеливался подойти к нему, по праву считая, что молодой человек обезумел, как и многие пленники до него. Дерек ошибся в своём предположении: они не стали мстить Калверли за адскую неделю отсутствия, когда Эллингтон срывался на них всех без причины, раздавая ужасные команды и урезая паёк. Слухи о том, что Джастин греет постель капитана расползались быстро. Некоторые пленные избегали его, как прокажённого, другие же понимали, что Джастин всего лишь такая же жертва войны, как и они. Джастину не требовалось общение с окружающими его соратниками, которых он уже и за людей не считал; единственный, кто по-прежнему находился поблизости, был Майкл, однако солдата Калверли так же держал в полном неведении. Ощущение стыда и уныние Джастина понемногу исчезли, он снова наполнился чувством собственной гордости, на какое-то время перестал быть одиноким и бесполезным человеком, каким так часто считал себя после пережитых ударов. Это чувство придавало ему бодрость и желание идти до конца. Джастин редко бывал энергичнее и словоохотливее, чем в эти дни, даже работа на каменоломне в лютые морозы не могла отнять приливы этой жизненной силы. Всякий, даже самый короткий перерыв в работе он использовал для дежурства поблизости замка, поджидая Эллингтона днём и ночью, сам мало понимая что хочет, но точно зная, что их встреча должна состояться рано или поздно, и тогда он положит конец этому навязчивому кошмару. Джастин и ещё несколько человек выгрузили брёвна для котельной. Калверли устало поднял шершавый комель сосны и бросил его на общую кучу, после чего напоил лошадь, сам украдкой сделав несколько глотков мутного пойла, а другие пленники откатили телегу с дороги. Теперь у них есть несколько минут до сигнального выстрела, оповещающего их об окончании ещё одного тошнотворного дня. Он угрюмо посмотрел на железную дорогу и, потрепав лошадь по гриве, оглянулся на приближающихся дневальных, одним из которых был Маррей, всё так же в свойственной ему манере вертящийся неподалёку, словно бы опасаясь, что Джастин выкинет какую-нибудь глупость, которая подставит их обоих. Дерек Маррей достал из кобуры свой револьвер, выдвинул барабан и принялся с сосредоточенным видом не спеша вставлять пули. Он пустил первый выстрел в воздух, а через минуту ему эхом ответил другой выстрел, пущенный дневальными с другой стороны шахт, и все узники облегчённо оставили свою работу. Калверли, стараясь держаться как можно более непринуждённо, продолжал идти навстречу дневальному, и, проходя мимо покачивающегося в седле Маррея, на миг задержался, едва различимо кивнув головой вбок. Дерек объявился через полтора часа, у барака Джастина, когда на лагерь опустилась зимняя ночь, однако вокруг ещё продолжали сновать чем-то озадаченные «синие», которые носились по Вайдеронгу с самого утра. Эта суматоха навевала лейтенанту смутное чувство тревоги. — Дерек, в чём дело? Что происходит в штабе? — первым делом спросил Джастин, не сводя с солдата опухших, красных от недосыпания и пыли глаз. Унылый Дерек бесшумно приблизился к Джастину и тихо сказал усталым голосом: — Прибывает проверка из города. Эллингтон задрал их своими письмами, и они решили самостоятельно разобраться с диверсантами. К завтрашнему вечеру всё должно быть готово, вот и рвём теперь жопы. С начальством спорить — всё равно что ссать против ветра, а капитан с нас шкуру спустит, если облажаемся завтра. — Мои солдаты ещё в лесу? Ночь становилась всё темней и темней; звёзды, казалось, потонули в бездонной глубине неба, и несущиеся в вышине облака время от времени скрывали их из виду, погружая окружающий вашингтонский лес в угнетённый сон, — могло возникнуть впечатление, что там даже животные не водятся, не говоря уже о засаде южан. Джастин снова чувствовал себя таким одиноким, таким удручённым, зная, что за этой оградой его соотечественники, которые наверняка думают, что он давно гниёт в земле. Но что-то подсказывало, что даже имей он возможность сейчас завладеть оружием и выйти за ограду сектора, — этого бы не сделал. Под гнётом своих