***
— А вообще, когда такое было последний раз? — Джастин чувствовал себя не лучше мертвеца, разве что, вопреки естественным законам, — тёплым, а в остальном ему было смертельно плохо. Лишь одно не давало унынию и обречённости полностью завладеть всем его существом — взгляд, кинутый на капитана, который уже вовсю метался по замку, опять носился с распоряжениями и всеми силами прятался от отца. Он был жив, хотя и не особо здоров, но всё же, поднявшись через восемь часов с кровати — резко переменился, и Джастин понял, что таким болезненным способом его тело выворачивало из себя корень безумия, что пугало ещё больше; было совершенно ясно, что Алекс борется с собой ради Джастина, и это была самая худшая рана, которую оставил ему капитан, и именно поэтому он сейчас выпытывал у Тиммонза ответ. — Давно. Года два назад, может три. У меня записано дома в его карте, — сказал Эдгар, махнув какому-то солдату, проходившему мимо их стола и, удостоверившись, что все вокруг заняты своими делами, перегнулся через столешницу и зашипел: — Кто просил тебя давать ему опиоид⁹, Господи, да ещё и тройную дозу? Что ты себе думал, Джастин? Мне пришлось его откачивать теином¹⁰, кретин! Ты хоть представляешь себе, что чуть было не произошло по твоей вине? — внезапно спокойствие покинуло доктора, и он закончил фразу с таким отвращением, что лицо его перекосилось и стало злым. — Честно говоря, я вообще ни черта не понимаю, объясни нормальным английским языком! — Джастин, не намеренный терпеть подобный унизительный тон в свой адрес, быстро распалился и с юношеской непосредственностью добавил: — А что мне ещё оставалось делать? — Позвать меня! А вместо этого ты чуть его не угробил. — А нахрена ты это ему прописал? — Калверли никогда не умел сдерживать порывы сердца, а выпитое горячее вино играло в его крови; то была одна из тех минут опьянения, когда всё, что видишь, всё, что слышишь, говорит о преследующей боли и напоминает о пережитом страхе, когда дыхание Алекса в любой миг могло оборваться. — Ты что, думаешь, что твои порошки помогут ему? Правда, что ли? Это бред, Эдгар. — Может быть, ты можешь помочь ему? Нет? Тогда, будь добр, не учи меня, как работать, — изо рта Эдгара вырывается, точно у осипшей вороны, одинокий шипящий звук, и Джастин резко осёкся, почувствовав эту злость, при этом сам едва сдерживаясь от желания ударить или оскорбить его. Такого рода неистовые поступки всегда бесполезны и глупы, если речь идёт о друзьях, а Джастин считал Тиммонза другом, хотя и очень своеобразным, но единственным. — Сколько там лет ты его лечишь, напомни? — возразил Калверли, чувствуя где-то внутри знакомое кипение, и этот внезапный прилив заставил его яростно выпалить: — Я думаю, что ты исчерпал свой запас средств, так что осуждать меня ты не имеешь права. — Feci, quod potui, faciant meliora potentes¹¹, — откинувшись на спинку стула, фамильярно сказал Эдгар, взмахнув руками, будто испытав упоительное расслабление; кажется, врачу надоело спорить, и он вновь обрёл привычное спокойствие и самообладание. — Сделаю, уж будь уверен, — Джастин отодвинул опустевшую тарелку и раздражённо оглядел малый обеденный зал, где кроме прислуги, ушедшей на обеденный перерыв, было несколько сотен солдат, прибывших из Луизианы: эти парни, возомнившие себя героями, без устали крутились вокруг служанок, и довольно часто бывало, что их наглость переходила все границы. Джастина они откровенно бесили, а в силу своего идиотского, совсем не геройского поведения, напоминали изрядно потрёпанных индюков с контуженными мозгами. Эти парни превратили себя в героев нецензурных песенок и шуток, которые будут рассказывать девушки-служанки своим подругам вечером в субботу, когда отправятся в город проводить свои выходные. Калверли ухмыльнулся, наблюдая за тем, как женщина средних лет ударила тряпкой распустившегося юнца, протянувшего руки к её чёрным кудрям. — Эти дамочки могут за себя постоять, да? — словно прочитав его мысли, сказал Эдгар, и Джастин заставил себя поверить, что между ними всё порешалось, и злость медленно начала уползать туда, откуда и появилась. Несколько дней Джастин практически не виделся с Алексом, так как в гарнизоне царила поистине праздничная атмосфера, больше похожая на массовую сцену в пьесе, проходившую под аккомпанемент артиллерийского салюта. Прибывших вместе с Аланом Эллингтоном солдат было слишком много, и их пришлось разместить в недостроенных казармах у реки и приостановить строительство железной дороги, чтобы не тревожить покой отважных сопляков, которые вернулись после полутора лет изнурительной войны в Луизиане. Калверли мечтал придушить их всех голыми руками, вырвать вместе с позвоночником чистосердечный ответ, надеясь, что хотя бы один из этих тварей скажет, что случилось с луизианским пехотным полком, где служил его брат. Несколько раз Джастин пытался выяснить это у самого капитана, но Алекс по-прежнему отказывался говорить на эту тему, а Тиммонз клялся всеми богами, что ничего не знает, и это всё больше напоминало Джастину цирк, где он мотается из угла в угол, будто цирковой зверёк, над которым все посмеиваются. Эллингтона постоянно окружала большая толпа, которая позволяла себе самые нелепые демонстрации преданности, и Александр терпеливо слушал их льстивые речи, пока они не начинали восхвалять его дерзновенную смелость, после чего он, обычно, быстро исчезал из поля зрения веселящейся толпы солдат и офицеров. Они воспринимали его высшим существом, и Эллингтон, следуя своей репутации, склонен был проявлять захватнические инстинкты в своих стремлениях и в убеждениях, по поводу того, чего он может достичь; он становился всё более открыто высокомерным, нездорово амбициозным, агрессивным и требовательным. Он излучал самодовольство, внушаемое ему другими, он всё больше пренебрегал людьми, трепещущими в восхищении и слепой покорности перед ним. И только Джастин видел, как на самом деле тяготит Эллингтона общество отца и сколько сил он тратит на подсчитывание расходов за содержание отцовских солдат. После его припадка они виделись всего дважды за три дня, и вот сейчас в малую столовую зашёл Алекс собственной персоной, заставив своим появлением всех остолбенеть. Прислуга склонила головы, а солдаты встали «смирно», увидев капитана гарнизона. За Александром в столовую зашёл генерал Эллингтон, в сопровождении двоих своих помощников. — И ты утверждаешь, что здесь не нужен ремонт? — недовольно оглядев помещение, спросил статный немолодой офицер, скептически переведя взгляд на посеревшие от сырости стены. — Я уже сказал — отнюдь, — у Алекса нет ни капли негодования, он спокоен, как всегда бывает при общении с отцом, присутствие которого действовало на него подавляюще. Генерал Алан Эллингтон — невысокий, жилистый мужчина с грубой, бледной кожей — такую у Джастина в Техасе называли «северной». Пронизывающий взгляд серо-стальных глаз из-под тёмных бровей скользил по неподвижным солдатам и служанкам, сально оглядывая девушек, жавшихся к стене под этим оценивающим прищуром. Широкий нос, худые щёки, едва приметный шрам над верхней губой, почти седые волосы, высокий лоб, глубоко прорезанный вертикальными морщинами; внешность