***
В свои двадцать лет молодой офицер едва не получил разрыв сердца, стоя на коленях у разрушенных стен своего дома. Однако холодные родные руки матери и подхватившей его Женевьев будто бы вытянули Джастина с того света. Калверли осознал, что они живые и, дотрагиваясь до него, зовут, так же ещё не веря, что он перед ними — невредимый. Его ослабленное сознание вернулось в уставшее тело, и он понял, что находится в обжитой просторной комнате без обоев, разделённой надвое деревянной перегородкой, со старым, обшарпанным лаковым покрытием и высоким потолком. Сам он лежал на узкой кровати, и по телу разливалась приятная теплота, несмотря на прохладу весеннего вечера, которая пробиралась сквозь старые рассохшиеся доски. Джастин перевёл мутный взгляд вбок и увидел Шерри — мать сидела на полу, подле кровати, сложив темноволосую голову на руки и, видимо, крепко спала. У Джастина вновь кольнуло сердце от медленного, но острого, как игла, осознания, что за эти два года она совершенно обессилела, мучаясь не проходящей бессонницей и утопая в жутком волнении за жизнь своих сыновей. Джастин припомнил, что Гейт сказал ему про безумное стремление, невероятное по своей силе желание Шерри разузнать, где находится её младший сын, пропавший на поле боя. Жив ли он. Джастин даже не мог представить, что пришлось пережить его несчастной матери под гнётом этих скорбных дней, так равнодушно иссушивших её до капли. Она казалась ему словно сотканной из тени; Шерри нервно дёргала рукой, которой накрыла, крепко сжимая, кисть Джастина, словно боялась потерять его вновь, бродя по извилистым и причудливым дорогам своего одинокого кошмара. Он раскрыл рот, задохнувшись тяжёлым пыльным воздухом, и звук, который предполагал имя матери, растерянно взметнулся в воздух, отгоняя от её неподвижной фигуры сон. Прищуренные, острые, как битое стекло, глаза впились в сына, пронизывая каждый болезненно-окаменевший мускул на его лице, но через долю секунды взгляд материнских глаз прояснился, как будто бы она поняла, кто перед ней, и что ей ничего не грозит. — О, Джастин, милый… — голос женщины был тих и немощен, но рука сжала ладонь Джастина с такой неожиданной силой, что он сразу понял — она никогда больше не отпустит его. — Ты дома, родной, всё хорошо. Шерри порывисто обняла его, и Джастин услышал тяжёлые частые удары в её груди, которые медленно угасали где-то в его сознании. Вся она была мягкая, покорная, заботливо поглаживая сына по волосам, с трепетом шептала ему что-то успокаивающее, и слова её текли сквозь роковую брешь всей пережитой им боли, увидев которую, обычный человек содрогнулся бы, испытав самое непостижимое из всех чувств. Но она являлась для Джастина не обычным человеком, — чудесный утешитель, который не стремится изгладить невиданную скорбь словами, а напротив, старается углубить и просветлить горе сына надеждой. Он был дома, рядом с родными людьми, и знал, что теперь война осталась позади. Широко открыв глаза, мать смотрела на Джастина, и он казался ей чуждым, отдалившимся от неё, и в то же время она не разжимала своих объятий. Джастин понимал, что его облик переменился раз и навсегда, оставив на нём отпечаток тяжёлых скитаний и несметной боли, а шрам на лице ужаснул и поверг мать в недоумение и новую пучину страдания, за него, за своего милого мальчика. Вопрос уже готов был сорваться с тонких губ, но что-то словило звук раньше, чем он смог вырваться наружу. Она сердцем почувствовала, что сын обрёк себя навсегда на что-то тайное и страшное, то, к чему никогда не найдётся ключа, однако глаза Шерри упрямо блестели, будто бы ей не хотелось оставлять Джастина наедине с этой невыразимой тоской. Как бы хотела она забрать себе всю его боль, вырвать из его груди отчаяние, навсегда искалечившее душу её ребёнка. — Где мы? — Джастин подвинулся ближе к ней и заговорил прямо в лицо, мокрое от слёз: — Где отец? Что стало с домом? — Джеральд… — она качнулась, словно бы человек, на которого падает тяжёлое лезвие и впивается в тело, разрывая нервы и плоть, и резко оборвала себя. — Джастин, дорогой мой. Тебе нужно отдыхать, ты же едва не погиб. Ты три дня пролежал без сознания, я так испугалась… — у неё теперь был другой голос — ниже, гуще и звучнее, и она тряхнула копной чёрных волос, будто бы отказываясь поддаваться и отвечать на его расспросы, словно отгоняя от себя слова взволнованного сына. В густых тёмных локонах блестели седые пряди озлобленного горя. — Женевьев ездила за врачом в город, мы боялись, что ты не… Чувствуя что-то новое, неведомое ей, скорбное и радостное, при взгляде на Джастина — она вновь умолкла, мягко лаская своё наболевшее сердце осуществившейся мечтой. Голова у Джастина кружилась от эмоций, в глазах темнело от переутомления, каждая извилина его мозга сотрясалась, как от колокольного звона. Шерри поднялась на ноги и, как-то несмело улыбнувшись ему, направилась к комоду слева от кровати и взяла в руки деревянную миску. Он смотрел сквозь ресницы на родное и такое любимое лицо, бессвязно думая о том, как же сильно она изменилась за это время. Когда-то изящная, ловкая, остроумная и свежая, как морской бриз, Шерри превратилась в худощавую, ссутулившуюся, словно под тяжкой ношей, измученную беспрерывной тревогой и страданием женщину. Её тело, разбитое тяжёлой, непривычной для изнеженной южанки работой, двигалось бесшумно, и тонкие ноги почти не касались пола, когда она ступала по старым половицам, точно постоянно боясь задеть что-то или поднять шум. Нежное овальное лицо матери, изрезанное преждевременными морщинами, осветилось мягким, тревожно-радостным, но каким-то растерянным взглядом, будто бы она до сих пор не могла поверить, что сын живой, перед ней, и она может прикоснуться и обнять его. Шерри вернулась к кровати Джастина и, взяв из миски мягкую влажную тряпицу, положила ему на лоб. — Мама… — язык не слушался, Джастин так давно не произносил это слово, так давно не обращался к родному человеку, что из глаз вдруг хлынули слёзы, обжигая горячее лицо, и он вслушался в потерявшийся звук. — Скажи мне, что произошло с вами? Он подозрительно осматривался, пытаясь обнаружить опасность, выискивал, за что бы зацепить взгляд, чтобы понять, где его семья переживает эти нелёгкие времена, но всё вокруг было ему незнакомо, чуждо и потеряно. В одном углу комнаты стояла кровать, на