странных видений и скорбных стенаний, связанных с капитаном, Джастин понимал, что добровольно не выйдет из игры, пока не возьмёт реванш. Он не хотел стать очередной пустой пешкой, преждевременно исчезнувшей с игровой доски — Джастин надеялся, что ему не суждено было стать пополнением в долгой череде никчёмных партий. Слишком часто его втаптывали в землю, слишком опасен был его противник, решивший сыграть с Калверли в шахматы, когда у Джастина на руках был флеш-рояль. Гражданская война оставила свои кордоны, уступив место другому сражению, более значимому для него, старшего лейтенанта Эскадрона Джастина Тристана Калверли. Вступить в открытое единоборство с таким противником, как Эллингтон, было бы сумасшествием, и, приняв во внимание все обстоятельства, человек слабее и рассудительнее Джастина, наверное, отказался бы от соперничества с безумцем за призрачную победу на невидимом фронте. Человек помудрее и поумнее — пришёл бы в отчаяние и попытался облегчить свою жизнь. Но характер юноши представлял собою бешеное сочетание любопытства, гордости, злобы и упорства. По своему духу Джастин мог напомнить камышовую трость — столь же гибкий, но прочный на излом; склоняется под малейшим нажимом, но всё же, имея достаточно времени прийти в себя, он опять выпрямляется и так же высоко, как раньше, поднимает голову. Джастин знал, что ему необходимо увидеть капитана, и плевать он хотел на здравый смысл и инстинкт самосохранения. — А кто ж их прогонит? — удивлённо посмотрел на него Дерек, шмыгнув носом. — Завтра командный состав решит, что делать с вашим разведывательным полком. Я потом расскажу тебе, к какому решению придёт совет офицеров, а… — Капитан спрашивал обо мне? — с тяжёлым сердцем и поникшей душою спросил Джастин, вдруг осознав, что ему абсолютно не интересно, чем закончится эта стычка в лесу, и единственная мысль, заполняющая голову, была связана с Алексом, которого он не видел пять дней и, к своему изумлению, начал постепенно сходить с ума. — Мне нужно его увидеть. Помоги мне. — Ты должен радоваться, что он оставил тебя в покое, при этом разрешив Тиммонзу передавать тебе лекарства, а вместо этого ты опять нарываешься? — изумлению янки не было предела. Казалось, он искренне верил в то, что Джастин лишился рассудка, и явно боролся с раздражением, превозмогая порыв встряхнуть лейтенанта, и от этих усилий его руки затряслись, а на скулах заходили желваки. — Дерек! — Джастин резко сделал шаг вперёд, и что-то во взгляде его сверкающих глаз, заставило Маррея инстинктивно шарахнуться. — Если я не поговорю с ним, то к концу недели ищи меня в выгребной яме. У меня такое чувство, что я на пределе и вот-вот сорвусь. — Если ты убьёшь его, тебе не станет легче, — покачал головой тот, неправильно расценив бурный порыв лейтенанта. — Не усложняй всё, просто радуйся, что остался жив после капитанских забав, и что тебя всё ещё лечат. — Я не собираюсь убивать Александра, — Калверли вцепился в Дерека и сжал его руку, чтобы тот не заговорил раньше времени и не сбил его поток слов. — Мне нужно с ним поговорить и только. Тебе не понять, Дерек, но если у тебя есть хоть капля уважения ко мне, если ты доверяешь мне, то позволь сделать это, и я обещаю — это будет последнее, о чём я тебя попрошу. Я и так твой должник за письмо, но… ты можешь просить меня о чём угодно, даже спустя десять лет, я сделаю всё, что ты скажешь. Только помоги мне увидеться с капитаном. Дерек Маррей — я перед тобой в долгу. — Всё о чём попрошу? — хитро прищурился Маррей, мягко высвободив руку из жёстких холодных пальцев, и Калверли вдруг показалось, что у северянина в голове словно бы рычаг повернули, и это изменение легко отразилось на его подвижном лице. — Я это запомню, Джей. Что-то мне подсказывает, что участие такого человека как ты может помочь мне в будущем. Ты от своего не отступишься. — Как мне попасть к нему в комнату? — хрипло спросил Джастин, тяжело выпуская из лёгких клубы пара и с усилием вдыхая морозный ночной воздух. Он не знал, радоваться предстоящей возможности встречи, которую