этих двоих никогда бы не выдала в них кровных родственников, а единственное сходство крылось в тяжести их глаз, одинаково властных и жестоких. — Я доверил тебе центральный гарнизон — и вот что я вижу через два года? Недостроенная железная дорога, которая нам крайне необходима, сотни больных солдат, на которых приходится всего два врача, заброшенный склад и огромное количество гниющих трупов во дворе. Генерал смерил ещё одним взглядом людей в малой столовой, и неожиданно его глаза впились в Джастина, который в этот момент внимательно смотрел на Александра, выстраивая в своей голове предположения о его самочувствии, о котором не успел осведомиться у него лично. Он слишком поздно почувствовал на себе взгляд Алана, так как был слишком увлечён капитаном, хмуро взирающим на отцовских помощников, делающих записи в своих отчётах: скорее всего, кто-то вскоре получит выговор за халатность. Калверли резко встретил серый взор, всем своим видом демонстрируя презрение и безразличие к персоне генерала. В действительности же, Джастин ещё три месяца назад почувствовал бы себя на грани обморока, увидев эти глаза, но, живя с Алексом, в которого периодически вселялся бес, он привык ко всему, и воспринял немую угрозу Эллингтона-старшего с полной готовностью. — Ты доверил мне обгоревшие, полузасыпанные землёй каменные развалины посреди открытого поля, заросшего плющом, — надменно заявил Алекс, вынуждая отца оторваться от Джастина, разом побледнев, проследив за тем, куда смотрит генерал. — То, что сделал я за два года с этим местом не идёт ни в какое сравнение с тем, что я добыл тебе твою сраную победу за два месяца. Надеюсь, ты доволен хотя бы этим? — Не будь такой самовлюблённой скотиной, — холодно ответил Алан, и вокруг его глаз проявилась чернота, глубокие морщины на лбу сложились, хмуря брови. — Или тебя заразил этим дикарским поведением твой дорогой гость? Джастин не мог описать своё изумление и странную скованность, появившуюся в теле, когда до его слуха донёсся громкий голос генерала. Между собеседниками возникла неловкость; какое-то неуловимое беспокойство и злость зависла между отцом и сыном, грозясь разразиться настоящим скандалом. Зелёные глаза швыряли молнии во все стороны. Александр явно не ожидал, что отец узнает о южном лейтенанте, которого, по всем правилам, Эллингтон-младший должен был бы отправить после пыток на тот свет. Вместо этого вражеский офицер сейчас был жив и здоров, сидя за обеденным столом вместе с главным врачом гарнизона и имея при себе письменный документ о неприкосновенности. Отрицать, не признавать или игнорировать этот факт было бессмысленно, но капитан не спешил продолжать разговор в столь людном месте, о чём прямо заявил Алану. Джастин опустил голову и угрюмо посмотрел на свои исполосованные шрамами руки, думая, что всё случившееся — скорее всего, предупреждающий знак, говорящий им обоим о неминуемой опасности, исходившей от генерала, который имел все права довершить начатое и покончить с Джастином, как он и поступал со всеми южными бунтовщиками и мятежниками. Конечно, Джастин очень сомневался, что Алекс так просто отдаст его на растерзание своему отцу, поэтому охватившая его тогда паника — нечто бессмысленно хаотическое, встревожившее, в первую очередь, своей неординарностью, — после оказалась глупым испугом и не больше. Он почти выровнял дыхание и успокоился, когда вдруг заметил, что капитан указывает приглашающим жестом на смежную комнату с выходом на веранду, и Алан медленной, вальяжной походкой идёт за сыном. — Кстати, почему ты так одет, Александр? — спросил он, поравнявшись с капитаном. Слова он произносит особенно громко и веско, точно подчёркивая их, и бросает многозначительный взгляд в сторону распоясавшегося сына. — А разве что-то не так? — ехидничает в ответ Алекс с некоторой ноткой раздражённой озлобленности, не глядя на отца. Генерал закатывает глаза, видимо, взбесившись полученным ответом с очередной колкостью: возникало впечатление, что Алекс глубоко ненавидит идущего рядом человека и всеми силами старается словесно окрасить свои эмоции, явно и показательно выражая своё пренебрежительное неуважение к генералу. — Где твой мундир? — разглаживая неаккуратные складки на рукавах своей тёмно-синей формы, спросил Алан. — Здесь праздник, а не бой. Почему ты не при параде? — Мы празднуем не что иное, как бой, так зачем этот фарс, отец? — это было сказано уважительно, как и положено, но с прежней издевательской ноткой в голосе, после чего Алекс отступил в сторону, пропуская его вперёд, в комнату. — Если своим дерзким поведением ты хочешь мне что-то доказать, то будь любезен, делай это в Ричмонде, — твёрдым тоном заявил Алан, резко придвигаясь к сыну. — Почему ты тормозишь наступление, чёрт возьми? Полковник ждёт твоих ребят для перегруппировки войск. — Из-за твоего приезда, конечно! — с наигранной почтительностью воскликнул Алекс, скривив губы в мерзкой ухмылке, которую Джастин всегда ненавидел, но на этот раз прекрасно понимал, что она более чем уместна: ему в крайней степени не нравился Алан Эллингтон — несмотря на то, что старший лейтенант Калверли, несомненно, отдавал должное стратегическому гению генерала, но ему, как южанину, виделась исключительно скользкая, злостная северная нечисть, которую от всей души хотелось пристрелить. — Не ври мне, мальчик, я не играю в твои игры, — сказал генерал, заходя в комнату, а вслед за ним последовал ухмыляющийся Алекс. Джастин удивлённо замечает, как лихорадочно сверкают его глаза, как окаменевает его лицо под маской лицемерной учтивости, и понимает, что конец их разговора произойдёт уже наедине, в покоях капитана, там, где нет посторонних ушей, и это его настораживает. — Эдгар, а что Алан хочет от него? — быстро повернувшись к поднявшемуся со стула врачу, спросил Джастин. Тиммонз безразлично поднял портфель с медикаментами и педантично поправил воротник своего бежевого поношенного плаща. — Он хочет, чтобы Алекс принял деньги на содержание гарнизона и укрепление западной границы вдоль… — Ты меня не понял, — резко перебил его Калверли, так же поднимаясь на ноги. — Я говорю о Ричмонде. Почему Эллингтон остановил наступление на самом деле. Ведь не из-за приезда отца? Я же не тупой, слышал, что его роту уже ждут. Что происходит, объясни мне! — Пойдём, выйдем, — Тиммонз кивком указал на выход во двор, и Калверли, всё равно собиравшийся навестить Майкла, согласился и последовал за доктором, на ходу застёгивая шинель. Оказавшись во дворе, он окликнул Эдгара и выжидающе посмотрел на взлохмаченного мужчину, доставшего из портсигара сигарету. Джастину, в последнее время находившемуся в вечном напряжении, резко захотелось закурить, и он знаком показал это доктору, который, затянувшись, удивлённо посмотрел на конфедерата, до этого не проявляющего никакого желания к табаку. Почувствовав запах сигарет и вдруг ощутив в лёгких жгучую, немилосердную потребность в никотине, Джастин вытащил из протянутого портсигара желанную сигарету, — это была какая-то чужая, посторонняя потребность, которая, словно когтями, впилась в его грудь, когда он, пустив по своим лёгким сигаретный дым, не удержался от довольной улыбки. — Так что? — ещё раз спрашивает Калверли, выпуская дым изо рта. — Я точно не знаю, но он оставил Ричмонд, отвёл свою роту, чем вынудил всех остальных передислоцироваться и сдать позиции. За это ему может грозить суд по делу о предательстве Союза и должностном преступлении в условиях военного времени, а в итоге — расстрел. В лучшем случае — тюрьма. Пожизненно. Сигарета выпала из ослабевших пальцев, и улыбка сползла с лица ошарашенного Джастина. 