которой он лежал, с пологом из зелёной саржи, который Шерри отодвинула в сторону. Напротив — стол, рядом несколько стульев, комод для белья, на нём маленькое зеркало, треснувшее в левом уголке, и дешёвая гипсовая фигурка Девы Марии, справа от окна — сундук с книгами и часы на стене — вот и всё. Джастин привстал на кровати и облокотился о стену. Он видел ласковую улыбку на губах матери, внимание на лице, любовь в её глазах; казалось, что он заставил её понять свою правду, которая затаилась внутри его души, потому что Шерри смотрела слишком пронзительно, так, словно читая по нему весь пройденный путь. — Не сейчас, родной. Я всё тебе расскажу, но позже, — её голос остро щекотал сердце предчувствием чего-то неправильного, пугающего, и Джастин перестал задавать вопросы, снова упав на кровать в изнеможении. Он ощущал странную лёгкость, как душа того несчастного, что утешился после исповедальни, отпустив все свои грехи. — Джастин, ты очнулся! — в комнату ворвался сквозняк, и раздавшийся звук знакомого девичьего голоса влетел холодным порывистым ударом, неприятно вонзившись в уши. — Женевьев, — он повернул голову в сторону девушки, стоящей посреди комнаты, и обомлел на мгновение, увидев, как она, наклоняясь к маленькой девочке и беря её за руку, негромко шепчет на ухо ребенку: — Хлоя, поздоровайся, это твой папа. Нездорово худая малышка, с тёмными вьющимися волосами и болезненно-оливкового цвета кожей, смотрела с несвойственной для ребёнка такого возраста внимательной настороженностью. Опешивший Джастин, вцепившись в руку матери, приподнялся на кровати, раскрыв рот в немом изумлении. Девочка что-то коротко буркнула себе под нос и низко опустила голову, но Джастин не смог разобрать этот детский лепет, а темноволосая маленькая незнакомка упрямо вывернулась из рук Женевьев, которая, словно бы предвидя такой порыв, сразу же отпустила её руку, дав странному созданию исчезнуть за деревянной перегородкой. Джастин растерянно переводил взгляд с одной женщины на другую, в ожидании немедленных объяснений. — Прости, но она хотела тебя увидеть, — слегка смутившись, заговорила возбуждённая, но угрюмая Женевьев, приблизившись к кровати. Ей уже минуло девятнадцать, она, как и прежде, была улыбчива, только взгляд был тронут лёгкой грустью; с тонкого бледного лица с высокими скулами на Джастина глядели опасливо и с осторожностью большие глаза. Высокая, худощавая, нарочито кроткая — она олицетворяла собой идеал болезненного аристократизма. — Я говорила, что ей надо остаться в комнате, потому что ты не здоров, но она… — Кто она такая? — осадил эту скороговорку Джастин, нелепость её слов была только гулом среди тёмных скал, а источник звука затерялся где-то в громоздких камнях непонимания. — Она не моя дочь. Озвученный факт пробудил в Джастине цепкое сплетение неожиданных мыслей, какие могут посетить голову только отчаявшегося человека — того, кто осмелился прогуляться над пропастью по натянутой проволоке, пошатнувшегося и едва удержавшего равновесие, но обретённого чувства быстро промелькнувшего страха хватило на то, чтобы неосознанно взглянуть вниз. В той яме он видел мертвецов, которые выписывали огнём и дымом пропуск ему в эту пропасть. Два года Джастин упорно отказывался смотреть туда, не замечая среди тел затерявшийся женский силуэт — обособленный, отдельный, такой незначительный, рядом с изуродованными телами в серых мундирах, следующих за ним немым предупреждением. Сейчас Джастин смотрел на неё, и ему всё становилось ясно. Поэтому, когда Шерри тихо подала голос, произнося страшные слова, Джастин уже был готов услышать, как нестройный ряд лишающих покоя, выталкивающих из тёплого тела поток крови его больных мыслей вырывается из уст матери: — Ох, дорогой, пять месяцев назад нам пришло известие о смерти Джеффа. Сара родила абсолютно здоровую девочку, спустя всего четыре недели после того, как ты ушёл на фронт, но узнав о смерти Джеффа… Она как с цепи сорвалась, и, бросив всё, не щадила себя. Подолгу работала в городском госпитале, забыв и о ребёнке, и о своём здоровье. Бедняжка скончалась в январе от туберкулёза. Всё это время малышкой занималась Женевьев — теперь Хлоя считает её мамой: девочка слишком мала, чтобы понимать, что она — сирота. Это был сильный удар для всех нас… Тусклый налёт непонимания начисто смывается шквалом изумления, и Джастин молча смотрит на мать; он слишком обескуражен случившимся, хотя и предвидел это, таким же загадочным способом, каким увидел смерть Клифа Костермана и Стива Карлсона. Джастин тяжело вздохнул, и Шерри, растрогавшись до глубины души, взяла его за руки и держала их в своих очень нежно, но крепко, а по щекам её струились слёзы. — Поэтому я сказала ей три дня назад, что её папа вернулся с войны, и скоро она сможет с ним увидеться, — добавила Женевьев, присев на кровать рядом с Джастином, и он почувствовал слабый запах сена от её сухих волос, собранных кожаным ремешком в низкий неаккуратный пучок. — Сегодня она разразилась слезами и громко кричала, чтобы ей показали тебя. Хотела поздороваться с тобой. У неё упрямый характер, и она довольно сообразительна. — Они оба мертвы, о Боже… — простонал Джастин, прикрыв слезящиеся глаза. Он ощущал под собой гулкую пустоту. Всё, испытанное прежде, на войне, сейчас — казалось нереальным, и даже хуже — ненужным и пустым. Все смерти — глупыми, неестественными тем, что лезло в глаза, как нарыв. — Почему всё так? — Джей, родной, всё будет хорошо, ведь ты теперь дома, с нами, — прервав тоскливую тему, мягко заговорила Шерри, обеспокоенно заглядывая в его смуглое, скованное болезненной судорогой лицо, и Джастин понял, что у неё дрожало сердце, мучительно замирая каждый раз, когда она думала о потерянном для неё старшем сыне. Щемящее чувство жалости и горя наполняло её естество горячими слезами, которые скапливались в лучистых морщинках вокруг усталых глаз, и Джастину стало стыдно за своё малодушие. Он был её отрадой и опорой. Он — офицер, чей срок службы закончен, и теперь он — единственный сын, который не имеет права волновать чёрный омут её убитой горем души, одиноко блуждающей по тёмным тропам скорбного недоумения, злости и лютой ненависти к северным демонам, забитой нуждой и голодом, запуганной вечным страхом за своих детей. Её боль была необъятной, не умещающейся в словах и жестах, сухо застыв