искал почти неделю, или же начинать волноваться по поводу своего малообдуманного обещания. — Этого я не знаю, — сказал Маррей, не заметив из-за темноты лёгкое замешательство на лице южанина. — Сделаем иначе. Я внесу тебя в список обслуги на завтрашнем ужине. Ты увидишь капитана вечером, но не смей с ним говорить, даже смотреть на него в присутствии офицеров из главного штаба. Их обсуждения стратегии и тактики боя обычно затягиваются на ночь, а то и на сутки, поэтому я думаю, что у тебя будет момент, когда ты сможешь подойти к нему, но без глупостей! Я отвечаю за тебя головой, слышишь? — Я же не подвёл тебя с письмом? — упрямо набычился Калверли. — У тебя есть основания полагать, что я вконец свихнулся? Что-то в последнее время мне многие об этом говорят, значит, есть доля истины в этих суждениях. Джастин нервно усмехнулся своему умозаключению, но Дерек не разделил его веселья. — С чего бы вдруг ты решил поговорить с капитаном? — упорствовал он, видимо твёрдо решив докопаться до истинных причин джастинового помешательства. — Он не из тех людей, которые так легко отпускают то, что считают своим. Ты разве не боишься?.. — Чего? — замешательство на лице Джастина медленно перетекло в удивлённую и весёлую улыбку, когда он увидел, как сложно Дереку даются слова об изнасиловании. Видимо для него это нечто недопустимое в душевные чертоги. — Что это всё произойдёт вновь? Мне больше не страшно. Маррей неоднозначно пожал плечами, словно бы выражая своё недоумение и одновременно смирение с таким странным решением и, сказав пару уточняющих слов о завтрашнем дне, солдат отправился на обход, а Джастин впервые за пять дней заснул крепким спокойным сном, не будоража ночную тишину своими криками.***
Высоко над головой чернели закопчённые деревянные стропила, что указывало на недавний пожар в офицерской столовой, который быстро скрыли, оставив лишь эту малоприметную деталь у двадцатифутового потолка. Стол был отлично сервирован, как и подобает формальному банкету. Время было без четверти восемь, когда Джастина с остальными слугами привели в большую офицерскую комнату, где располагался командный состав северян. Вся суматоха в казарме продолжалась недолго, так как уже в пять вечера собственной персоной появился полковник, а за ним остальные офицеры, которые после непродолжительной беседы в комнате капитана отправились на ужин. Дерек успел выловить Калверли в общем хаосе, буквально за пять минут до начала банкета, и в двух словах объяснил, что к чему. Как правило, споры офицеров шли о различных более запутанных и сложных аспектах искусства уничтожения противника. Предмет спора объявлялся заблаговременно, ещё несколько дней назад, с расчётом на то, что участники собрания должны подумать над вопросом и тщательно изучить его. Когда вечер заканчивался, ровно в одиннадцать часов весь офицерский состав шёл в малую комнату, где, дружно выпивая, янки начинали устраивать грандиозные дискуссии. Джастин слушал и мысленно прикидывал, как же выловить Александра, чтобы они остались наедине, но в голове слабо укладывалось то, что он намеревался сделать, поэтому мысли в неразберихе метались, не находя себе места. Дерек ободряюще потрепал его по плечу и исчез, скинувшись на то, что ему не велено присутствовать на собрании, и Джастин оказался совершенно один, среди длинных столов, за которыми ужинал гарнизон форта. Он чувствовал на себе их взгляды, одни из которых разили презрением, другие — любопытством. Среди слуг были только южане, которых специально выставили на обозрение победителям, не просто как послушную рабочую силу, а как прислугу и рабов, и каково же было возмущение Калверли, когда он увидел сидящих за столом негров, которые были облачены в военную форму и являлись подручными младших офицеров-янки. Джастин чуть было не захлебнулся матом, когда понял, что будет обслуживать собственных слуг, которые предательски сбежали с плантаций, где к ним относились как к полноправным членам семьи. Именно на Юге понятие «честь» и «долг», тесная привязанность к семье и