Две войны

There’s a part in me you’ll never know, The only thing I’ll never show Hopelessly… I’ll love you endlessly Hopelessly… I’ll give you everything But I won’t give you up, I won’t let you down, And I won’t leave you falling If the moment ever comes It’s plain to see it’s trying to speak, Cherished dreams forever asleep. (Muse — Endlessly) Январь 1863 Новый год ознаменовался и началом новой жизни для лейтенанта Джастина Калверли. Отныне, каждый свой день он начинал, просыпаясь на мягкой большой кровати рядом с мужчиной, который временами внушал животный страх, и при этом его дозированное внимание неявно вызывало неясные надежды, пробуждало страсть и нежность в парне, который чувствовал себя гладиатором, брошенным в вольер ко льву. Любое неосторожное движение — и зверь обезумеет больше прежнего, разорвёт на части и сожрёт, чтобы потом на окровавленную арену их битвы вывалили порошок толчёного мрамора, благодаря которому место гибели вновь засверкает под солнцем. Только Джастин не собирался сдаваться под аккомпанемент бурных рукоплесканий толпы, — ему казалось, что весь Север хочет его убить, и только Алекс старается отгородить его от этого мира, неосознанно загоняя в ловушку. Война была для него не нова, однако безумие кровавых боёв не шло в сравнение с сумасшествием, которым страдал Александр. Он разыгрывал перед Джастином тысячи утончённо-безумных ролей, каждый день, пока на небе висело бледное зимнее солнце, он скрывался от людей и натягивал на лицо маску безразличной лицемерной учтивости, которая распространялась не только на офицеров гарнизона, но и на Джастина, живущего теперь в его покоях. Джастин ненавидел дни — бесполезные, холодные и промозглые, проходившие по одному сценарию. Только ночь могла согреть и принести успокоение в объятиях Алекса Эллингтона. Имея весьма сильное воображение и сугубо абстрактный мозг, Джастин всё же не мог оторвать взгляда от манипуляций капитана, хотя выучил все его привычки наизусть, и каждый раз в его отсутствие заполнял пустое пространство своими фантазиями, пока виновник его помешательства не возвращался к нему. Джастин упивался устроенным для него спектаклем, понимая, что в этой игре только двое актёров, и каждый день они соревнуются между собой за главную роль. Но как только ночь опускала свой занавес, видел, что игре пришёл конец, и под чёрным балахоном он наблюдал, как превращается строгий, неприступный, опасный северянин из цивилизованного офицера в нежного безумца, поглощённого своими чувствами, так тщательно скрываемыми при свете дня. Джастин ненавидел день. Работа на каторге больше не изнуряла его больной организм, Тиммонз по-прежнему заходил навещать и осматривать Калверли, утверждая, что парень идёт на поправку; в действительности, он был единственным человеком, с кем Джастин мог поговорить в отсутствие капитана, что бывало крайне часто. Ему разрешалось выходить из замка, — видимо, Алекс проникся неисчерпаемым запасом доверия, так как даже подписал документ, который приказал Джастину носить с собой, чтобы не попасть под плеть или пулю за отлынивание от работы: без его письменного ордера или личного распоряжения Джастину такие прогулки по лагерю были заказаны. Держа в кармане жилета разрешение на свободное передвижение по территории гарнизона, он был относительно спокоен, зная, что ни одна тварь не подойдёт к нему ближе, чем на тридцать футов, и это внушало некую радость, которая омрачалась только отсутствием Дерека Маррея, уехавшего на фронт. Джастин признавался себе в том, что, по-правде, скучал по мальчишке, и просил у всех богов, чтобы они сохранили жизнь молодого северянина, вернули его домой, где бы он ни был. Он заглядывал в Вайдеронг, общался с Майклом, который благодаря негласным усилиям Тиммонза, почти поправился и принялся за работу уже спустя две недели после побоев; теперь солдат был тих и мрачен каждый день, но отсутствие сержанта-контрабандиста, который чуть не забил его до смерти, сказывалось на его настроении, и со временем Майкл отошёл от пережитого, не уставая практически падать в ноги своему спасителю и благодарить. Другие дни Джастин проводил, шатаясь по замку, рассматривая романский стиль, о котором раньше много читал, увлекаясь средневековой архитектурой, но чаще всего грелся у камина в малой гостиной, в обнимку с книгой из коллекции Эллингтона. Джастин всё больше ненавидел северную зиму и жался к огню, стараясь не вспоминать о палящем южном солнце над Техасом, где