9. Опиоид — Общий термин, применяемый к алкалоидам из мака снотворного (Papaver somniferum), их синтетическим аналогам и соединениям, синтезируемым в организме, которые взаимодействуют с одними и теми же специфическими рецепторами в головном мозге, обладают способностью облегчать боль и вызывают ощущение благополучия (эйфорию). Опиумные алкалоиды и их синтетические аналоги в больших дозах вызывают также ступор, кому и угнетение дыхания. 10. Теин — вещество, содержащееся в зёрнах кофе, листьях чая и т.п., применяемое в медицине как возбуждающее средство; кофеин. 11. Feci quod potui faciant meliora potentes — латинское крылатое выражение. Переводится как «Я сделал [всё], что смог, пусть те, кто смогут, сделают лучше».***
Джастин не мог найти себе места от беспокойства: ему на миг показалось, что вот-вот сойдёт с ума, если сейчас же не поговорит с Эллингтоном. «Что он себе думает? Твою же мать… Алекс, ну почему ты такой безумец? Неужели тебе надоело жить, и ты решил сдохнуть из-за меня?» Калверли казалось, что их ненормальная игра всё ещё продолжается, и ей не будет конца, будто бы он, собирая осколки давно разбитого зеркала, режет себе в кровь пальцы, но снова и снова упрямо вставляет их в опустевшую золотую, потемневшую от времени раму. Многие кусочки не подходят: они надломлены, они осыпаются, и на своё место встанет лишь тот, который нужен именно здесь, и мучительно долго, — психуя и не выдерживая напряжения и боли в изрезанных пальцах, — всё же, почти заканчивает с этим пазлом. Он подходит и видит собственное отражение, кусочек себя, столь же непохожего, как солнечный летний день на полнолунную зимнюю ночь. Смотрит, но постоянно что-то от него ускользает — какая-то мелочь, ещё не ставшая на место, ещё не полностью сформировавшаяся зеркальная поверхность безжалостно что-то скрывает в своих провалах. Что-то скрыто от него, спрятано, оно ускользает — и Джастин бесится ещё сильнее, дрожащими руками зажигая одинокий подсвечник, укреплённый на ножках в форме звериных лап, яростно блеснувших железными когтями. Будто бы отражение покидает невидимые границы своего золотого обрамления и входит в пространство тёмной комнаты, двигаясь почти бесшумно, нетрезво натыкаясь на потухший камин, кресло, стол. Джастин оглядывается, кинув на тумбочку коробок спичек, и смотрит на своё отражение, пошатываясь, проходящее по комнате мимо него. В голове вспыхивают картины из прошлого: сколько раз Джастин сам приходил в таком состоянии, согревшись алкоголем, после очередной ссоры с отцом. Как прекрасно он понимал, что чувствует Эллингтон, и в тот же миг он боялся ошибиться и в этом, считая своё отражение, слепо нашарившее в полумраке кровать, более сложным, полностью иным, чем он сам. Никогда ещё его ссора с отцом не угрожала жизням сотни тысяч людей и его собственной. — Алекс, — Джастин решается подойти к безучастному капитану, который, сидя на кровати, стягивает через голову рубашку и бросает на пол, небрежно, отпихивая вещь в сторону. — Что он тебе сказал? — Что и любой отец, — его взгляд походил на взгляд больного затравленного волка, которому не выбраться из капкана, поставленного умелым охотником; он воет, жалуясь тёмному небу на своё несчастье. — Он разочарован во мне. — Зачем тогда? — Джастин плохо помнил свои мысли в тот день, когда настаивал, чтобы капитан оставил в покое Атланту; разве мог он подумать, что тот и впрямь пойдёт на подобный риск? Разве мог он представить, что его слабость и малодушие, неспособность принять с достоинством поражение выроют могилу Алексу? — Если ты знал, чем это обернётся? Для чего ты жертвуешь собой, кретин? «Это моя вина. Если бы ты избавился от меня раньше, ничего бы этого не случилось». — Как ты не понимаешь? Мне надоело исполнять чужую волю, — Джастин от неожиданности отскочил от кровати; в голову ворвался голос человека, который стоял в тупике, и звук его крика отскакивал от глухой каменной стены, разносясь безудержным эхом. — Теперь я обрёл ясность ума. Благодаря тебе эта мерзость покинула моё сознание, и я чувствую себя, наконец, полностью в собственной власти, могу управлять своим разумом. Но я не могу управлять своей душой, Джастин. Алекс на миг запнулся, глотая воздух, распрямляя пальцы, терзающие смятые простыни, и теперь он говорил хрипло, надломленно, будто бы голос принадлежал серьёзно больному человеку: — Я не могу заставить Эрика повернуть назад и оставить Атланту: я не генерал — я посредник Вашингтона, и он выполняет задание Линкольна, не моё. Я в состоянии лишь отступить от Ричмонда, спутать им карты, зная, что Грант не начнёт наступление на Атланту, пока держится сама столица. Ты доволен, я надеюсь? Произнося это, он смотрел на южанина с жёсткой улыбкой, которая, вопреки всем его стараниям и ухищрениям, выдавала усталость, слишком непосильную для него. Вся его жизнь состояла из сплошной опасности, быть беспечным он не мог даже во сне, и Джастин редко когда мог увидеть Александра поистине уставшим, хотя на его памяти было несколько таких моментов, но этой ночью он видел, что капитан на пределе своих возможностей. — Без твоего влияния не обошлось, разумеется. Но решение это моё и только. Много крови моей испило наше командование, как дико я устал от их указов, надзора, козней и лицемерия, словно я бешеная псина на короткой цепи. Полагаю сейчас у меня появился какой-то смысл в жизни, кроме подчинения старым идиотам. Дурацкое подёргивание рук, дрожь по телу, нервная судорога сводила пальцы ног — Джастин был в волнении, в тревоге, он уже сам не понимал, что с ним творится. Его гнал жгучий страх, что может потерять Алекса. Раскрывая своё сердце, он сам обвинял себя ещё более жестоко, чем это сделал бы Эллингтон, сказав об этом. — Мне уже плевать на войну, будь она проклята… — ответил устало, резко кинувшись к Алексу, упав на колени перед кроватью и припав к сухой похолодевшей руке. — Мой брат пропал, судьба моей семьи мне так же неизвестна, и мне плевать на то, что творят наши генералы. Я лично засуну им их эполеты в задницы, — Джастин притих на секунду, крепко сжав руку Алекса, с трудом сдерживая слёзы, чтоб не показаться малодушным испуганным мальчишкой в ледяных глазах капитана. — Я просто не хотел, чтобы мои соотечественники умирали от твоих рук. Я не хочу видеть в тебе убийцу! — А кого ты, чёрт возьми, видишь перед собой? — вымолвил тот глухо; горькая, беспокойная улыбка, лишь на секунду появившаяся на его губах, застыла в уголках рта. В словах его звучала острая горечь, но не раскаяние. — Скажи мне! Жёлтые отблески вырвали из полумрака комнаты зелёные искры северных глаз, подобно магниту притягивающих всё его внимание, все юношеские помыслы. Джастин прислонился к его коленям и, опустив голову, словно шея была зажата в