во рту. — Мы думаем, что Джефф и Сара были бы рады узнать, что с Хлоей всё в порядке и она под нашей опекой. Мы сможем о ней позаботиться, — тихо сказала Женевьев, прервав отчётливый стук маятника часов, мерно отсекающего секунды от повисшей в комнате скорбной тишины. В звучных словах англичанки чувствовалась большая сила, но осознание жуткой неправильности ситуации загремело в голове, и Джастин скривился, как будто ему было невыносимо больно, и он готов кричать громким криком бессильной злобы на эту боль, чтобы отогнать её, испугать. Всё это звучало настолько абсурдно, что, несколько собравшись, он грубовато сказал: — Это бесчестно по отношению к девочке. Вы хотите, чтобы она всю жизнь прожила с ошибочным представлением о нас, так и не узнав, что стало с её родителями на самом деле, не почтив их памяти, не узнав, кто дал ей жизнь и имя? С ранних лет она должна осознавать это, а не жить иллюзией. — Она всего лишь дитя! — воскликнула Женевьем, разводя руками. — Что ты хочешь, чтобы мы ей сказали? Что её отца убили янки, а мать загнала себя в могилу, узнав об этом? Джастин, ей два с небольшим года! Жизнь несправедливо тяжело построена, и нельзя открывать глаза на её горький смысл такой маленькой девочке. «Глупые женщины, насколько вы заблуждаетесь… Ну что ж. Пусть ужасная правда ей откроется, когда она будет готова». — Это ваше право молчать до поры, — Джастин отвернулся от Женевьев, ведь он не хотел царапать её сердце острыми и резкими словами осуждения, и кратко, но настойчиво добавил: — Но позже я расскажу ей правду, а пока пусть будет по-вашему. Куда она делась, кстати? — овладевая собой, он стал говорить проще, спокойнее, задумчиво покосившись на деревянную перегородку. — Извини, она немного стеснительная, — Женевьев резко вскочила с кровати, словно её вихрем сдуло, и быстро направилась через комнату. — Три дня ждала твоего пробуждения. Но она редко видит кого-то, кроме меня и Шерри, так что… С улицы, в окно, бездушными глазами смотрела светлая, лунная ночь: Джастин не заметил, как на землю опустилась тьма, и теперь неосознанно вглядывался в тёмную пустошь за стеклом, пытаясь разглядеть во дворе маленькую фигурку столь юной, но смышлённой племянницы. И вдруг, — его голову словно обдало порывом холодного ветра, — странно обеспокоенный Джастин, нахмурившись, наблюдал за тем, как дёргается левая рука, против воли своего хозяина. Глаза у него горели, точно искали чего-то или кого-то в комнате, и, оглядевшись, он с трудом вымолвил: — Где отец? Где Меги? Он ещё не видел их, но усталость поглощала тревогу, пока вздрагивающее сердце не подсказало его изношенной памяти, что та упустила, пожалуй, самый важный аспект из этого разговора с родными. Туго связанный тоской и обидным осознанием своего бессилия, Джастин сжал тонкую кисть Шерри и выжидающе глядел в её сумрачное лицо, пока она тихо начала: — Джей, может тебе лучше… — Хватит, мам! — неподвижный взгляд Джастина выражал его негодование лучше любых слов, но голос прозвучал заносчиво грозно: — Неужели я не заслужил ответа на один вопрос? Где они? Женевьев, застыв в другом конце комнаты, холодно глянула на часы и покачала головой так, словно бы её ожидания претерпели крах. Джастин не понимал, что они скрывают, но страх холодной глыбой ложился на сознание, давил так, что глазам становилось больно. В груди Шерри чёрным клубком свивалось ожесточение и недовольство, которое Джастин ощутил от матери, когда она с суровой безнадёжностью глухо произнесла: — Мы не знаем, где он. Джеральд ушёл из дома шесть дней назад. Он пропал, — и, помолчав, добавила: — Джастин, ты должен поесть.***
Джеральд вернулся на следующий день, и едва ли он узнал в тощем больном мужчине своего сына, ведь глаза плантатора были залиты алкоголем, и держался он в высшей степени неустойчиво, поочерёдно то бледнея, то заливаясь краской. Его холодные серые глаза были юркими и злобными. Шерри, ведомая неисчерпаемой злостью при виде пьяного мужа, раздражённо выскочила из дома, громко хлопнув дверью. Джастин почувствовал, как ледяной пот выступил на лбу, и с ужасающей точностью воспоминания вторгались, поднимались, словно призраки, и пронизывали все фибры его души, когда он увидел фигуру Джеральда, упавшего в кресло. Мать не хотела видеть его раздробленную сущность, как когда-то Джеральд сам отказывался от любого контакта с младшим сыном в те моменты, когда тот являлся пьяный и потрёпанный, с разбитым глазом или вывихнутой кистью. В годы подростковой лихорадки Джастин считал себя целостным человеком совершенного склада ума, а резкого разделения между радостью и печалью не было: они сливались в одно целое, как явь сливается с грёзой и сном. В те весёлые деньки нравоучения отца в буйной голове Джастина вызывали только смех, ведь никто не мог пробить эту броню самодовольства, выстроенную из тончайших мембран неведомых юношеских атмосфер. Но ощущение déjà vécu заставляло его вновь переживать драму своей юности, и от этого Джастина просто тошнило, но внезапно другой момент жизни явился перед его глазами, и вместе с ним было суждено возникнуть щемящей, острой боли, которая сжимает нутро. Грубые руки касаются холодной ножки бокала, острый запах коньяка бьёт по ноздрям, и губы Джастина едва слышно произносят имя человека, образ которого взвивается в свете весенних молний, стонет от наслаждения и вскрикивает под мелким дождём в тёмном переулке шумного города. «Александр». Мечта и мысли о капитане-янки продолжают жить в голове Джастина даже после того, как кровь покинула его сосуды, а кости раздробились на осколки, и боль поднимается от самых ступней — разодранных и стёртых в кровь. Он моргает и сглатывает ком в горле, который жжёт желудок, словно уксус. Медленно возвращаясь в действительность и понимая, что перед ним — не навязчивое видение его исчезнувшего любовника, а пьяный отец, который даже не смотрит на родного сына, с которым война разделяла его два долгих года. Джеральд производил впечатление некой твари, вылезшей из тёмного закоулка. Распухший, бледный как мучной червь, и когда Джастин неуверенным голосом окликнул отца, тот рассеяно огляделся, не сразу увидев его. — Здравствуй, папа, — тихо промолвил Джастин, опираясь на плечо Женевьев и поднимаясь с кровати на затёкшие ноги. — Я вернулся домой. Джеральд смотрит на него — и гноящиеся глаза