даже самая суровая зима была почти бесснежной и сухой. — Ты что, любишь Вальтера Скотта и Марка-Антуана Мюре? — удивлялся Джастин, увлечённо рассматривая книги на полках, пока Алекс подписывал какую-то очередную бумагу, мурлыча себе под нос незамысловатую мелодию. Такие моменты выпадали крайне редко, так как до семи часов вечера Эллингтон, как правило, пропадал в Вашингтоне, занимаясь организационными вопросами, а возвращаясь в гарнизон, он ещё около часа проверял работу в секторе 67 и давал указания в зале для собраний. Сегодня было воскресение, и Эллингтон, судя с его слов, уже успел разобраться с накопившимися делами, посвятив вечер лично себе. — Нет, я их всего лишь читаю, но если бы они были живы, я бы не отказал им в любви — большой и чистой, — капитан отложил документы и хрустнул суставами пальцев, устало вздохнул, откинувшись на спинку кресла, и расплылся в совершенно бесстыдной улыбке, наверняка предаваясь сладким грёзам о вышесказанном. — Тогда в числе твоих любовников так же Квинт Гораций, Френсис Бэкон, Томас Гоббс, Рене Декарт, Пьер Гассенди… — Джастин провёл пальцами по корешкам плотно стоящих книг, оглядел полное собрание сочинений видных политиков античности и возрождения, вынул одну, раскрыл наугад и улыбнулся прочитанному. — Неужели вы, лейтенант, ревнуете? — Джастин видел сдержанную радость на его лице, а в глазах читалось торжество и веселье. — К покойникам? — Джастин пролистал несколько страниц книги, пытаясь не замечать навязчивого желания, овладевающего им каждый раз, когда Алекс смотрел таким провокационным взглядом, словно бы вызывая на дуэль. — Ни в коем случае, господин капитан. Я больше остерегаюсь живых. Он оставил на тумбочке у кровати раскрытую книгу и приблизился к Алексу, зайдя к нему со спины, положив руки на широкие сильные плечи и сделав несколько массирующих движений. Тот хмыкнул и откинул голову назад, глянув своими чертовскими глазами. — Моя жизнь связана только с тобой, а на тот свет я пока не собираюсь, так что тебе не о чем волноваться. — Если вдруг соберёшься, не забудь мне сообщить, — Джастину было не так смешно как Александру, ведь он никогда не воспринимал смерть как шутку и не насмехался над костлявой сукой, но, живя с ним, многое уяснил: в первую очередь, то сумасшедшее и извращённое в некотором роде восприятие действительности, через которое Александр классифицировал мир внутри своей больной головы. Все его слова в конечном счёте сводились к некоему подобию старой шутки, и Калверли со временем привык: стал воспринимать слова не так прямо и не с такой страстью, как прежде, перестав оспаривать каждое его слово и перечить через каждые пару секунд диалога. Он открывал для себя слово «страсть» в новой его ипостаси; теперь Джастин действительно ко всему относился со страстью, даже к такому неестественному явлению, как близость с мужчиной. — Непременно. И что тогда ты сделаешь? — с напускным безразличием осведомился Алекс. — Вытащу тебя, — уверенно сказал своим надтреснутым хриплым голосом Джастин: он смотрел на влажный блестящий рот и не смог пересилить пылкое желание, накрыв его губами. Только когда Алекс наваливался всем своим весом на него, обвивал руками шею, прижимая сильнее, он чувствовал себя принадлежащим живому потоку бытия, будто бы до этого момента его и вовсе не существовало. Истекающий член казался тяжёлым, как кусок свинца, и, застонав под руками Алекса, он бесстыдно потёрся об его ногу, призывая действовать быстрее, боясь преждевременной разрядки. Он знает, как развести огонь, а Алекс прекрасно знает, как заставить его гореть. Джастин нетерпеливо стянул с себя штаны и повернулся к Эллингтону спиной, склонил голову, опираясь ладонями о стол и расставив ноги в совершенно развратной позе, чувствуя, как от стыда горят уши и щёки, но то вожделение, которое сотрясало каждый дюйм его тела — заглушало всё иное в нём. — Я всё же был прав, — прохрипел Алекс за спиной, отложив на стол баночку со смазкой и пристраиваясь возбуждённым членом между его выпяченных ягодиц, — ты шлюха, Джастин… какая же ты шлюха. — А ты всё же тварь, Алекс… — нечётко огрызнулся Джастин, испытывая непреодолимую муку от своего изнывающего органа и всё сильнее желая испытать это жуткое и великолепное наваждение. — Давай… возьми меня. Джастин услышал смех за спиной; Алекс тёрся головкой члена между его ягодицами, дразнящими движениями скользя между яичками и анусом, вырывая из Джастина проклятья, мольбы, всхлипы и