государству были выработаны как моральные ценности, поддерживающие дух южан в самые трудные для них моменты истории. В то время как на Севере главенствовал деловой подход, и объединяющими факторами служили не семья, и даже не государство, а материальный доход, деньги, золото. Иными словами, на Юге можно было иметь уважение и в бедности, если человек честен и блюдёт своё достоинство, если он патриот и стоит за свою страну, если он умеет любить ближних. Так воспитывали Джастина, который целыми днями ходил с отцом на плантации и помогал больным чернокожим слугам, днями напролёт лечил их, а после сам лежал, умирая от подхваченного тифа. А на Севере основой для уважения было только материальное богатство. Если денег нет — нет и уважения. Если человек не может заработать — значит, он недостоин уважения. Вся память Джастина, подкидывающая ему картинки из прошлого, меркла по сравнению с диким желанием свернуть шею каждому негру, бросившему Конфедерацию в пользу денег и призрачных иллюзий, которыми кормили их скоты-янки. «Это сейчас они сидят в их форме, за одним столом, но по окончанию войны они будут мыть полы в их домах и убираться в их тюрьмах. Они ещё пожалеют, что бросили своих хозяев, которые были добры к ним». Джастин почти не замечал, что в последнее время всё чаще признавал, хотя и в уме, что Север выиграет войну — это становилось яснее день ото дня, и юноша больше не спорил с собственным рассудком, который давно шептал ему об этой ужасной истине, однако воспринимать это было всё так же тяжело. Джастин вздохнул и обречённо принялся за работу. Глазами нашёл капитана, который сидел в центре стола. Слева от Эллингтона расположились шестеро офицеров, среди которых был и любимчик — палач-контрабандист, разделывающий индюшку толстыми пальцами с таким же видом, с каким обычно отделял конечности пленников от туловища. Дальше сидел старший помощник капитана, первый лейтенант, за ним другой приближённый Эллингтона, костлявый и желтокожий второй лейтенант, беседовавший с двумя другими мужчинами, один из которых был военно-морским офицером, видимо прибывшим с южного берега, а второй — усталый и изнеможённый врач Эдгар Тиммонз. Всех этих людей, за исключением моряка, Джастин знал, так как имел «удовольствие» видеться с ними ежедневно, а за соседним столом расположились прибывшие командиры: три майора, один капитан и полковник, и каждого сопровождало по два-три подчинённых, которые сидели в другой стороне стола, развлекая друг друга баснями. Молодые избалованные солдатики, которые с детским тщеславием наслаждались тем, что пировали за одним столом с такими видными господами. С деловым видом они презрительно говорили о вшах, которые скакали по головам обслуживающих их южан, и ни на минуту не затыкали своих гнусных ртов. Это одновременно бесило и забавляло Джастина, который мысленно говорил себе, неустанно повторяя каждый раз, когда слышал едкую шуточку в спину: «Я старший лейтенант Кавалерийского Вирджинского Эскадрона, щенки поганые. Вам не обескуражить меня своей болтовнёй, ведь большинство таких паршивых ненавистников здравого смысла и чести — дети мясников и деревенских упырей из провинции». Джастин трижды подходил к их столу и наливал из графина вино в бокалы этих тварей, и каждый раз ему стоило невероятных усилий воли сдержать себя и не треснуть кого-нибудь по наглой морде. В четвёртый раз он уже было думал, что сейчас его несчастные нервы не выдержат, как почувствовал тяжёлый взгляд у себя на спине. На него глядели усталые, словно затуманенные глаза, и Джастин, проходя мимо офицерского стола, слегка приблизился к центру, вглядываясь в лицо своего злейшего врага, под глазами которого залегли сероватые мешки. Джастин с отчётливой болью смотрел на слегка сутулые плечи, слышал речь с присвистом, изредка прерываемую тихим покашливанием кого-то из сидящих рядом, и при этом щедро наливал из серебряных графинов красное вино, стараясь поближе придвинуться к капитану. Гнетущая подавленность, отупелость, словно он только что очнулся от дурного сна — всё