железных тисках, до крови кусал губы, говоря о тех чувствах, которые овладевали им: — Я вижу мужчину, чьё страдание не в состоянии предотвратить, и для меня это ужасная агония, смертельная рана. Я поразительно болезненно ощущаю, как прочно ты вошёл в мою жизнь, и что происходит со мной: ты разрываешь меня на части, ты заставляешь меня бороться, когда война уже проиграна, и я стою на пороге гибели. У меня нет никакой надежды, что я благополучно преодолею это ужасное время, и только ты — моя опора в этом аду. У него не было возможности заглянуть в себя, попытаться исследовать свои ощущения, поэтому всё сказанное было правдиво выплеснуто на эмоциональном, неподдельном уровне чувств. Джастин привстал на коленях, подавшись вперёд, к Алексу, который, по-прежнему неподвижно застывший на кровати, с изрядным трудом слушал слова юноши, сидящего у его ног. — Поэтому, если ты окажешься в двух шагах от смерти, то я без промедления вступлю с ней в бой и отвоюю тебя. Эллингтон сидел безмолвный и неподвижный, с глазами, устремлёнными на одинокий огонёк свечи на столе, слушая с таким величайшим вниманием эти пламенные речи, будто бы от мыслей, вызванных этим признанием, его душа расставалась с телом, сгорая в неровном огне. Джастин положил руки ему на плечи и, слегка расталкивая, тихо сказал: — Я тебя не отдам никому. Чувственность явственно отражалась на чётких чертах бледного лица, выражающего предельное удивление, прогнавшее с него злость, и никакого сходства между этими отрезками эмоций, ни единой общей черты с безумной яростью. Джастину казалось, что какой-то стальной обруч сжал ему горло, перехватил дыхание; сердце билось, как кулак о стену, и он ощутил такое страшное возбуждение, что должен был любым способом дать ему выход. После тяжкой борьбы с безумствующим капитаном усталость, наконец, была подавлена безудержной страстью, и когда это чувство побеждало человека, рассудок следовал за ним, рыдая и предупреждая об опасности: «не делай глупостей». Калверли понимал, что, по-хорошему, ему следовало бы уйти немедленно, исчезнуть, чтобы не губить своим влиянием Алекса, чтобы не прокручивать лезвие ножа в его спине, куда неосторожно воткнул оружие своей недавней глупостью. Но разве в этот момент Джастин смог бы оторваться от этого лица, убрать руки, скользящие по светлым волосам, обводящие контуры скул и губ? Даже под дулом револьвера он не отпустил бы этого человека от себя, вкладывая в губы Александра всю свою поддержку и отчаянное дыхание, остановившееся в злосчастном водовороте страха за его жизнь. Пусть он сам будет на краю, пускай его жизнь станет камнем на шее: только бы в последний раз впитать в себя это лицо, стиснуть так, чтобы на белом остались тёмные следы пальцев, и говорить слова — обыкновенные, простые, но каждое нужно вырывать из себя с мясом: — Алекс, пожалуйста, сделай так, чтобы они не заполучили тебя, — шептал Джастин, болезненно впиваясь ему в губы, ведомый его руками, отзывчиво стиснувшими плечи, прижимая сильнее, даря более глубокие ласки. Но эти прикосновения были лишь мимолётными; единственным и главным объектом был рот, который Джастин осыпал вздохами, скользил по губам, прижимая ладони к щекам. С закрытыми глазами он видел то, что теперь происходило, — это не иллюзия и не видение, — Алекс и вправду рядом с ним, невредимый и живой, снова являющийся самим собой; они здесь, и всё это не сон, в котором они застыли. Этот мираж, который могла прервать любая мелочь, даже простое движение век, больше не властвовал над ними. — У меня месяц, Джастин, — выдохнул Эллингтон, опрокидывая его на себя, ложась на кровати. — Мне дали ровно четыре недели, чтобы исправить все стратегические ошибки. — А что потом? — изумлённо спросил Калверли, нависая над ним, опускаясь ниже, и, не дожидаясь ответа, который, скорее всего, окажется фатальным для них обоих, начал целовать грудь. Затем поднимался выше, пройдясь губами по острому кадыку, отмечая, как сильно тот похудел за несколько недель их одиночной игры. На шее запульсировала, забилась в учащённом ритме голубая жилка, и Джастин быстро обвёл её чёткий контур языком, спустился к ключице, оставляя след из коротких отрывистых поцелуев, щекоча языком нежные углубления в основании шеи. — Неважно, что потом, — сказал капитан, запустив пальцы в волосы и притягивая лицо Джастина к своему, с напором прижимаясь к его губам, и, раздвинув их, язык погрузился в глубину рта. Алекс нежно гладил его нёбо, то поглаживал щёки изнутри, то щекотал уздечку языка, то посасывал губы. Продолжая целовать, одной рукой трогал затылок, пропуская через пальцы жёсткие, слегка волнистые тёмные волосы. Млея от сладострастия, Джастин стонал ему в рот, и, теряя терпение, опустил руки на поясницу Алексу, приподнявшемуся к нему навстречу. Одним резким движением Алекс перевернул их, меняя местами, оказываясь придавленным к кровати его весом. Джастин никогда ещё не задумывался над тем, чтобы быть сверху, хотя одна только шальная мысль о том, чтобы овладеть Эллингтоном, способна была бы привести его к незамедлительной разрядке. Он не был уверен, что Алекс вообще когда-либо позволит ему это, и просить не собирался, так как, отдаваясь, он сам терялся на грани рассудка. Джастин горел, истлевал в том живительном пламени, которое сжигало всякую материальную грубость, отделяло душу от тела вечной и сладчайшей связью. Как два стервятника, обезумевшие от мяса, до которого не могли добраться долгие недели утомительной жизни в пустыне, и, предавшись самым невообразимым эксцессам, выплеснули, наконец, своё желание, добравшись друг до друга. Калверли не заметил, когда его штаны оказались отброшены в сторону, и на нём осталась только тонкая рубашка, но она совершенно не мешала ни ему, ни Алексу, потому что жар, идущий от их кожи, словно ртуть, гоняющая кровь в жилах, обжигал неистово, даже через льняную ткань. Джастин не намерен был терять время, торопясь ощутить себя поистине живым, поэтому, когда Алекс положил руку на внутреннюю сторону его бедра, Джастин, постанывая, подался вверх. Эллингтон уже не способный ждать, судорожными движениями освобождаясь от одежды, еле сдерживая бьющее в мозг и срывающее все тормоза возбуждение, взял его, решая обойтись без подготовки. Ему едва удалось протолкнуть головку члена в сжимающееся, не готовое к такому безжалостному напору отверстие ануса, как Джастин, коротко вскрикнув, привстал, опираясь ему на плечи. Оказавшись сидящим на его коленях, Джастин начал медленно опускаясь вниз, насаживаться на него, закусив губы, шире раздвигая ноги, пытаясь максимально расслабиться и помочь Алексу как можно более плавно протолкнуться через плотное кольцо мышц. Держа любовника за бёдра, Эллингтон помог ему сесть чуть глубже, направляя, но Джастин не успел впустить в себя орган на всю длину, остановившись через несколько секунд, тяжело глотая воздух пересохшим ртом, прикрыв глаза от саднящей боли, ожидал, когда она переродится во всепоглощающее удовольствие. Принимая Алекса в себя, он уже давно не разделял эти два диаметрально противоположные состояния. Боль и наслаждение были неразрывно связаны между собой, как свет и тьма, сменяющие друг друга на небосклоне, но