ругательства. И в момент, когда капитан мягко ввёл в него головку члена, выгнулся и томно застонал, двигаясь навстречу осторожным медленным движениям, отдаваясь во власть острой первоначальной боли, в которой он научился распознавать мельчайшие моменты проскальзывающего наслаждения, в последствии сменяющегося сладким забвением. Широкие ладони сжимали, теребили, пощипывали пальцами выпрямившиеся и затвердевшие коричневые соски, и Джастин не мог оторваться от своих ощущений, не мог держать под контролем своё тело. — Быстрее… — взмолился он, впиваясь пальцами в столешницу до боли в костях, пытаясь двигаться сам, но сильные руки мешали ему это сделать. — Алекс, сукин сын, быстрее! Алекс продолжал свою варварскую сладостную пытку, но всё же немного ускорил темп, подавая член глубже в горячее нутро Джастина, а руки скользили вниз по животу, и от тепла движений ладоней шли приятные горячие волны. Джастин, сжав зубы, подался назад, сильней насаживаясь на твёрдую плоть и подстраиваясь под новый темп, вскрикивая на особо глубоких толчках, задевающих железу. Чувствовал, как болезненно обтирает кожу жёсткий стол; от того, как сильно в него вколачивался Алекс, он терял равновесие, практически распластавшись на столе. Александр прошёлся губами по его затылку, лизнул распалённую кожу под линией роста волос, сдавленно дыша, лаская слух приятной музыкой стонов. Джастин задрожал, чувствуя, как напряжение в мошонке разрывает его на части, и закричал, бурно кончая в руку Алекса, сжавшую его член в момент наслаждения. Алекс, крепко держа за талию обмякшее тело, сделал ещё пару глубоких толчков, выдохнув, замер и со стоном кончил, вливая в него горячие струи, будто кипящее масло с сургучом и креозотом, после чего легко ссадил его со своего члена и отодвинулся. Джастин, кое-как отдышавшись, поднялся со стола, на который упал грудью, не найдя в себе силы остаться на ногах, и с трудом добрёл до кровати, свалившись на холодные простыни. — Живой? — деловым тоном спросил Эллингтон, закуривая сигару и отшвыривая на диван свой золотой портсигар, жадным взглядом пожирая распластавшееся затраханное тело на своей кровати. — Живее всех живых… — простонал Джастин, не в силах даже поднять глаза, но точно зная, что тот сидит в своей любимой вальяжной позе, закинув ногу на ногу, рассматривая тлеющую сигару. — Это лучше, чем книги. Капитан расхохотался, сделав несколько глубоких затяжек, затушил сигару и сел рядом на кровать. — Книги вместо развратного тела шлюхи — да, это не то блюдо, которое следует подавать в постели, — довольно сказал Алекс, и, не дождавшись ответа, подхватил его под лопатки, поднимая и усаживая напротив себя. — Назвал меня шлюхой? Ты редкий гад, — сказал Джастин, ощутимо злясь, видя, как довольно ухмыльнулся Эллингтон, наблюдавший, как в нём закипает гнев. — А разве это не так? — безобидно поинтересовался Алекс, сжав член Джастина с такой силой, что тот мелко вздрогнул и вскрикнул, схватившись за его руку, со стыдом и недоумением почувствовав, что снова возбуждается. Опять этот чёртов янки его переиграл. Сминая возбуждённый орган в ладони, другой же удерживая за бёдра, Алекс припал к его губам. И со странным выражением в глубине зелёных глаз, как будто испытывая не меньшее изумление от собственных действий, продолжил активно водить ладонью по члену Джастина и ниже, ласкающими пальцами задевая поджавшуюся мошонку, нежно надавливая на сочащуюся на головке ствола дырочку и размазывая по ней смазку. Липкий от подсохшей спермы член в его ладони вздрагивал, сильнее наливаясь горячим потоком, вторая рука скользнула с поясницы вниз, дотронувшись до влажного отверстия, откуда всё ещё истекало семя Эллингтона. Легко ввёл в расслабленное кольцо мышц палец, быстро найдя знакомый бугорок наслаждения, ухмыльнувшись, когда в ответ на это Джастин зашёлся новым стоном, в неосознанном порыве сжав его руку. После чего снова ускорился, сильнее и крепче обхватив твёрдую влажную плоть: движения стали резкими, и только когда через несколько коротких минут Алекс услышал низкий гортанный стон и ощутил на своих пальцах густую белёсую жидкость, он позволил Джастину упасть на подушки и забыться глубоким сном. Эллингтон отдышался и, повинуясь нервной привычке, достал карманные часы, размышляя, успеет ли навестить доктора Тиммонза, который ещё около двадцати минут должен быть где-то на территории гарнизона, пока его экипаж не прибыл. Он обтёр тело влажным полотенцем и быстро оделся, но, уже выходя, задержался на миг, посмотрев на мирно спящего парня, чьё присутствие делало его унылое существование намного ярче и живее, даря второе дыхание. Александр улыбнулся уголками губ и поднял с тумбочки книгу, которую Джастин начал читать, и первое, что он увидел на раскрытой странице, заставило улыбку исчезнуть с лица: «Говорят, что лучше всего, когда боятся и любят одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надёжнее выбрать страх»⁸. 8. Никколо Макиавелли — трактат «Государь», в котором описываются методология захвата власти, методы правления и умения, необходимые для идеального правителя [XVII c.49].