прожигают дыры в теле Джастина, и тот едва не теряет равновесие, подхваченный тонкими, как лианы, руками бывшей невесты, которая пытается усадить его обратно на кровать, но он резко делает упрямый шаг вперёд. — Ты разве не рад мне? — рычит Джастин через плотно сжатые зубы, ища хоть каплю сердечной сущности в человеке напротив, который всё так же бессмысленно смотрит на него — тяжёлым, нетрезвым взглядом. — Неужели я не услышу и доброго слова от родного отца, или же ты вообще не узнаёшь меня? Джастин не может подступить к нему ближе, не находит в себе смелости дотронуться до серой руки, только слушает, как весь мир грохочет вновь, и с содроганием чувствует, что его кости плавятся, как воск под прицелом этих чужих глаз. Однако костры жизни его отца прогорели дотла, и Джастину кажется, что он бродит по выжженной, усеянной пеплом сгоревших надежд пустыне. Он понимает, в чём дело, но на этот раз не говорит первым, и, наконец-то, ощутив, как кровь наполняет силой его ослабевавшие ноги, делает ещё несколько шагов по скрипящему полу и направляется к двери. «Мне нужно на воздух». — Джастин, остановись! — Женевьев подбегает к нему и дотрагивается до плеча, и в этот миг его раздражению нет предела. Он пытается представить, что она — оригинальный образ, продукт свободной исковерканной фантазии, в высшей степени эфемерный и символичный, но эта вполне реальная особа упрямо сжимает пальцы на плече, не отпуская его. — Джеральд не в себе, он пьян. — О, нет, он всё прекрасно понимает, — шипит Джастин, оглядываясь на сгорбленную фигуру в кресле и сбрасывая с себя тонкую руку. — Его грызёт не алкоголь, да, папа? — он сам не понимает, чего ожидает от этого разговора, больше походящего на монолог, ведь его оппонент, как резину, тянет время, словно бы притихшие часы с минуты на минуту должны пробить ту бесконечность, что отведена самому большому горю в его душе. — Скажи, что не мне ты посвятил свои бессонные ночи и не меня ожидал с фронта, заливая страх и горе дешёвым пойлом, не ради меня держался всё это время, — прошептал Джастин, и его мир, ныне изжёванный в прах, грозит обрушиться на него ужасной болью, с которой он не сможет соперничать, глядя в серые глаза отца, ведь не ему отведено там место. — Скажи мне в лицо! — закричал неожиданно для себя, но этот порыв резко разорвал шлейф молчаливого слабоумия, повисшего над головой его отца. Джеральд пронзительно посмотрел на сына, сотрясающегося от страдания и ярости, и тот снова прорычал: — Говори! — Джастин, перестань, что ты несёшь? — Донохью смотрела на него испуганно, как на разрастающийся по комнате огонь, и в то же время недоверчиво, как на галлюцинацию, объятую скрежещущей и рычащей злостью. — Вам обоим стоит отдохнуть… — Уйди от меня! — Джастин делает несколько резких движений и отшатывается от невесты, будто бы её руки способны обжечь его сильнее, чем адское пламя пережитой войны или отцовского равнодушия. — Убирайся вон, иначе я за себя не отвечаю! Только одни руки способны дотрагиваться до его тела, резать незримые нити его страхов и недугов, покрывать зияющие раны металлом северной нежности, но таким зыбким и переменчивым, как ветер, принося медленное, мучительное истощение его душе. «Не прикасайся ко мне». Ему отвратительна не испуганно сжавшаяся девушка, а её руки — такие ласковые, словно она собирается убаюкивать ребенка, и Джастин знает, что она неведомым способом пронесла с собой любовь, которой он не достоин. Понимает, что не он должен быть предметом любви и преклонения этой молодой, красивой англичанки, которая не уплыла домой, оставшись в чужой стране, со своими надеждами и мечтами. Джастин смотрел на неё затравленно, сгорая от стыда, но кроме этого не было ничего прочувствованного, выстраданного, выплаканного, исторгнутого из души — ничего, что шло бы от его сердца к её сердцу, только от неё к нему. Она не тот человек, кто разделил бы его скорбь, принял его порок — таким для него стал Александр Эллингтон, и между прошлым и настоящим пролегла река их общей крови. Нужно быть всё время пьяным или безумным, чтобы пережить одну войну и выжить на другой, со всей её системой пыток и градациями отношений. Женщине, тем более такой изысканно-манерной, как Женевьев Донохью, нечего делать на войне, за которой кроется чёрствость, варварская жестокость и угнетающий страх. Джастин смотрел на Женевьев и не мог заставить себя извиниться, словно бы дьявол заткнул ему рот, и в этот миг раздался грубый, хриплый голос Джеральда, который вынудил молодых людей посмотреть на него: — Ты сам всё сказал, зачем зря сотрясать стены. Серые глаза навыкате, как у сумасшедшего, выступающая вперёд нижняя челюсть выбита, скорее всего в драке, речь невнятная, но контуры и рубежи пьяной обиды и ненависти ощутимы слишком явно, чтобы остаться непонятыми. Женевьев больше не препятствует, понимая, что разговор отца и сына — то противостояние, в которое ей не следует ввязываться. — Почему? — Джастин чувствует под лопатками деревянную стену и туманно радуется её наличию за спиной, иначе вряд ли он устоял бы на ногах. — Чем я провинился перед тобой, чем заслужил это презрение? Слова жгут горло, и Джастин умолкает. Даже у английского языка есть свои пределы, и сам Шекспир не смог бы воплотить смысл и значение всего, что было не высказано, найти неизмеримо малую частицу той силы, какая в одно мгновение могла бы выплеснуться из души Джастина. Очевидно, что тут был бессилен любой из существующих языков. Джеральд сидит в кресле, сгорбившись, опирается локтями на колени, и хотя его глаза больше не смотрят на сына, тот всё равно ощущает боль, как в вывихнутом суставе. — На его месте должен быть ты, — задушенным голосом произносит Джеральд, опустив голову в ладони, пряча лицо, словно преступник от разъярённой толпы, участвующей в безумном эксперименте над действительностью. — Мой мальчик… он не вернётся домой. Мой бедный сын… Мой Джеффри. Джастин смотрит, как отец заходится беззвучным плачем, как открываются его тонкие дрожащие губы, а старческие щёки подрагивают в такт судорожному дыханию, выплёскивающему перегар и яд утраты из его дряблого, худого тела. В нём, похоже, больше не осталось ничего человеческого — безутешные безумцы грызут себя сами, как крысы, загнанные в угол, на тонущем корабле. Джастин смотрит на отца и не знает, с помощью какого