это тяготило Эллингтона, который явно забылся, провожая каждое движение Калверли долгим взглядом, но, почувствовав, что на них смотрят, ещё больше выпрямился и с улыбкой что-то ответил на заданный вопрос кого-то из присутствующих. Будто какую-то незримую связь между ними прервали — ту, что была единственным воздухом, который Джастин вдыхал. До того тесно стало сердцу в груди, так как первое изумление внезапно сменилось другим, новым, ещё более опьяняющим, после того как Джастин упустил из виду нервно-трепещущую линию вокруг его рта и оторвал взгляд от непроизвольного подёргивания бровей. Он чувствовал, что та непринуждённость, которую старался удержать внутри себя, из-за слишком долгих ограничений — утрачена им навсегда, от одного только взгляда, брошенного на Алекса. Отдавшись раздражению, Джастин был готов вспыхнуть, и одним мановением руки выплеснул своё нетерпение, задев плечом проходящего мимо южанина, который, охнув, отступил и выронил поднос из рук. Джастин вынудил себя как можно скорее исчезнуть из зала. Ускользнул на кухню и облокотился о стену, переведя дух, думая, как лихо он чуть не попался, сверля таким взглядом Эллингтона; ещё немного — и ему пришлось бы ответить за то, что он устроил, поддавшись своему порыву. Джастин чувствовал себя не лучше, чем человек, чьи ноги сковал паралич, и который с болью наблюдал, как вокруг него резвятся остальные, но присоединиться к ним не мог. Парню потребовалось несколько минут, чтобы собраться с силами и вернуться в зал. Вместе с остальными слугами он подал яблочный и гороховый пироги, копчёную грудинку, нарезанную тонкими ломтиками, щуку, фаршированную с брусничным хреном, вишнёвый пудинг и новые тарелки с ветчиной и колбасами. Янки так же уныло рассуждали о различных скучных должностях, ожидающих их на железнодорожных станциях, в доках и на перевалочных пунктах. Лёд тронулся, но они остались на мели, так и не придя к решению, что же делать в дальнейшем. Вопросов стояло много, но Джастин почему-то совершенно не желал подслушивать, о чём именно идёт речь — его интересовало, через сколько всё это закончится. Он всё острее чувствовал потребность поговорить с Алексом, но дело явно стояло на мёртвой точке. И вот, наконец, контрабандист отбросил обглоданную кость и громко заявил что-то сидящему напротив лейтенанту. Спор грозил перейти в скандал; и уже весь командный состав захлестнула волна злости, и только один Эллингтон мирно потягивал вино, словно бы отсчитывая в голове до десяти, а потом медленно встал и заговорил, даже не намереваясь перекричать гул, стоящий в зале, однако мужчины и без его усилий все разом умолкли. Джастин с изумлением слушал Эллингтона, захваченный страстностью, с которой тот говорил, чёткостью и последовательностью мыслей, с которыми он выступал, ясно излагая всё, что считал необходимым. Он вынудил умолкнуть даже майоров и полковников, которые, выпив вина, явно забыли, что они старшие офицеры, которым положено держаться высокомерно, в чинном спокойствии, как диктуется уставом. На фронте Джастин сталкивался почти исключительно с явлением массового мужества, которое было присуще всем в равной мере, как за карточным столом, так и в строю; по молодости ему казалось, что за южанами скрываются сила и храбрость, о которой рассказывали дед и отец, но стоило рассмотреть всех их на примере одного капитана-янки, так казалось, что Джастин смотрит в увеличительное стекло и открывает самые неожиданные для себя качества. Много тщеславия, много легкомыслия и даже скуки, но прежде всего — страх. Но стоило ему глянуть на капитана, и он понимал, что этот человек внушает людям не только страх, но и силу — ту, которой так недостаёт их Конфедерации. Невольно поддавшись искушению, он взглянул на соседний столик, чтобы с двухметровой дистанции увидеть человека, отмеченного печатью истории, — того, кто победит на этой войне и кому никто не будет перечить. Джастин встретил твёрдый, недовольный взгляд, который словно говорил: «Нечего на меня глазеть. Я не желаю тебя вообще видеть». И не