***

Вначале появилось лишь смутное ощущение — так чувствуешь себя, захворав, и просыпаясь с тяжёлой головой, — всё гудит и ходит ходуном от мыслей. До сих пор Джастин жил почти бездумно в своём ограниченном тесном мире, заботился лишь о том, что казалось значительным или забавным людям, которые им управляли, будто бы навязывая свои мысли человеку с ограниченным разумом, никогда ни к кому не проявляющим горячего интереса. Он давно растоптал и похоронил для себя понятие «честь» и «долг», понимая, что настоящие душевные потрясения были ему неведомы до этой войны и плена. Все его домашние дела были упорядочены, вся его жизнь была распланирована. В силу воспитания он покорялся семейному долгу, соглашаясь на свадьбу с женщиной, которая была для него сущим демоном — ведь он мечтал когда-то разделить заботы и радости с помощницей и супругой в одном лице. Хотел выбрать одну из тех превосходных женщин, которых зовут хлопотуньями, из разряда домовитых хозяек, что всегда суетятся и трясутся над детьми. Но Джастин всегда знал, что это может случиться не ранее, чем второе пришествие, а до этого момента — он просто банкрот, который вынужден отдать оставшиеся у их семьи земли своей супруге; зато его первенец мог наследовать громкий титул, становясь единственным кровным представителем мужского пола в этой аристократической семье, после старого графа — отца Женевьев. Как какой-то проходимец и альфонс; и дело принимало несколько одностороннее направление: казалось, что вся его жизнь посвящена непрерывному, самозабвенному, не имеющему ни конца ни края служению людям, которые навязывали ему свои интересы. И так вплоть до момента смерти, так же запланированной: в мягкой постели, в изголовье которой будут стоять его наследники, покорно и горестно склонив головы, и они же — прелестные и послушные любящие дети, словно стервятники, накинутся на его ещё не остывшее тело, борясь за наследство покойного отца. Беспечность царила в сердце и в мыслях Джастина, пока не пришла проклятая война. Война неожиданно случилась, сломав его мир и пропустив в него огорчения и боль, которые смутили, взбудоражили поверхность его сердечного спокойствия. В тот короткий миг осознания, когда лейтенант стал тем, кто он есть, и, глядя в полные гнева глаза своих противников, в которых отражалась неведомая ему прежде глубина человеческого порока и низости, — словно какая-то плотина рухнула в его душе, и наружу хлынул неудержимый поток горячего понимания, вызвав скрытую лихорадку, которая для него самого оставалась необъяснимой, как для всякого больного — его болезнь. Для Джастина всё, что относится к прошлому, словно опустилось на дно морское, просело под натиском тёмной воды; у него есть воспоминания о прошлой жизни, но образы утратили свою живость, стали мёртвыми и ненужными, как изъеденные временем мумии, застрявшие в сыпучих песках таинственного Египта. Припоминая свою жизнь в Техасе, он видел лишь страшные, покрытые плесенью обломки, которые, скрипя, опускались на тёмное дно. Джастину всё чаще кажется, что его собственное существование уже закончилось, но на обломках затонувшего корабля его бытия быстрым темпом воздвиглась новая, более совершенная жизнь, способная подняться на поверхность его моря и причалить к удивительному Авалону его сознания. Джастин сидел, пристально глядя в огонь, вспоминая извилистые тропинки своей короткой жизни и чувствуя, как бурлит внутри него подогретый океан, выплёскивая наружу грязные волны дикого прилива, поднявшего со дна весь хлам и мусор того, что должно было кануть в пучину и остаться в ней до конца времён. Пока не высохнет шар земной или его душа. При всём том, что его жизнь теперь походила на отдых в парижской вилле Донохью, он никак не мог отключиться от своих несчастий — это у него точно камень внутри, который он перекатывает с места на