сталкиваясь, они порождали великолепную вспышку рассвета. И эта боль так же неразрывно связывала его с Алексом, как и наслаждение, даримое им. Пальцы Алекса успокаивающе поглаживали его взмокшую спину, перемещаясь на грудь и слегка задевая ногтями соски, даря такие острые ощущения, что он отвечал ему дрожью тела и тихими стонами-полувсхлипами. Эллингтон прикоснулся губами к покрытому бисеринками пота лбу и легко положил его обратно на спину, погружаясь в него одним резким толчком, принёсшим боль, которая, заставив Джастина забиться, словно рыба, насаженная на крючок, в попытке вывернуться, освободиться, вырвала из его горла тяжёлый стон, срывающийся на хрип. Джастин едва не лишился последнего самоконтроля от яркой болезненной вспышки, которая принесла с собой то ощущение заполненности, о котором он и мечтал, только заходили желваки на скулах, от напряжения сжатых зубов. Он прикусил губу и покрылся холодной испариной, когда вынудил себя толкнуться вперёд. Алекс остановился, оказавшись внутри, привыкая к тесноте его тела, но, почувствовав этот толчок, ответил в унисон, работая бёдрами, и в такт рывкам громко выдыхая. Несмотря на пронизывающие Джастина болезненные толчки, его член так и находился в состоянии такой сильнейшей эрекции, что сперма, казалось, вот-вот вырвется оттуда без каких-либо дополнительных усилий со стороны любовника. Эллингтон гладил двумя ладонями гладкие бока, обводя выступающие кости таза, ласково прошёлся по тёмным завиткам, мазнул пальцами по налитой головке члена и задвигался, ускоряя темп, сильнее прижимая к постели мягкими толчками. Его рука с упоительным мастерством ласкала орган Джастина, и тот словно обезумел от необходимости кончить. Умелые, ритмичные движения Алекса заставляли его стонать от чувственной муки и сильнее толкаться в руку, одновременно глубже насаживаясь на поршнем двигающийся в теле член, уже не разделяя ощущений, теряясь в них. Алекс был в нём, на нём, став неотъемлемой, необходимой его частью, и Джастин метался на подушках, торопя момент высшего сладострастия. Рука стала работать чуть быстрее, сдавливая каменеющую плоть у основания, задевая поджавшиеся, готовые выстрелить семенем яички, проводя по всей длине и заканчивая поглаживанием головки большим пальцем. Смазка, обильно выступившая на вершине, облегчала скольжение, и Джастин не верил в то, что даже самый великий художник на свете смог бы придумать то, что чувствовал он этой ночью, а если бы и смог, то всё равно не сумел бы выразить это в красках. Об этом невозможно было говорить человеческими словами — язык был бесполезен. Единственное, что могло говорить правду — это тело. Влага на головке его члена матово блестела в свете затухающей свечи, и Алекс кончиком пальца стер её; Джастин дёрнулся, ответив сладкой судорогой, и капитан улыбнулся, снова толкнувшись внутрь тела. Джастин задыхался, невыносимое возбуждение уже достигло своего апогея, выплёскиваясь, безудержным потоком вырываясь из него на пальцы и живот любовника, и было видно, что ничто иное в мире не могло бы доставить ему такого потрясающего наслаждения, заставляя с ликующим криком облегчения биться будто в лихорадке, короткими спазмами, выдавливая из Алекса оргазм. Эллингтон выскользнул из него ещё несколько секунд назад, но Джастин не заметил этого, находясь на пике ощущений и полностью забывшись. Мир неожиданно застыл в гробовой тишине: они оказались наедине с ночью и безмолвными вещами, почти обнятые темнотой, подступающей через колебания одинокой свечи; эта бесконечная тишина расцветала объятиями двух мужчин, заснувших рядом друг с другом. Свеча медленно потухла.***
19 февраля 1863 — Джастин, я думал, что с тобой что-то произошло, — сбивчиво бормотал Майкл себе под нос, всё не веря до конца свалившемуся на него счастью, непослушными руками запихивая большие куски белого хлеба себе в рот, продолжая что-то лепетать, пока Калверли знаком не велел ему замолчать и есть спокойно. — Так это правда? — солдат неопределённо мотнул головой и попытался подняться, явно чувствуя себя ущербно рядом с работоспособным лейтенантом, но Джастин остановил его, положив руку на плечо, и посадил обратно на соломенный матрац. — Войне конец? — Не совсем, — ответил Джастин, незаметно кидая обречённый взгляд на его больную, кровоточащую руку. — Я только знаю, когда войска Союза войдут в нашу столицу, но поверь, к тому моменту меня уже не будет здесь. И тебя тоже. Я тебя вытащу, приятель. Только держись. — Как тебе удалось это, Джей Ти? — от этого прозвища Калверли передёрнуло, в голове встал облик Кристофера, давно погибшего, наверное, где-то под холмом Гвен, но он не подал виду и нервно улыбнулся. — Ты что-то выведал у Эллингтона? — Да, — Джастин убрал опустевший свёрток из-под еды обратно в карман шинели. — Наступление возобновится в марте месяце. Майклу хотелось надеяться, что у его лейтенанта есть какой-то план, что Джастин уже готовит побег, узнав важную информацию у капитана, ценой своей гордости и чести, — ему необходим герой, чья храбрость затмила бы его страх и опустошённое сознание, внедрила бы волю к победе, вернула бы желание к жизни. Майкл видел в нём предводителя, словно бы у него на плечах по-прежнему сверкали эполеты, будто бы его «серый» лейтенант ещё мог поднять саблю, зажать во второй руке карабин и повести его за собой, вернуть домой через разорённые кровью горы и леса. Джастин не хотел обманывать его ожидания, но как он мог признаться соотечественнику в том, что сам безнадёжно пропал на поле боя, пал к ногам своего врага, сложив оружие. Когда-то, в самом начале войны, Калверли обрёл себя в смертельном пылу своей первой битвы, когда после они с Кристофером напились до чертей, мало понимая, что стряслось и почему у одного перевязано плечо, а у другого перемотана голова. Во второй раз он познал настоящее упоение битвой, на третий — принял звание лейтенанта и проклял войну, наглотавшись праха своих погибших товарищей, под пушечными выстрелами ожиданий и амбиций. На десятый раз он встретил сопротивление, которое не смог побороть, потеряв волю при виде зелёных глаз Эллингтона, смотрящих на него с огненной смесью ярости и ненависти. Вереница же чёрных моментов, последовавших за этой последней схваткой, вынудила отказаться от любого насилия, от любого сопротивления, и очертя голову ринуться в безрассудство, впуская в себя новые чувства. Как он мог сказать Майклу, что променял южное тёплое солнце, красную зарю, красочные зелёные деревья, стоящие в стройном беспорядке тонких рядов, на ледяные продувающие ветра, сумеречное небо с серебряной россыпью бездушного металла, изжившие своё, могучие Вашингтонские леса, безразлично взирающие на унылый Север? Он не смог бы сказать другу, что его сердце было зажато в раскалённых тисках дикого чувства, и от каждого неровного удара колючие шипы впивались с непреодолимой силой, оставляя рубцы на несчастном органе. Он не хотел терпеть больше никакой боли — Джастин пресытился ею; ему теперь хотелось остаться наедине со своими желаниями, отбросить любые войны на последнее место, отдавшись тому, что стало первоначально важным, жизненно необходимым. Таким смыслом стал Алекс, который этим утром