скрывая своей неприязни, капитан резко опустился на стул и продолжил уже тихо что-то говорить офицерам, которые одобряюще кивали и поддакивали, соглашаясь со всеми суждениями Эллингтона. Несколько смущённый, Джастин отвернулся и с этой минуты избегал даже краешком глаза смотреть в его сторону. Время проходило в непрерывном и напряжённом ожидании, когда вдруг офицеры принялись расходиться, договариваясь о встрече через час в игровой комнате, чтобы продолжить своё унылое безделье. Джастин бросает испуганный взгляд на часы и поспешно кидается к выходу, боясь пропустить Эллингтона, но, услышав голос капитана, который донёсся до него сквозь гам в зале, затормозил и оглянулся: — Я не стану говорить с отцом, майор. Пусть забирает, мне его подачки не нужны. Передайте ему обратно. — Алекс, не будь ребёнком! — отзывается незнакомый Джастину темноволосый мужчина, который весь вечер настолько развязно себя вёл в обществе капитана, что вызвал у Калверли только тягучее чувство раздражения. — Дай-ка свой портсигар. Слышишь, Тиммонз, посмотри сюда. Алан подарок сыну своему неблагодарному сделал, из чистого золота вещь, — майор повертел в руках портсигар, взвесил его на ладони и протянул врачу, который, нажав на сапфировую кнопку, откинул крышку золотой коробочки и выудил оттуда сигару. После чего Эдгар вернул вещь владельцу, который резко выдернул из его рук портсигар и суматошно запихнул за пазуху дорогой подарок, видимо уже не надеясь на то, что майор заберёт его обратно. — Эрик, иди к чёрту, — сквозь зубы прошипел Эллингтон, и Джастин впился взглядом в его губы, стараясь прочитать по ним слова. — Я не попрошу у отца денег, даже если весь форт сгорит дотла. Тебе ясно, Грант? Пусть он скорее удавится, чем снова услышит от меня просьбу о помощи. Я сам могу со всем справиться. — Эдгар, сколько лет мы с этим идиотом знакомы? Лет двенадцать? — спросил некий Эрик Грант, глянув на доктора, спокойно раскуривавшего сигару и явно не вникающего в спор давних друзей. — Скажи, он за эти годы когда-нибудь думал мозгами, а не задницей? Джастин почти на осязаемом уровне почувствовал, даже стоя на приличном расстоянии, как неподвижный Эллингтон пылает раздражением, медленно переводит взгляд на майора, оскалившегося в ехидной улыбке, которая делает его лицо хитрым, словно у лиса. Калверли так ясно помнит, как лоб капитана между бровями сразу же прорезает сердитая складка, когда он испытывает едва сдерживаемый гнев, а взор зелёных глаз становится тревожным, полные губы превращаются в тонкую напряжённую линию. В такие моменты жестокий тиран, военный офицер, чьи приказы ужасают своей дикостью, превращается в больного, немощного человека, который вызывает у Джастина прилив нежного сострадания; его руки, в бледных прожилках, с такими хрупкими суставами и заострёнными голубоватыми ногтями, бескровные и тонкие пальцы, которые, однако, достаточно сильны, чтобы убить, даже не прибегая к оружию, — но они совершенно не способны защищаться от настоящего страдания, отбиваться от боли. Джастину захотелось придушить этого засранца Гранта, который, быть может и не осознанно, вывел Алекса из его шаткого равновесия, которое кое-как вернул ему Тиммонз, после того срыва. Они говорили о генерале Алане Эллингтоне, который сейчас громил Луизиану: Калверли мало что знал о нём, но, видя как действует на Алекса упоминание об отце, мысленно решил, что, наверное, этих людей сложно назвать семьёй. Более неподходящего момента для разговора и придумать было невозможно, так как Эллингтон-младший явно был не в себе, и это не укрылось от глаз его лечащего врача и Джастина, нервно сжавшего кулаки. — Отвали от него, майор. Он много выпил этим вечером, теперь ему не стоит тревожиться по пустякам, — на лице доктора отразилось подлинное волнение и сочувствие, когда капитан, нетрезво покачиваясь, сжал пальцами виски, словно сдерживая болезненные судороги в голове. — Александр, пожалуйста, прими свои таблетки и больше не употребляй сегодня алкоголь. Эллингтон что-то резко ответил, отмахнувшись, чем