место, сажая корабль на мель, выбрасывая все карты, ломая навигаторы и загоняя себя в тупик. Источником, откуда он черпал свои жуткие наслаждения, были долгие зимние вечера, которые он проводил в комнатах капитана, но чаще всего, глядя на Алекса, парень ощущал нервную дрожь наравне с вожделением, и от этой смешанности собственных чувств сходил с ума. Страшно и неожиданно хорошо было быть ничем не обязанным, у него уже не было ни перед кем той ответственности, которую возложили на его плечи вышестоящие, о которой и предупреждал Джефф в письме. Нет ненависти, нет любви, нет забот, нет предубеждений, только страсть — одна, нервно листающая страницы страсть, с раскрасневшимися впалыми щеками и лихорадочно блестящими зелёными глазами. — Так дашь или нет? — спросил Джастин, не отводя взгляда от танцующего пламени, до боли в глазах всматриваясь в горящую точку. — Я уже сказал свой ответ. Это не обговаривается, — огрызнулся капитан, отшвырнув очередной лист и метнувшись к окну, через которое пробивался лёгкий сквозняк. — Чёрт. Что ж холодно так… эти твари вообще ополоумели? Я что, котельную для вида построил? — его голос резанул Джастина по ушам, словно ядовитое лезвие, и он вздрогнул, оглянувшись через плечо, недовольно посмотрев, как тот резким движением задёргивает шторы. У каждой медали есть не только две стороны — тёмная и светлая, но и ребро — частичка безумия. Были вечера, озарённые страстью и наполненные нежностью, как бокал бордовым вином — густым и сладким. В такие моменты Алекс мог рассказать за один вечер столько историй, сколько его слушатель мог бы переварить в течение месяца, и Джастин видел, что он, в действительности, наделён огромным количеством талантов наравне со своими недостатками: он обладал поистине великолепной памятью, был красноречив и умён. Джастин понимал, что новизна не страшит капитана, потому что ничто не было для него ново: постоянно следя за развитием событий в мире, наблюдая за чужой жизнью, видя, как меняются люди, как они высыхают и опадают, словно листва, покидающая дерево жизни, Алексу удавалось черпать из всего этого знания. Оттого и все его разговоры были весьма любопытны для собеседника. В нём было множество суждений о человеческой природе, и, говоря про людей, он всегда употреблял какой-то вместе с тем важный и насмешливый способ выражения так, что нельзя было угадать, в самом ли деле он считал людей бесхребетными тварями, неспособными к выживанию, или опять всё сводил к шутке. Каждое его желание — прихоть, воля — кровавый бой с доводами больного рассудка, любовь — пылкая страсть. Его сердце готово вспыхнуть от солнечного луча или от адской искры, одинаково жарко и ярко, оно может спалить находящегося рядом или согреть его, и чаще всего Джастин грелся в этом огне, изнывая от будоражащей душу сладкой лихорадки, но бывали вечера, подобные этому, когда на его теле появлялись всё новые и новые ожоги. Природа одарила Эллингтона всем, что делало бы его человеком в нравственном смысле, но извращённые предрассудки северного воспитания, небрежность его народа изувечили в нём всё, что некогда было опорой для его души — теперь в ней оставалось место только для двух крайностей: болезни, съедающей его заживо, и страсти — поглощающей эту хворь. Но иногда Джастин не мог заглушить в нём эти странные душевные метания, временами сил было недостаточно, чтобы пробудить вторую крайность его натуры, и тогда зверь внутри Эллингтона выбирался наружу и точил зубы о шеи окружающих. В такие моменты Джастин старался не выходить из комнаты, не попадаться на глаза, чтобы не нарваться на его гнев, но сегодня всё было иначе. — Полегче, капитан, — процедил он раздосадовано, сквозь плотно сжатые зубы; отвёл взгляд и уставился прямо перед собой, надеясь, что тот не увидит его презрение и злость, иначе ему придёт конец — в таком состоянии, как сейчас, Эллингтон непредсказуем. — Ты говоришь о моих соотечественниках, не забывай этого. Александр оскалился в хищной ухмылке и вопросительно наклонил голову вбок, посмотрев на него непонимающими глазами: — Они тебе никто, потому что ты для них ничто. Хватит ныть! Весь вечер ноешь, ноешь… При этих словах он привстал на мыски, начал наклонять голову то вправо, то влево, зажимая уши ладонями, раскачиваясь всем телом. Он свирепо затряс головой, словно выгоняя из ушей несуществующих насекомых, остервенело потёр глаза и, наконец придя в себя, глотнул виски из хрустального стакана, совершенно безумно ухмыляясь. Джастина