легко поцеловал его и заявил с долей эгоистичной аррогантности, что остаётся в замке, так как хочет провести побольше времени с Джастином и как можно меньше — с отцом. Калверли вышел из комнаты, буквально на полчаса, чтобы проведать друга, и совершенно интуитивно попросил у Эдгара его полевую аптечку, которая валялась без надобности на первом этаже, словно чувствуя, что Майклу понадобится его участие. Джастин уже больше часа приводил Розенбаума в чувство. Тщательно промывал уродливые, уже поджившие рубцы на когда-то юношеском лице Майкла, с содроганием обводя влажной тряпицей небрежно заштопанную, разорванную собаками щёку и часть распоротой кнутом нижней челюсти, где отсутствовал почти весь правый ряд нижних зубов — жуткая память о контрабандисте. Страшные следы этой войны. Отпаивал настойками Тиммонза, зашивая наиболее глубокие раны на теле, отрешённо прикидывая, что устроит ему Эллингтон за то, что он опоздал уже на тридцать минут к обеду. — И как ты хочешь выбраться из Вайдеронга? — как только Джастин закончил шов и натянул нить, при этом вворачивая края, после чего убрал руки, Майкл облокотился о стену казармы, укрываясь только что полученным пледом, наслаждаясь его скудным теплом. Его руки, от плеч и до кончиков пальцев, покрывали порезы, струпья и синяки, и Джастин достал из Эдгаровой сумки несколько мазей, которыми когда-то доктор залечивал его раны, когда он мучился в лихорадке, измотанный после пыток капитана и работы на каторге. Он не разбирался, где какая дрянь, но легко отличил по запаху ту, что надо. — Пока не знаю… Но я думаю над этим. Не беспокойся. Скоро всё закончится, — говорил Джастин, внимательно слушая, как стонет солдат при пальпировании рёбер, рук и ног для выявления очага боли. — Долбаные твари… — зло прошипел Майкл, когда тот закончил его осматривать. — Напали на меня ночью, выволокли на улицу и начали глумиться и избивать: типа, я со своим дружком виноват в смерти их сержанта, который для них как отец был. Этот старый пират мог, разве что, только корову на свой хер натянуть. Я им так и сказал, что они тупоголовые выблюдки, и их мамаши были такими же парнокопытными. Они кинули меня собакам. — Ты никогда не следил за своим языком, — Джастин подозревал, что янки отрываются на Майкле после смерти контрабандиста, потому что вопреки расхожему мнению о том, что палача все глубоко и задушевно ненавидели, на самом деле были и такие, кто действительно был с сержантом близок и сейчас не упускал возможности расплатиться, когда Майкл остался совершенно один в лагере. — Я попробую что-нибудь придумать, может, капитан согласится переправить тебя на работу в замок, — не совсем веря в собственные слова, сказал Калверли, глядя как коричневая, будто промасленное тиковое дерево, кожа солдата пропускала через свой тёмный цвет нездоровую белизну: он терял кровь, и Джастин не знал, как помочь ему. — Там нужны слуги. — Мы теперь служим им, Джей? До чего мы докатились? — в тихом голосе Майкла слышался лёгкий упрёк. Он явно понимал, что лейтенант всеми силами пытался спасти его жизнь и вытащить из сектора 67, видя, как эта работа его убивает, но не мог не выразить свою благодарность. Однако, уже прощаясь, Майкл вдруг спросил, делая глоток чистой воды, принесённой ему: — Почему мы не можем сбежать прямо сейчас? Чего мы выжидаем? Скажи мне, что ты задумал? — Ничего, пока, — отмахнулся Джастин, ощущая мерзкую горечь лжи во рту, проявляя признаки напускной апатии и, не веря самому себе, неуловимо и бегло думая о каких-то грядущих переменах в состоянии друга. — Ты очень слаб и не осилишь переход по лесу. Я приду завтра, если удастся. — До завтра у меня сгниёт рука, — Майкл зашевелился, и на застывшем, как маска, лице, стало проглядываться живое выражение, характерное для человека, которого одолевал обшарпанный старый страх снова оказаться брошенным. — Тебе не понадобится полудохлый однорукий каторжник, для того чтобы уйти отсюда. — У тебя на месте обе руки, кретин, но явно нет мозгов. Бред несёшь. Ты поправишься, — Джастин вздохнул и принялся лихорадочно искать любые зацепки, любые крохи надежды внутри себя, чтобы убедить в этом Розенбаума, но, видя его состояние и умея мыслить хладнокровно и рассудительно, не решался признаться, даже себе, что тот, скорее всего, уже страдает заражением крови и действительно заживо сгниёт к концу недели. «Нужен Эдгар, он поможет, точно. Я не хочу потерять ещё одного друга. Ты выживешь, и мы с тобой вернёмся домой, Майкл, и я покажу тебе свою плантацию, свой дом и семью, мы скрутим лучшие сигары, откроем лучший ликёр и вспомним об этом кошмаре с горькой усмешкой». Джастин знал, что Тиммонз свернёт ему шею за это, но не мог оставить Майкла сейчас в таком состоянии, иначе парень совершенно расклеится, поэтому Калверли достал из переднего кармана аптечки один из многочисленных письменных ордеров, принадлежащих Эдгару. На правах полевого хирурга и лечащего врача капитана центрального гарнизона, он сам получал возможность свободного передвижения без предъявления документов, подтверждающих личность, которые в такое время требовали на каждом углу. Волна иммигрантов прибыла в Нью-Йорк и в Вашингтон ещё около двадцати лет назад из Ирландии, во время голода, и до сих пор бесправные ирландцы, наравне с почти отстрелянными племенами индейцев, могли жить и работать на Севере лишь за счёт подобных карточек, которые подтверждали законность их пребывания в больших городах. Каждый человек, называемый «вольноотпущенным», имеющий такой пропуск, закреплялся за определённым «хозяином», предоставляющем ему юридическую защиту, как уполномоченное лицо. Это было единственным способом для существования иностранцев на Севере. Ирландцев было очень много: они продолжали тысячами прибывать на кораблях, неся со своей родины странные болезни; и если южанам было почти плевать на эту «зелёную волну», накрывшую Америку, то командование Союза поступило разумно, открыв для них порты, из-за особенной заинтересованности в дешёвой рабочей силе и в новобранцах для армии. Джастин знал, что на Алекса работало не менее трёх сотен ирландцев. В Вашингтоне — его чумные крысы-доносчики, как он их называл, а в армию капитан призвал около двенадцати тысяч своих подчинённых — тех, кто продался ему за эту жёлтую карточку, которую Калверли задумчиво прокручивал в руках, в который раз рассматривая тёмно-зелёный оттиск печатки Алекса. Пропуск в жизнь — никто не посмеет задержать человека с подобной бумагой на руках, как бы неприглядно тот не выглядел. — Если что-то случится, или почувствуешь себя слишком плохо, подойди к главному двору и передай это через забор какому-нибудь дневальному, — Калверли ещё два дня назад слышал, как Эдгар обращался к капитану с просьбой написать несколько ординарных разрешений на полуторачасовой выход из сектора 67, который выдавался чаще всего дежурным врачам, вроде помощников Эдгара, и некоторым рядовым-янки, привозящим с рынка продукты. Джастин тем утром даже подумать не мог, что ему пригодится эта вещь. — С этим ты сможешь выйти и попросить встречи со старшим капралом, помощником Эллингтона. Он проводит тебя к нему в замок, и там я тебя встречу. С этим пропуском