заставил Тиммонза раздражённо повести плечами и глубоко затянуться. Эрик Грант скривил тонкие губы в усмешке и ободряюще положил руку на плечо Алекса, который бесцеремонно сбросил её и заявил ошеломлённым друзьям: — Здесь слишком шумно, господа. Мне это действует на нервы, — капитан развернулся и размашистым шагом направился к двери. Джастин сорвался с места и бегом устремился во двор, на террасу. Он зашёл с другой стороны, подойдя к Алексу со спины, почти неслышно, по-привычке, выработанной на войне, где каждый шорох мог стоить жизни. Сейчас ему казалось, что он снова на фронте, выбрался из окопов и стоит перед противником с оружием в руках, зная, что шансов почти нет. Так как барабан пуст, но вес револьвера, пусть даже и незаряженного, внушает некое подобие уверенности и защищённости, но, сжимая свой пустой кулак, он понимает, что эта война не настолько проста, чтобы выигрывать её простым оружием. Джастин слышит несдержанный вздох, на грани всхлипа, но он знает, что капитан не плачет, только сильнее облокачивается на поручень, нервно постукивая по нему пальцами, и опускает больную голову. Калверли подходит ещё ближе, не понимая, почему тот не замечает его — скользящую за своей спиной тень. Ведь военная выправка никогда не даст ему расслабиться, даже после войны, но сейчас Александр попался: он был настолько беззащитен, настолько болен, что ему было всё равно, всадит ли враг ему нож в спину или пулю в затылок. — Александр, — Джастин чувствует себя глупо, словно бы ведёт беседу с темнотой и безвольно рассеивается по стене, вместе со своими словами, упавшими в никуда. Ощущает себя тенью, которая теряется во мраке ночи, но продолжает бесполезно метаться, стараясь найти выход из непроглядной тьмы. Он положил руку на спину капитана, чувствуя, что тот не напряжён, как могло показаться сначала, — наоборот, его тело уже не пребывало под контролем разума, отчего стало безвольным, словно море в шторм, ведомое внезапно налетевшим ураганом, и только почувствовав на себе прикосновение рук, Эллингтон очнулся. Он оглядывается, его ресницы приподымаются, мужчина растерянно моргает, а глаза с удивлением ощупывают всё вокруг, и Джастину становится не по себе от пустоты, царившей в этом взгляде. Взор останавливается на нём и сразу же делается пристальным, словно изгнав рассеянность и беспокойство; это чистый зрительный контакт, без определённой мысли или подкреплённого воспоминания. Взгляд ясный и пронзительный, только по-прежнему пустой, будто Эллингтону уже плевать на то, кто перед ним — друг или враг. Джастин понимает, что совершенно не знает с чего начать и как сказать о… «…О чём ему сказать? О том, что его безумие заразно?» — так или иначе, ему вдруг стало стыдно за такой безудержный, нездоровый и хмельной порыв, необдуманный шаг, непродуманные слова, которые теперь застревали в горле. — Я… хотел узнать как ты. — Похвальное рвение, лейтенант, — казалось, что капитан просто-напросто насмехается над ним, забавляется, наблюдая за выходкой Джастина, его мрачностью, глупой причудой, вполне согласующейся с глубоко меланхолическим обликом. — Я уж думал, что тебя нет в лагере. — Я не собираюсь бежать. «От тебя». — А это глупо, — отрывисто и сухо бросил Эллингтон. — У тебя был шанс, но завтра мы полностью уничтожим ваш отряд за стеной, и ты вновь останешься один. Подсознательно одно его «я» ничего не желает знать о другом. Временами Джастин и сам не мог различить, который же из двоих — он настоящий. Тот, которому наплевать на всю свою страну, на всех своих друзей и близких, лишь бы проникнуть в сознание человека, стоящего перед ним, или второй, который с мрачной готовностью ощущает, как весь груз ответственности за войну ложится ему на плечи. Он же и впрямь мог уйти, доложить обо всех укреплениях к западу от Вашингтона своим парням, лично отправиться в Луизиану, за братом, не дожидаясь пока до Джеффа дойдёт его письмо, которое могло уже трижды сгореть или потеряться. Но Джастин слишком остро осознавал себя как человеческое существо, а не бездумный механизм — вместилище мыслей и чувств. Ощущал раздвоение, которое позволяло ему так же взглянуть со стороны на себя, как и на любого другого, и увидеть, что его мысли и чувства совершенно не связаны с Конфедерацией и гражданской войной. Как бы остры ни были его переживания, он всегда чувствовал, что некая часть его относится ко всему критически; Калверли, как наблюдатель, не желал больше разделять ничьих переживаний, а хотел хотя бы раз в жизни отдаться своим. — Справлюсь, — выдохнул Джастин, и снова почувствовал, как внутри забил горячий источник, вновь ощутил мучительно опустошающий и в то же время невероятно волнующий прилив страсти: пальцы дрожали от желания прикоснуться к рукам, лицу, шее, но он сдержал себя в самый последний момент. — Ты же как-то справляешься с этим. — Не понимаю о чём речь, Джастин. Я не жалуюсь на одиночество, я к нему привык, — Эллингтону не удалось скрыть охватившего его смятения, и слова звучали не так убедительно, как бы ему хотелось, и всё равно они достигли цели, найдя живой отклик у Джастина. — В этом твоя суть, да? Главный смысл всего, — Джастин в негодовании взглянул на северянина и усомнился было в свидетельстве своих чувств, если бы тот не опустил глаза, словно закрываясь от вторжения в глубины своей души — это означало, что Джастин всё же прав, и придало ему новых сил. — Отталкивать всех, кто рядом? Эллингтон достаёт тот самый золотой портсигар и зажимает в зубах сигарету, при этом пальцы его рук дрожат так сильно, что он едва удерживает горящую спичку, её непослушный огонёк колеблется и гаснет. Он нервно зажигает вторую, но и она мерцает, затухая в дрожащей руке, после чего капитан тянется за другой, но Джастин порывисто и настойчиво стискивает его запястье, вынуждая выронить коробок из ослабевших пальцев и, наконец, ответить. — Смысл в том, что рядом нет никого, кого бы я захотел подпустить к себе ближе, чем на пушечный выстрел, — вдруг говорит Александр, и его голос звучит уже совсем по-иному, изумлённо и взволнованно. Он слабыми пальцами достает изо рта сигарету. — Не стоит думать, что ты другой. Удар был нанесён слишком неожиданно, чтобы Калверли смог сразу же отразить его, поэтому замялся, выдавив из себя: — Ты не всегда такой, Алекс. Я же знаю. — Ты меня совершенно не знаешь. Ему вдруг показалось, будто в кровь проникло какое-то вещество, сделало её краснее, горячее и заставило быстрее бежать по жилам, разгоняя злость и страсть; вдруг стало чуждым оцепенение, в котором он прозябал долгие дни томления в лагере, в полном неведенье, догадках и страхах. Джастин признался себе, что уже очень давно желал ощутить ещё раз эту дрожь, пробегающую по спине, этот озноб страха и напряжённого ожидания, и порой даже казалось, что сама атмосфера, взбудораженная, насыщенная скрытой тревогой, стремится разрядить в словах накопившееся напряжение. И сейчас был единственный момент, когда он нашёл в себе силы признаться. — Так позволь мне это. Джастин резко, но крайне осторожно впился в губы, прижав крепкое, сильное тело к себе, и первый раз за всё это время не почувствовал никакого контроля со стороны Эллингтона, который легко принял объятия и углубил поцелуй, но всё же Джастин чувствовал, что тот по-прежнему не в себе. Только понять, болезнь ли это или ответное желание нашли такой отклик — не мог. Алекс слегка отстранился и провёл рукой по его щеке, очертив скулы, покрытые густой щетиной, легко пробежав пальцами по влажным губам. Джастин испытывал, что какие-то неизвестные ему порывы таятся в самой скрытности и сдержанности этого боязливого движения; в нём столько счастья и столько горя, что он ощутил себя глубоко растроганным и улыбнулся, услышав тяжёлое, сдавленное дыхание, заглянув в посветлевшие глаза. — Только одно мне противно, и только одного я не переношу, — сказал тихо Алекс, без намёка на злость, но с той долей отчаянья, которая могла быть пулей, выпущенной на поражение. — Ложь, в любом её проявлении. Отговорок, пустых слов, вранья — меня давно тошнит от них! Соврёшь мне хоть раз — и я тебя убью, Джастин.