рычага или рукоятки вывести его из транса, в который тот погрузился. Глядя на него, Джастин словно смотрит в пыльное зеркало, и видит там только тени с человеческими очертаниями. Загнанный в дразнящее многоцветье реальности, Джастин словно бы ходит по кругу, запертый в клетке, с ускользающим из-под ног дном. Его шатает, когда, отлепившись от стены, он делает несколько шагов и выходит на улицу, на этот раз не встретив сопротивления со стороны Женевьев, которая в растерянности обняла себя руками, словно удерживая всхлип. Джастин спускается по ступеням крыльца, хотя кажется, что он переступает с одного яруса эшафота на другой, и скоро холодное прикосновение металла к шее ознаменуется концом для его глупой жизни вместе с мирно свалившейся в корзину головой. Его веки плотно сжаты, как створки моллюска, которые открываются только для того, чтобы проронить несколько солёных капель на зелёную траву у крыльца. Джеральд всегда больше любил своего старшего сына, и удивления не было, однако твердь его рассудка пошатнулась, когда Джастин понял, что, преодолев такой путь, не нашёл и отклика радости в родном человеке. Ему отчаянно хотелось бежать, вновь пуститься наутёк, как в тот первый день марта, когда он оставил Алекса, чтобы лишиться его насовсем. Он мечтал вновь ощутить тёплое прибежище в человеческой плоти, сочной, как гроздь винограда, увидеть хризолитовый блеск глаз, дотронуться до россыпи золота на белом холсте любимого лица, пропустить меж пальцев светлые волосы, ласкающие его ладони роем медоносных пчёл. Мысли об Алексе проскакивают, отзываются в его душе рваной ножевой раной. Джастин набирает шаг, как одержимый, сердце исступлённо бьётся, и он думает, что сейчас мягкая весенняя трава укутает его в своих объятиях, и он упокоится в родной земле, как и собирался когда-то. Везде чужой, отмеченный горестным поражением, догнивающий, как зародыш под погасшим солнцем — обычный выродок своей захлебнувшейся кровью страны.***
Болезнь не спешила разжимать когти; Джастин стыдился собственной физической слабости, и бесился от своей неспособности скрыть её. Он краснел за себя с тех пор, как его измученный организм восстал, оказавшись далеко не таким уравновешенным и сильным, как он рассчитывал. Сердце часто прошивало раскалёнными иглами, иногда оно стучало так часто, что каждый вдох приносил боль. Целыми часами осыпал он себя бранью и проклятиями, ругал себя идиотом, слабосильным, отбросом и тряпкой, потому что не мог долго находиться на ногах и, тем более, работать. Джастин понимал, что ему необходимо попасть в Остин, чтобы устроиться куда-нибудь и заработать денег для семьи, но превозмочь жестокую головную боль, озноб в спине и жар в висках — не мог. Всякий раз, как он пытался встать или наклонялся, ему казалось, будто в голове переливается какая-то жидкость, и мозг бьётся о стенки черепа — он был немощен и вынужденно находился всё время в доме, не в состоянии выйти. Этим домом для него теперь стали две комнаты в деревянной пристройке. Равнодушный огонь войны уничтожил любые воспоминания о той лёгкой, полной довольства и расслабленной неги помещичьей жизни, которую когда-то запомнил Джастин. Его больше не опьяняли яркие сочетания шёлка и белизна салфеток, взгляд не струился по широким складкам бархатных портьер, а озадаченно застывал на тёмном пятне местами обугленного пола. За деревянной перегородкой была другая комната — меньше и темней, чем та, в которой Джастин очнулся — это была комната Женевьев, Меган и Хлои. Та, в которой его поселили, прежде принадлежала родителям. Небольшое строение, которое примыкало к дому и выходило в заросший сад, превратилось в кухню и в кладовую, и в этом тесном низеньком помещении едва ли могли находиться одновременно три человека. Единственное, к чему Джастин так отчаянно желал вернуться, то, к чему неодолимо стремилась его душа — вернуться домой. Дом — это неприступная крепость из камня, способная держать оборону веками, а то, что сейчас Джастин называл домом — тело человека с содранной кожей. Его плантация прибывала в упадке — особняк был разрушен, как и многие другие в округе. Шерри рассказала ему, что янки выносили всё ценное и, когда в домах ничего не оставалась, сжигали, чтобы «бунтовщикам Дикси» не было места на их земле, хотя она признавала, что помимо грабежа и уничтожения имущества северяне не убивали и не калечили никого из мирных горожан. Целыми днями он только и делал, что медленными шагами пересекал маленькую комнату, а возвращаясь к кровати, падал на неё без сил: злой и расстроенный своей слабостью. — Разве он не работает? — спросил Джастин через несколько дней, когда Шерри подавленно сказала, что отец вновь ушёл в город, и отнюдь не за деньгами. — После смерти Джеффа он оставил работу, — покачала головой Шерри. — Сейчас в Остине делать нечего: война разорила город. Эта война… Будь она проклята. Выбросив из груди это слово, в которое женщина привыкла вкладывать глубокий и важный смысл горячей ненависти, она словно бы почувствовала, как горло сжал спазм боевого гнева, и Джастин смог прочитать по лицу матери охватившее её желание бросить людям своё сердце, зажжённое сигнальным огнём о помощи. Только он понимал, что помощи ждать неоткуда. Его вновь охватил стыд за свою болезнь, которая губила его сердце, внутренне, тайно грызла зубами, пилила и высасывала до того, что горечь обращалась, наконец, в какую-то позорную, проклятую сладость тихого смирения. Тем вечером он во второй раз за день поднялся с кровати и вышел на крыльцо, вдохнув тяжёлый весенний воздух. Меган вернулась из города в тот же день, что и отец, и Джастин узнал, что сестра работает швеёй на бывшем военном заводе — единственном оставшемся заводе в штате, который удалось отстроить и спасти часть оборудования после прихода северных солдат в Техас. Его немыслимо порадовал тот факт, что малышка Меган — обычно слабая и болезненная девочка, так легко поддающаяся нервозной лихорадке или простуде, имеет столько сил и мужества, что работает за всю семью, стойко перенося все лишения. Он испытал радостный трепет, и странное возвышенное чувство овладело им, заставило ощутить себя причастным к некой колоссальной силе, когда Меган бросилась к нему, заключив брата в объятиях. В тот миг Джастину показалось, что действительно существует ещё некто во Вселенной и окружающем