было невозможно сбежать в город, так как по дате, стоявшей на нём, сразу стало бы понятно, что он беглый военнопленный. Срок действия карты — полтора часа, а до Вашингтона долгие часы пути, и в городе Майкла ждала виселица, если бы он даже предпринял такую попытку, что в его состоянии было маловероятно. Джастин отдал сложенную карточку, в глубине души надеясь не получить от капрала внезапную весть о прибытии «вольноотпущенного» с просьбой об аудиенции у Александра. «Может быть, всё обойдётся?» Последнее время Джастин видел тень улучшения в отношениях Алекса к окружающим, — отступившая болезнь сделала мужчину более мягким и чувственным. Последнее время его насмешки не так язвительны, и Эдгар заходит к ним всё чаще, а Эллингтон уже спокойно принимал и долго говорил с ним, без эксцессов и яростных вспышек. Не застав за обеденным столом Алекса, Тиммонза он тоже не нашёл в большой гостиной и решил подняться в комнаты капитана, но услышал голос Алана Эллингтона, приближающегося к нему по коридору и бурно дискутирующего с какими-то людьми, идущими рядом, однако в упор не замечающего Джастина, который поспешил свернуть в первый же коридор, чем усложнил свой путь наверх, блуждая тёмными, заваленными хламом коридорами, куда ещё не добрались реставраторы. Он отчаянно избегал любой встречи с генералом, не зная, как себя вести с человеком, которого по всем соображениям должен был бы убить при первой же возможности. Их было предостаточно, ведь живя под одной крышей было бы крайне сложно не найти подходящий момент, чтобы перерезать горло клинком его же сына. Понимание того, что этот человек не только полководец, который за полтора года кромешного ада войны, возможно, лишил жизни его родного брата в Луизиане, но ещё и отец Алекса, хотя и очень смутно напоминающий любящего родителя, останавливало Джастина. Он не мог себе позволить совершить желаемое без осквернения своей совести. Было бы равносильно прирезать Алекса во сне, пока тот ничего не подозревает, и, сжав кулаки, Джастин просто игнорировал присутствие в замке ещё одного командующего вражеской армией, чтобы лишний раз не искушать себя и не смотреть на саблю капитана, мечтая окрасить её красным. Джастин приблизился к комнате, отряхивая с кожаного жилета пыль, уже слыша доносящийся из-за двери голос Алекса. Тот громко орал на Эдгара, чьи робкие возгласы утопали в потоке неразборчивых ругательств. Калверли уже потянулся к ручке двери, как вдруг смутное осознание того, что этот спор направлен не на посторонних слушателей и при его появлении обязательно прекратится, заставило притормозить. — …он просто в бешенстве. Что будет дальше, знаешь? — звучал голос Эдгара, который явно был зол больше, чем когда-либо. — А я знаю: он упечёт тебя за решётку, а Джастина отправит болтаться на верёвке с петлёй на шее. — Достали твои нравоучения, — с неизмеримой насмешкой ответил Эллингтон, и Джастин плотнее прижался к двери, чтобы не упустить ни одного слова. — Я не могу понять, с каких пор у меня появился второй отец, столь же нудный и скотский, как и первый. — Алекс, я не хочу, чтобы с тобой что-то произошло из-за… — доктор резко оборвал себя; его хриплый голос источал изумление и законное негодование по поводу происходящего, однако ему не хватило то ли смелости, то ли упрямства, чтобы закончить полностью обоснованную фразу, и Эллингтон сделал это за него, медленно произнеся: — Из-за Джастина. Калверли показалось, что по его ушам полоснули ножом, так как удовольствие слушать о себе чистейшую правду было весьма сомнительным; великой и недостижимой была нарастающая в нём тоска. Джастин слушал и смотрел прямо перед собой полным трагического осознания взглядом, сверля глазами дверь так, что ей впору было уже загореться. — Он опасен, — снова вступил в спор Эдгар, и эта фраза продолжала ту же тактику, приправляя всё чувством вины, упрятанным в душе Джастина. — Он подставит тебя, может не специально, а может, после вашей очередной ссоры, и вполне осознанно, но рано или поздно это случится. — Ты не доверяешь ему или мне? — серьёзно и непреклонно огрызнулся Алекс. — Я в нём уверен больше чем в ком-либо другом, и мне плевать, что об этом думаешь ты и генерал Эллингтон. Калверли слушал исполненный благородства, но сухой и твёрдый, как пемза, голос Алекса, и страх его был облечён в надёжный непробиваемый панцирь: Джастин ощущал, что он, обычный мальчишка, рано попавший на сцену величественного безумства и света лицемерия, вдруг обрёл своего защитника и соратника в облике бывшего злейшего врага. Не надо было искать его ни в чём, не надо было требовать его от чего бы то ни было — ни у богов, ни у земли. Он был под защитой пылкого нрава, сабли и револьвера Алекса. Страсть Джастина к этому мужчине доходила до исступления, и это налагало на всю его жизнь какой-то мрачный, меланхолический отпечаток, в то же время придавая уверенности в том, что Алекс безрассудно, яро, как в гуще сражения, будет бороться не только за себя самого, но и за Джастина. Повсюду, от горных вершин Эвереста и до неизведанных глубин Марианской впадины, жизнь боится смерти — так же сам Джастин боялся потерять не только свою жизнь, но и утащить с собой на дно Алекса, который пойдёт на его защиту, рискуя собой. Тот уже стал на этот путь и, судя с его слов, отступать был не намерен. Джастин едва сдержал тяжёлый вздох: даже птицы не могут подниматься слишком высоко в небо, — на большой высоте им не хватает воздуха, — и он боялся, как бы они с Алексом не упали наземь замертво, задохнувшись в облачном мороке. — А в марте, что ты будешь делать, когда за тобой придут? — опять спросил Эдгар. — Доказывать им, что Джастин вовсе не офицер, а «серый» рядовой, которого ты трахаешь периодически? Ты знаешь, что делают с мужеложцами и предателями Союза? — Если я захочу исчезнуть, то Союз меня никогда не найдёт, даже во сне. Это никому не под силу, — уверенности Эллингтону было не занимать, но что-то замкнуто-отвратительное, мелко проскальзывающее в его словах, вынудило обоих мужчин в комнате умолкнуть. Калверли подумал, что недослышал чего-то, и тут вновь раздался скорбный голос Тиммонза: — Алекс, я не хочу смотреть, как тебя лишают жизни. Джастин отличный парень, и я был бы только рад помочь ему, но идёт война, и как бы ты не старался остановить её ход — он неумолим, и я не хочу рисковать собой ради твоей глупой затеи, — энергично заговорил Эдгар, с искренним сожалением, но непреклонно и упрямо, озвучивая полностью сформированное и обдуманное решение. — Я уезжаю из Вашингтона. Подпиши мне разрешение на выезд. — Встречное условие, — сказал Эллингтон, и Джастин смутно различил скрип половиц под шагами одного из мужчин, который направился к двери, и когда голос капитана приблизился к нему за стеной, затаил дыхание, замер. — Выпиши мне рецепт на год вперёд, раз уж ты решил сбежать. — Алекс, это же незаконно! — восклицает Тиммонз в полном исступлении. — Все алкалоиды опия слишком опасны и дороги для вольного распространения в частных рядах, меня могут лишить лицензии… — А кто тебе её вернул, когда ты попался? — раздражённо зашипел офицер. — Если я сейчас разорву эту бумажку на части, то ты опять станешь