начинает бить озноб, как всегда бывает, когда он видит плескающееся безумие в глубине хризолитовых глаз. Джастин уверен в том, что безумие капитана не заразно, а своё — уже привычно, но вдруг застывает в кресле, чувствуя, как шевелятся волосы на теле, наткнувшись взглядом на странное нечто, напоминающее паутину, тянущееся из одного угла комнаты в другой, пролегая у ног Эллингтона, опутывая его щиколотку. Страх и отвращение выплеснулись из него безудержной волной — в бессознательном порыве Калверли вскинул руки и вскочил с кресла. Книга, покоившаяся на коленях, свалилась на пол с оглушительным грохотом, но движение его рук оборвалось в корне резким ударом обо что-то твёрдое. Миг, находясь в оцепенении, юноша поймал мысль, что капитан смотрит туда же, куда и он, на завитки странной паутины, обволакивающей часть комнаты. Он поднял голову, пытаясь понять, обо что ударился руками, но стоило отвести взгляд от странного видения, которое повергло его в откровенный шок, как комната вновь погрузилась в полумрак и покой, без примеси сумасшедших иллюзий воспалившегося воображения. — Этот шум меня доконает… — неожиданно простонал Эллингтон, и Джастин изумлённо на него уставился, понимая, что тот на самом деле ничего не видел, и странные витки несуществующей паутины были лишь плодом его собственного расшалившегося подсознания. Настолько реальные кошмары вскоре грозили тихим помешательством, и Джастин боялся, как бы не сойти с ума за компанию с капитаном-янки, который тёмными зимними ночами иногда признавался, что в те моменты, когда он не работает, и они с Джастином не предаются утехам, им всё больше овладевает отчаяние ночной темноты. Оно приходит с наступлением ледяной ночи и исчезает вместе с нею утром, когда дела вновь наваливаются на него. Было нечто такое, что, по его разумению, только он один и видел; к такому выводу пришёл Джастин, слыша от Эллингтона в редкие моменты, когда тот терял над собой контроль, отдельные бессвязные речи, которые, обретая вновь равновесие, он горячо отрицал. Джастину захотелось засмеяться, но он до боли закусил губу, чтобы не выпустить из себя истерику. В сознание брызнул вязкий суеверный страх, и словно бритвой, особенно болезненно в этот раз, полоснуло по сердцу чувство, присущее любому душевнобольному человеку — уверенность в собственной нормальности. Он уже давно заметил за собой особенность, связанную с точным восприятием всего, что происходило с Алексом, словно бы импульсы расстроенного помутившегося рассудка плотно въедались в его собственное тело, объединяя их на уровне этого безумия. Он не слышал никаких посторонних звуков, кроме треска угольков в камине, тихого завывания ветра в каминных трубах; за окном беснуется природа, снег с дождём скребутся в окно, северный ветер гнёт деревья к земле, а вместе с ними, казалось, падает в бездну сознание мужчины, стоящего напротив. Руки предательски задрожали, но на лице не дрогнул ни один мускул, когда Александр в упор посмотрел на него. — А ты что думал? — спросил Джастин, чувствуя резкую нехватку воздуха, от чего начинает тяжело дышать и впадать в панику, понимая всю абсурдность сегодняшнего вечера. — Что, заперев в четырёх стенах своего замка, ты отрезал меня от мира? Думал, что я не узнаю о сражении под Хагерстауном? «Мы разгромили «серых». Штат наш, — довольно сказал низкорослый солдат, с перебинтованным лбом, хлебая суп и размахивая рукой с зажатым куском чёрного хлеба. — Ты слышал, Ли попытался остановить наш полк и провёл контрнаступление, но потерпел неудачу, старый кретин! Куда ему до Эллингтона? В сражении у Ракерсвиля его атаки были отбиты, а он сам получил тяжёлое ранение и временно выбыл из строя. Мистер Эллингтон просто ликовал, когда узнал об этом». «Ерунда. Конфедераты ещё вернутся в Мэриленд, в этом нет сомнения, — настаивал второй рядовой, сидящий за тем же столом, деловито поправляя свои очки. — Мы понесли большие потери и не сможем удерживать штат. К апрелю они нас вытеснят, и капитан Эллингтон это знает. Мы не сможем пройти к Ричмонду». «У них пали десятки тысяч! — не унимался первый солдат. — Вирджинскому Эскадрону конец, так кто же тогда будет удерживать их столицу? Нет, друг мой, орехи остались без своей скорлупы — они обречены. В то время как папочка-Эллингтон жжёт Луизиану, младший — уничтожит столицу конфедератов, в этом нет сомнений». Калверли выскочил из столовой, не видя стен и людей, быстрым шагом направляясь к Тиммонзу, который подтвердил