пространстве — тот, кто заботится о его близких. Это ощущение оказалось не менее откровенно пугающим, чем осознание противоположной вещи, что ты вечно одинок в этом мире — что ужасало. Ему часто мерещилось, как измождённая, изнурённая непосильной работой младшая сестра сгибалась под тяжестью вязанки хвороста, как её стёртые тонкие руки сшивали грубую форменную ткань для «серых» солдат. Только глядя в её глаза, Джастин понимал, что Меган, ради тех, кого любит, делала бы всё это вновь и вновь, с удвоенной силой, никогда не затухающей и всегда готовой вспыхнуть ещё ярче. Этим вечером сестра снова возвращалась домой, покачиваясь в громыхающей, скрипящей повозке, запряжённой отощавшим мулом. Она укутывалась в плотное серапе, которое много лет висело в кабинете у Джеральда, как трофей с Мексиканской войны. Дедушка Эрик привёз его из Мексики, как и многие другие трофеи, отнятые у индейцев, но никто не мог даже вообразить, что когда-нибудь мужской плащ-накидка вновь окажется востребован. Джастин с улыбкой наблюдал за тем, как сестра спрыгивает с повозки и разматывает поводья, обмотанные вокруг кисти и, проведя ласковой рукой по ушам мула, направляется к нему. Он смотрит на неё и знает, что именно такого сильного непосредственного человека он и считал настоящим, нормальным человеком, каким и хотела его видеть сама нежная мать-природа, любезно зарождая на земле людей. — Тебе уже лучше, Джей? — спросила Меги, положив лёгкую ладонь на плечо брата. — Сердце не тревожит? — Нет, — не без замешательства ответил Джастин, подставляя лицо порыву ветра, высушивая раздражение при мысли о своей болезни. — Сегодня нет. Что ты привезла? Снова рис? — взглянув на серый мешок в повозке, спросил он. Природа наделила Джастина достаточным здравым смыслом, чтобы понимать — беря взаймы, каждый обязан расплачиваться, но денег у них не было, и купить что-то более существенное, чем рис, они не могли себе позволить; продержаться же на такой пище было крайне сложно, и он не представлял, что делать. Джастин постоянно прислушивался к своему состоянию, ощущал своё тело с невероятной остротой и понимал, что голод подавил в нём любую бодрость духа и, отнимая силы, вызывал временное расстройство всех его обычных навыков. Надежда приобрела какой-то необычный смысл — словно мифическая горгона, на которую можно смотреть разве что долю секунды, прежде чем она уничтожит тебя за дерзость. Его семья нуждалась в нём, но он ничего не мог им дать, потому что даже не представлял, как работать, не знал, как добывать еду — единственное, что он умел, осталось на фронте. — Больше нечего, — устало сказала Меган, окинув двор долгим спокойным взглядом. — Поезд из Галвестона не пришёл — говорят, что янки взорвали его, но это пока не известно наверняка. Есть вероятность, что он прибудет завтра. Если бы Джастина в тот момент спросили, то он бы, несомненно, ответил, что какое-либо беспокойство ему не свойственно; и вот как раз накатило и оно — внезапное, бурное, неприятное. От слишком яркого осознания своего унижения, от того, насколько скверно жить так, точнее выживать, но что и невозможно сейчас иначе, и что уже нет ни выхода, ни сил — ему стало мерзко, однако офицер постарался взять себя в руки. Две сферы, мерцающие перед ним, были всего лишь глазами сестры, но Джастину показалось, что это — некая материя, что пришла к нему из потустороннего мира, как прорицание, и он вдруг заявил с неожиданной уверенностью: — Через несколько дней я начну приводить плантацию в порядок. Мне понадобится твоя помощь, Меги. Ему надоело отлёживаться в кровати, жевать пресный рис, разминать затёкшие ноги, ограничивая свои действия десятью-пятнадцатью шагами по маленькой комнате, вместо того, чтобы работать в поле и кормить свою семью. Если бы мятежное неповиновение собственного тела могло сломить его дух, то это произошло бы ещё в Вайдеронге, но осилив такой путь, он не мог просто лечь и проститься с жизнью, уповая на иные силы, способные поддержать его родных. Никто, кроме него, не мог справиться с этой задачей, и на жалких останках своей плантации Джастин принялся возводить Вавилонскую башню. За всякую неудавшуюся или впустую растраченную минуту должна даваться другая, и ещё, и ещё, и так без конца, без надежды — пока человек не увидит света и не решит жить, ведомый этим светом, бросив впустую потраченные минуты под ноги своей слабости. Духовная борьба столь же мучительна и жестока, как и реальный бой, и Джастин верил, что справится с ней, как и с теми десятками войн в его душе, предшествующими этой.***
Соседи с плантаций — те, кто не успел сбежать в Старый свет, пока янки не перекрыли порты и гавани, — осваивали профессии плотников, торговцев, землепашцев. Рабы, ещё год назад, подняли мятеж и направились на Север, к городу-освободителю, с той же простотой покинув прежнюю жизнь, с которой обычно принимали её. Беззаботные прежде люди, населяющие этот отмеченный поистине спартанской суровостью жизненных условий край, теперь были озлобленны, скрытны, скупы. Джастин даже не пытался найти общий язык с соседями, учитывая, что большинство находящихся рядом домов были заброшены, и ближе чем в полумиле от них не было ни души; а оставшиеся плантации оказались населены совершенно незнакомыми ему людьми, от которых помощи ждать не приходилось. Слишком далеко они располагались, поэтому объединить хозяйство с кем-то из соседей было невозможно. Не оставалось ни малейших иллюзий в отношении соотечественников, и спасать семью предстояло в одиночку. Для Техаса наступило время тягчайшей нищеты: в каждом доме жарко топились чугунные печки, набитые углём, отравляя воздух в запертых комнатах — Остин дышал паром, как живое создание, жалобно вопрошающее у бескрайней вселенной, куда девалась его молодость: сладостная, героическая, небывалая. Куда пропали зелёные холмы, золотые поля и голубые облака? Остин повержен, и хотя война ещё длится, но где-то далеко — на северном побережье. Новости не доходят до Техаса, который пребывает на смертном одре, издалека наблюдая отрешёнными глазами за тем, как революционеры превратились в диссидентов, которые насилием и огнём приносят конец послушанию и смирению, наивным надеждам и молитвам старцев. Джастин, пребывая в глубоком забытьи, блуждал в беспросветном мраке, и в голове его стоял вечный шум, который даже