контрабандистом, перекупщиком, промышляющим на чёрном рынке, а дальше тебе прямая дорога в тюрьму. Поэтому не разыгрывай святость передо мной. — Хорошо, Александр, — шантаж подействовал, и врач с раздражением согласился, — я всё устрою, только… Голоса обрываются, когда в коридоре нижнего этажа раздаются чьи-то тяжёлые шаги, и Калверли от неожиданности дёргается, зацепившись за ручку двери рукавом рубашки, и рука соскальзывает, царапнувшись о стену. Он стремительно отшатывается и прислоняется к стене, сдавленно охая и хватаясь за ушибленный локоть, стараясь заглушить свой неожиданно громкий возглас. Но было слишком поздно, когда он, нервно кусая губы, понял, что дверь отворилась, и на пороге застыл капитан, уперев в него напряжённый взгляд. — Чёрт… — самопроизвольно простонал Джастин, призывая всё своё спокойствие, чтобы как можно скорее придать себе вид безучастного наблюдателя, но все его усилия водворить хотя бы подобие порядка в своих эмоциях оказывались тщетными. Алекс увидел его страх, беспокойство и отчаяние, однако задумчиво промолчал, кинув короткий взгляд на его руку, которую тот активно потирал, разгоняя тянущую боль в задетом нерве. — Не совсем, — Алекс отошёл в сторону, пропуская парня внутрь комнаты. — Ты опоздал. — Да, прости, — Калверли спешно вошёл, посмотрел на Тиммонза, который при виде него, склонив голову, сделал вид, что рассматривает какие-то листовки на столе, и тем не менее невозмутимо продолжил, привлекая к себе внимание: — Эдгар, моему другу нужна твоя помощь. Я понял, что своими силами не справиться. Всё намного хуже, чем я полагал. Доктор два раза громко прокашлялся, прежде чем повернул своё худое, жёлтое лицо, покрытое чёрной густой щетиной. — Я разберусь с ним, как только появится время, — без колебаний ответил Эдгар, приближаясь к Джастину и забирая у него из рук свою полевую аптечку, с таким невозмутимым видом, что тот растерялся, не понимая, с чего вдруг Тиммонз утратил всякие эмоции. — Мне пора уходить, у меня много дел в городе. — Да что с тобой? — Калверли смотрел в лицо, словно покрытое пергаментом вместо кожи, и не узнавал своего приятеля, чьё безразличие было болезненным ударом ниже пояса. — У него гангрена, Эдгар! — Так избавь его от страданий, — лаконично ответил Тиммонз, надевая шляпу и обматывая эффектным узлом вокруг шеи толстый непонятный шарф серо-коричневого цвета. — Ты что, спятил что ли? Что ты несёшь?! — разорвался криком Джастин, пытаясь унять бившую его дрожь, и только ощутив тяжёлую ладонь на своём плече, благодарно глянул через плечо на стоящего у него за спиной Александра. Он вспыхнул от его близости, а знакомая сладкая истома прокатилась по телу, остужая пыл. Тиммонз смотрел на него с таким ехидным выражением лица, что просто захотелось подойти и задушить его, но немая поддержка капитана была для парня маяком в тёмных пучинах гнева. — Правду, — коротко бросил Тиммонз, проходя мимо них к двери. — Твоему другу не помочь, в лучшем случае он останется без конечностей, — кому тогда он будет нужен? Зачем тратить на него дорогие лекарства? — И это мне говорит врач, чья лицензия преступно куплена? — вырвалось у Джастина; он привёл мужчин в крайнее потрясение своим криком, однако не заметил этого, будучи во власти ужасной ярости, и Алекс убрал руку, больше не сдерживая его, словно спуская пса с цепи. Джастин выглядел как посиневший утопленник, затянутый в зловонное болото. В отчаянии ему казалось, будто целый мир обрушился на голову. Алекс подошёл к бару, налил в бокал чёрный ром и протянул Калверли, который, не задумываясь, сделал незначительное движение рукой и промочил себе горло. Он не мог опомниться, он был возмущён, и в то же время крепкий напиток излечил самым омерзительно-грязным образом, проникнул в кровь, которая гнала по венам беспредельную горесть. — Убирайся, Тиммонз. Я пошлю за тобой, если ты понадобишься, — сухо процедил капитан, и доктор, будто бы радуясь представившейся возможности поскорее уйти, выскочил из комнаты. — Кто научил тебя подслушивать? — улыбаясь, спросил Алекс, и налил Джастину ещё ром, при этом сам даже не притронулся к алкоголю, чем вызвал лёгкое недоумение. — Я за это глаза вырезаю. — Почему глаза? — отрешённо спросил тот, выпивая и даже не особо удивляясь тому, что сказал Эллингтон: для него жестокость этого человека была такой же знакомой, как и нежность. — Почему не уши? — Они же всё равно не нужны тому, кто восполняет всё слухом, — отшутился северянин, но его весёлый тон больше не сопровождался улыбкой. Алекс заглядывал в самую глубину его сердца, и Джастин чувствует, как оно сжимается и надрывается от муки, требуя избавиться от пустоты, открыть объятия, и стоит только сжать в них Александра — и пустота заполнена. Уже очень давно эти двое не нуждались в общении посредством членораздельной речи, прекрасно понимая друг друга, просто лёжа в кровати плечо к плечу, сидя за столом бок о бок, читая книги у камина; они выражали это понимание в каждом взгляде и жесте, в гулкой тишине. Алекс подошёл к Джастину и порывисто обнял его, исступлённо целуя, с такой изумительно лёгкой сладостью, осторожной страстью и жадностью; ладони ласково скользят по его плечам, немного сминая рубашку. — Куда нам бежать? — рвано спросил Джастин, когда, неторопливо ловя его тихие сдержанные вздохи, прервал поцелуй и спустился ниже, развязывая шнур на рубашке. — Не думай об этом сейчас. Ты в безопасности, Джастин, — Алекс припал губами к шее любовника, запустил пальцы в волнистые волосы. Самообладание, стоившее Джастину такого труда, изменило ему; насильно поддерживаемое бремя собственного достоинства соскользнуло с плеч, и он опять стал восемнадцатилетним ребёнком — беспомощным, покорным, каким был ещё вчера и десятки дней до этого. Против своей воли, уступая внезапному непреодолимому порыву, он, весь дрожа, сказал сдавленным голосом, едва удерживая слёзы: — А ты? Давай уедем, вместе. Куда угодно, только подальше от войны. — Скоро всему этому кошмару придёт конец. И всё с нами будет хорошо, — многозначительная усмешка подёрнула губы Александра, когда он молча обвёл скорбным взором стены комнаты, машинально остановив на том углу, где висели пистолеты и сабля. Калверли проследил за направлением зелёных глаз, и ему очень не понравилось то выражение, с которым Алекс смотрел на оружие. Даже сам холод стали наводил, по-видимому, невольный ужас на Джастина, которому было физически плохо от всего, что творилось в стране. Усталость от войны и оружия была непреодолима. Рука дрожала и теряла гибкость, и если бы ему дали револьвер, пальцы отказались бы заряжать барабан навстречу очередной смерти. Алекс же был готов взять оружие и сражаться на этой войне за них обоих, и Джастину было противно чувствовать собственный страх и слабость, ведь он не мог больше воевать. Не хотел. Вместо этого слабодушно мечтал сбежать, — постыдно и трусливо, но вдвоём с ним, так, чтобы смерть не нашла ни одного из них. — Я должен тебе поверить? — тихо спросил Джастин, проведя по его губам кончиками пальцев, дотронувшись до щеки тёплой ладонью, которую Алекс тут же прижал рукой, прикоснувшись к влажной ладони губами, глубоко вдохнув что-то только ему уловимое. — Обязан.