слова разговорчивых солдат, вернувшихся с фронта, сказав, что его Эскадрон почти полностью уничтожен силам противника. Это сражение произошло 24 января, четыре дня назад, и все северные газеты пестрили яркими заголовками, радостно извещающими народ о победе Союза над Кампанией его родного Эскадрона. Джастин только краем глаза видел эту газету на столе у капитана, пока тот не вернулся в гарнизон, и тогда пришлось быстро сделать вид, что он ничего не вынюхивал в кабинете, однако Эллингтон, даже будучи не в себе, всё же вынудил Джастина признаться, почему тот крутился у его стола. Александр был хорош, и Роберт Ли, как и многие генералы с начала войны поняли, что, даже не считая покровительства отца-генерала, Александр Эллингтон является феноменально талантливым командиром, которому нет равных. Пусть Александр почему-то оставался с чином простого капитана — Вашингтон вполне заслуженно доверял ему, возлагая более значимые обязанности, однако абсолютно точно не желал наделять безоговорочной военной властью. Александр умел сочинять грамотные диспозиции, с лёгкостью умел их реализовывать; так, меньше полугода назад, он погрузил свою двадцатитысячную армию на суда и доставил её по морю в Норфилд, на востоке Вирджинского полуострова. Из этого города, который северяне держали в своих руках, вела прямая дорога на Ричмонд — заветную цель федералов. Джастин прекрасно помнил, как плевался ядом генерал Ли, хватаясь за грудь, сжимаемую сердечными спазмами, когда ещё не известный новоявленному лейтенанту Джастину Калверли капитан Эллингтон занял Норфилд, перекрыв им все дороги. — И что теперь? Мы проиграли? — Джастин не чувствовал ног и припал спиной к холодной кладке, чувствуя, как к больному сердцу прикасаются ледяные каменные стены. — Это конец войне? — Боюсь, что ещё нет, Джей, — покачал головой Эдгар, быстро капая в стакан с водой мутные капли жёлтого цвета и протягивая жидкость задыхающемуся юноше. — С этого момента правительство Конфедерации считает положение безнадёжным и готовится к эвакуации столицы. Все войска направляются к Атланте — она последняя ваша опора в этой войне. — Господи… — Калверли одним глотком осушил стакан, совершенно не почувствовав резкий горьковатый вкус полыни и кислую камфарную примесь. — Это правда, что Луизиана всё ещё продолжает бои? Он поднял глаза на доктора, ожидая услышать хотя бы одну приятную новость за сегодняшний день, рассчитывая на то, что у его брата ещё есть шанс выжить. Он надеялся, что Джефф получил письмо, что передал бесценные сведения в Эскадрон. Джастин максимально подробно расписал все известные ему лазейки и укрепления, крупицы добытой кровью информации, лишь протяни руку, да возьми. Но отчего-то Роберт Ли до сих пор не предпринимал попыток захватить столицу. Джастин малодушно не хотел признаться себе, что это могло означать. — Нет. Армия генерала Алана Эллингтона уже заняла Батон-Руж. Джастин, мне очень жаль, но они двинулись в Техас, к Хьюстону. Луизиана полностью разгромлена… Джастин? Джастин задохнулся от тихой злости и страха, выныривая из воспоминаний: наверное, так чувствует себя мелкое животное при приближении змеи, которая угрожающе шипит, обнажая ядовитые зубы: — Я даже знаю, какая сволочь тебе сказала это. И я его прибью, — зло отчеканил Александр. — Эдгар не при чём, — большая куча раскалённых углей в сводчатом камине рдела и дышала палящим жаром, но Калверли обдало пронизывающим холодом от взгляда, который кинул на него капитан. Приблизившись к окну, Алекс притронулся кончиками пальцев к стеклу, очерчивая и точно повторяя ледяной узор, застывший на той стороне окна. И подобно этому узору, как будто произвольно выведенному его рукой на стекле, а на самом деле возникшему в соответствии со строгими физическими законами, чувства Джастина становились такими же холодными, такими же блеклыми. Всем своим существом он отдавался этим ощущениям, мелко нервно дрожа, и то, что казалось собственным «я», начало сжиматься, сгущаясь до точки, покидающей тело, границы которого определены только реакциями нервных окончаний. — Я хочу увидеть газету, — выдавил он наконец, когда зелёная пропасть отвернула от него свой взор. — Покажи мне её, сейчас же! — Попридержи язык, — не поворачиваясь, сказал Эллингтон. — Ты ничего не можешь требовать от меня, или ты забыл, что всё ещё находишься в плену? Смотри, как бы моё хорошее отношение к тебе не переросло в хорошее желание врезать по твоей челюсти. — Я выплюну зубы