работа не могла заглушить. Он не усаживался поудобнее на развалинах, а пытался из обломков составить нечто целое, грандиозное. От него веяло обречённостью так, что всякому становилась ясна полная тщетность его бегства от мира. Джастин всегда скрывался, если же не от себя самого, так от полностью обезумевшего отца, который сводил с ума и его, дух которого пресытился алкоголем, умирая среди его зверски убитых грёз. Джеральд продолжал пить, ибо в полном отчаянии он уже признал свою неспособность к общению, и примирения не состоялось, даже когда сын первым пришёл к отцу, чтобы поговорить. Джастин с раздражением и болью видел перед собой человека, с болезненной остротой ощущающего собственную несвободу, с беспомощной тревогой думающего о пропитании для жены, дочери, невестки и внучки, вяло сетующего, что уйма времени уходит на работу, которая не имеет постоянного дохода. Противоречивые элементы его непростой натуры сыграли с ним злую шутку, ведь при всей своей низости плантатор продолжал мнить о себе нечто, так как инстинкт подсказывал ему, что когда-то он был создан для лучшей участи. В результате он только и делал, что спивался всё больше и больше. Джеральда утомляло всё на свете, а пустой разваренный рис раздражал до глубины души, и когда он отшвыривал деревянную миску от себя, Шерри, пребывая в некотором злобно-тупом остолбенении, на миг умолкала, после чего обычно по всей плантации разносилась громкая брань. Вся боль потерь, неустроенность бытия, невозможность вернуться к нормальной жизни выплёскивалась в слова, за которые в былые времена утончённая супруга плантатора, не моргнув глазом, определяла суровое наказание, равно как собственным детям, так и рабам. В такие моменты Женевьев забирала Хлою из дома куда-нибудь во двор, чтобы девочка не слышала этого, а Меган и Джастин тихо уходили в уцелевшую рощу, которая так сильно полюбилась обоим. Он долго обходил окрестности и понимал, что на восстановление плантации уйдут многие годы, десятки лет, но не желал опускать руки, даже не приступив к работе. Или же, напротив, часто возникало отчаянье, которое тянуло его бежать, куда глаза глядят, не разбирая дороги, сея вокруг бессмысленный страх. Всё, что есть варварского, ложного, неизжитого, теперь рвётся на поверхность, словно из кратера вулкана, и Джастин всё чаще уединяется в лесу, чтобы не выплеснуть злость и не показать родным собственного бессилия. Джастин не был — ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым. Теперь же он был вынужден влачить жалкое существование в неприглядном углу родной земли, дразня себя злобным, ни к чему не приводящим утешением, как будто это было его самое нормальное состояние, а отнюдь не болезнь и не порча, о которой могли бы толковать соседи, если бы таковые имелись. Его мир сузился до вечернего багрово-жёлтого неба, в котором пролетают голуби, шелестя крыльями-страницами, уносящими краткий очерк о меланхоличной бездарной жизни людей внизу. Джастину казалось, что даже птицы прилетают в этот выжженный край только из чистого любопытства. Однажды ему померещилось, будто знакомая тень мелькнула во дворе, но всё исчезло, прежде чем он смог вглядеться или произнести хоть слово. Такое происходило всё чаще, и Джастин уже был склонен полагать, что сходит с ума. Обожжённые болью воспоминания душили его, и, задыхаясь в невыразимой тоске, которая приводила в беспорядок нервы и всё его душевное равновесие, Джастин был бессилен спрятаться от навязчивого видения, с кровоточащим сердцем принимая его. Всегда один и тот же человек, те же зелёные глаза, смотрящие на него, как призрак вдохновлённой мысли, ведь каждый раз Калверли чувствовал, что ему следует действовать, побуждаемый необходимостью вновь и вновь подпитывать тлеющий огонь не только пламенем своих сил, но пламенем отчаяния. Он будет раздувать свой огонь до тех пор, пока земля вертится вокруг своей оси, пока звёзды над головой не перестанут сводить с ума, даже когда мир катится к чертям собачьим, Джастин был уверен, что ещё услышит те мелодии, которым суждено срываться с губ Алекса. Знаки присутствия Эллингтона были неоспоримы, разливаясь кипящими волнами у самых ног, но Джастина не покидало ощущение того, что он всегда на шаг позади этой ускользающей волны, и душа билась о рёбра с удвоенной силой, когда мысленный образ, рассеиваясь, снова оставлял его в тотальном одиночестве.***
Малышка Меган всегда вкладывала частицу незримого таинства и священнодействия во всё, что делает. Было нечто торжественное в том, как она, положив руку на Библию, с упоением читала утреннюю молитву, словно она оказалась избавлена от необходимости бытия в привычном смысле слова. Она любила оставаться наедине с мягкой вкрадчивой тишью и молчаливо взирающими на мир вещами, и Джастин наконец-то смог понять сестру, отчуждённое спокойствие которой всю жизнь не укладывалось в его голове, представляясь как нечто глупое, нецивилизованное, странное. Джастин всегда сторонился её, думая, что у девчонки не всё в порядке с головой, но теперь он прекрасно понимал стремление Меги остаться в одиночестве и упиваться им, исчезнув в тихом блаженстве. Джастин выражал это понимание в каждом нежном взгляде и жесте, когда приходил к ней в рощу, молча и медленно прогуливаясь по тропинке. Только там, рядом с мерцающими силуэтами прошлого, он чувствовал себя коронованным колоссальным спокойствием. — Я люблю смотреть на лес, вдыхать его запах, и бывает, что я брожу вот так всю ночь напролёт и встречаю восход солнца, а утром отправляюсь на работу и сплю за станком добрую часть дня, — рассказывала Меган, когда они бродили по заросшей тропе, и лицо сестры напоминало Джастину маленький циферблат. Этот светлый молчаливый лик спокойно и уверенно говорил сейчас ему, что ночь идёт на убыль, хотя и становится темнее вокруг них, но после самой едкой мглы скоро вновь взойдёт солнце. — Мне часто приходилось видеть открытое небо над головой, — ответил Джастин неведомо зачем, не подчиняясь ни воле, ни логике, ни рассудку, понимая, что эти слова рассеивают темноту, но не тонут в ней, а находят единственного слушателя, который способен понять его, обогнуть пустую стену отчуждения перед ним. — Это лучше, чем крыша, но я ни разу не смотрел на него по-настоящему. — Ты так несчастен, Джей. Я вижу, как сильно ты страдаешь, и это разрывает