тебе под ноги, хоть измельчи их в порошок! Я хочу увидеть газету! Я должен знать, что происходит с Конфедерацией! — Нет, — Эллингтон повернулся и направился к своему бару, пожалуй, единственному месту, которое внушало ему покой и безмятежность, разумеется, из-за хранящегося там пагубного зелья, на который Джастин не мог даже смотреть, в силу плохих воспоминаний о своём недавнем пороке, который когда-то сыграл с ним злую шутку. — Ты ничего не получишь. Это непоколебимое упрямство действовало на Джастина, точно удар хлыста, вызывая новый бурный прилив горя, отчаяния, сопротивления и страха. Вероятно, всё между ними могло бы обойтись мирно, если бы Алекс не взял на себя роль неприступной твердыни, возводя вокруг себя всё новые баррикады. В такие моменты как этот, он не воспринимал Джастина как личность в определённом времени и пространстве, так как под влиянием своей болезни едва мог осознавать себя самого, как что-то отвлечённое, самостоятельное. — Там мой брат! — это, наверное, был последний аргумент, который Джастин имел, но, думая о том, что брата, возможно, уже нет, представляя, как он — единственный защитник своей маленькой и болезненной сестрёнки, доброй матери и непоколебимого отца, отсиживается в замке злейшего врага, предаётся разврату и греху, не в силах противостоять своим желаниям — ему становилось стыдно за себя и страшно за родных, которые оставались в Остине. «От Хьюстона до Остина не больше двух суток пешим шагом… Возможно, они уже там и грабят мой город». Мрачное воображение Джастина показывало ему вереницу бедствий, ожидающих его семью, и наиболее отчётливо — насилие, смерть от жажды, голода, пули, сабли или погребение заживо. Его затошнило, голова закружилась, и, пошатнувшись, он облокотился о спинку кресла; перед ним развёрзлась бездна, и он начал падать без конца в бездонное чёрное пространство. Это хуже, чем слёзы, глубже, чем сожаление и боль горя; это та пропасть, откуда нет надежды выбраться; там нет ни луча света, ни звука человеческого голоса, ни прикосновения человеческой руки — только холод и темнота. — Он в Луизиане, а не в Мэриленде, — Эллингтон по-прежнему отказывался понять чужие переживания, словно бы перед ним было не что иное, как неодушевлённый, скрипучий механизм. У Джастина на глазах выступили слёзы отчаянья и обиды. — Без разницы! — дрожащим от волнения голосом закричал Калверли, кидаясь вперёд, пытаясь устоять на ногах. — Это моя страна, и я должен знать, что происходит. Я имею на это право! — Ты это вскоре узнаешь. Война близится к концу, и боюсь, финал тебя не слишком обрадует, — сдержанно и отстранённо сказал Эллингтон, наливая из новой бутылки виски в пустой стакан. — И это всё, что ты хочешь мне сказать? — через минуту полного замешательства, вскинув вверх глаза, полные слёз и сверкающие гневом, спросил Джастин, уже понимая, что разговор закончен. — Это всё, что ты должен знать, — Алекс сделал глоток и поморщился. — Я ухожу. — Куда ты? — Устрою твоему новоиспечённому дружку хорошую промывку мозгов, чтобы не трепался, — от его тихого, но жёсткого голоса мурашки расползались по коже. — Он тут ни при чём! — Джастин кинулся за ним, перегораживая выход, с угрозой вскинув свой мощный кулак и со страшным негодованием воскликнув:  — Не смей его трогать! — Отойди, Джастин, — грозно предупредил Эллингтон, в упор глядя на него ледяными глазами, и от этой пустоты у Джастина сжалось сердце. У него была уйма причин полагать, что Алекс на днях перенёс тяжёлый нервный срыв, но было не совсем ясно, почему он ни слова не сказал своему лечащему врачу. Ведь Тиммонз вчера вечером, заметив раздражение капитана, так и не смог узнать у него, что произошло, потому что тот выпроводил Эдгара вон из комнаты, послав в Вайдеронг на внеплановый осмотр солдат. И теперь Джастин, в силу своего непонимания, не знал, к чему может привести этот срыв, но и отступать не собирался, страшась, что если сейчас даст Эллингтону уйти в таком состоянии, то уже через четверть часа доктора Тиммонза не станет. «Ты отнял у меня Дерека, отправив его со своим дружком Грантом на войну, теперь хочешь забрать у меня единственного человека, с кем я ещё могу поговорить». — Нет! — выпалил Джастин, но получил такой страшный удар в грудь, что зашатался и рухнул справа от двери, задыхаясь и хрипя. Лицо и шея посинели, он был оглушён ударом и почти терял сознание, когда услышал, сказанное с насмешливой улыбкой и издевательским тоном: — Выпей. Может, станет легче.