мне сердце, — вдруг сказала она, остановившись и вглядевшись в лицо брата, словно бы подмечая каждый растерянный взмах его ресниц, каждый неуверенный жест руки, каждое нервное движение пальцев. — Одно лишь небо в силах тебе помочь, только попроси. — Что за вздор! Нет, глупо полагаться на небо и Бога, Меги. Это ерунда, — раздражённые слова отлетели куда-то под ноги; Джастин открыл рот и звук ворвался в него сквозь его оскаленные зубы, словно бы вбивая остриё обратно в глотку, и он, задохнувшись, уже спокойно вымолвил: — Меги, давай не будем об этом. — Я молилась за тебя, — сказала Меган, взяв Джастина за руку, снова сплетая магическую ткань участливых слов. — И за Джеффа. — И к чему это привело? — лунный свет коснулся его скул, глубоких морщинок нахмуренного лба, отразился в глазах, образуя в каждом крошечное серебряное кольцо, обрамляющее чёрный провал зрачка. Меган смотрела на него внезапно ожившими, полными зелёно-серых искр глазами, и улыбка её становилась шире. При словах о брате у Джастина помутнело в голове, и он закрыл глаза, но, несмотря на плотно сжатые веки — хрупкий барьер, которым он пытался хоть на миг защититься — и с закрытыми глазами, всё равно, ясно ощущал всё, что было вокруг: неугомонное возбуждение чёрного ночного неба, эфемерную лёгкость прихрамывающего рассвета, споткнувшегося на задворках этого места, такого же раздражённого, что кажется — сам день скоро оставит их на растерзание темноте, как обречённых. Оставленная им на память отметина ночи оживляет чьи-то давно забытые идеи раскатом грома, и Джастин понимает, что это в его голове происходит то курьёзное состояние ума, когда поток мыслей прорезает мозг, подобно стремительной реке, впадающей в буйный океан, и невозможно изменить это течение. — Один из вас всё же получил покой. Глупость заключается в молчании, имея рядом вечного слушателя, способного воплотить твои просьбы в жизнь и показать путь, — сказала Меган и повернула к дому, но внезапно остановилась, словно что-то вспомнив, опять подошла к нему и с удивлением и любопытством вгляделась в лицо. — Мне ты тоже можешь довериться. Джастин открыл глаза, и рассвет ворвался к нему через глубокие пучины её глаз; до этого момента он и не подозревал, что на лице другого человека можно увидеть отражение своего собственного лица, сокровенных трепетных мыслей, неразделённых ни с кем, однако полностью разоблачённых. Даже с Александром это ощущалось совсем иначе. Сделав несколько медленных шагов, Меган вдруг запрокинула голову и подняла лицо, на мгновение открыв рот, словно в беззвучном смехе, и тут Джастин понял, что гром разразился в дождь, который обещал перерасти в настоящий ливень, и ему словно привиделось, как сестра взметнулась, будто смогла бы подняться ввысь при желании. Этой весной выпадало много осадков, и Джастин не мог сказать, что его это не радует: земля нуждалась в воде, как человеческое тело в крови, но его собственная жидкость стыла в венах от воспоминаний о первом весеннем дожде в их последнюю встречу. Он помнил глаза Александра, когда тот, отдавая себе отчёт в мотивах, вдохновивших их на отступничество, стряхивал своей уверенностью облако страха и сомнения, которое обволокло Джастина. В тот вечер весь мир, казалось, был не подвержен погрешностям именно потому, что ум капитана Александра Эллингтона — слишком точный инструмент, чтобы допустить ошибку, и всё же, струны порвались, оставив глубокий рубец на их отчаянном плане. — Меги, я бы не смог тебе рассказать это. Никому не смогу, — сказал Джастин, но сестра могла объясняться с ним жестами и мимикой — взмахнув тонкими руками, она прорезала серую пелену дождя, прервав и его. — Ты сидел взаперти годы. Брось всё это! Выходи на волю. Она танцевала под дождём, и это был медленный темп новой жизни, которая питала тело, и Джастин подошёл к сестре, устало и благодарно обняв худые мокрые плечи. Образ Девы Марии с младенцем Христом на руках никогда не вызывал умиления, никогда не пробуждал веру в его сознании, среди тысячи нечестивых феерических празднеств, и только младшая сестра, окутанная невинностью и религиозной сладостью, способна была придать ему сил и выслушать. Он не мог представить её потерянной, в страдающем невежественном море человеческой жизни, а потому с радостью прошёл бы через все девять кругов ада, лишь бы она была счастлива.***
Джастин несколько дней подряд расхаживал по плантации и всё больше бесился, понимая с исступлённым отчаянием, что землю, дышавшую таким безмятежным покоем, никогда не пробудить, и едва ли на ней снова что-то взойдёт. Он стоял возле дерева, изучая кору, словно никогда прежде не замечал, что деревья покрыты корой, и что кора, как и само дерево, живёт своей жизнью. Неподалёку, на крыльце, Женевьев занимала Хлою игрой. Он неторопливо продолжил осматривать нанесённый плантации ущерб и пошёл на запад, обогнув рощу, после чего вышел к юго-западной границе, откуда на целые десять миль вперёд простирались поля, усеянные низкорослым кустарником. Среди полей вилась белая как мел дорога, ведущая к Остину, и раньше на ней каждый день можно было увидеть вереницы телег, направляющихся на базар. Вдали, на бледном небе, вырисовывались только контуры обнажённых холмов вымершей провинции, и Джастин знал, что примерно через четверть часа на дороге покажется одинокая повозка возвращающейся с работы Меган. От маленькой деревеньки Сидар Крик, раскинувшейся на склоне, виднелось только несколько крыш — это были крыши домов, приютившихся у озера Сидар, когда-то входящего в состав угодий семьи Калверли — сейчас эти места пустовали. Однажды Джастин попросил отца взять его с собой к западной границе плантации, куда обычно Джеральд ездил со своими друзьями, предпринимателями из лондонского торгового общества, хвастаясь отборным табаком и его высоким качеством. Эти джентльмены покупали и распределяли львиную долю продукции по всей Англии, что прославило их табак ещё в начале сороковых годов, и эта слава закрепилась за их плантацией, вплоть до банкротства и войны. В те года Джеральд был забавен и расточителен, он не ведал ограничений ни в средствах, ни в желаниях. В день своего девятилетия Джастин впервые в жизни созерцал, что собой представляет предмет восхваления Джеральда и его неизменной гордости. До этого момента беспечный мальчишка никогда не видел, как собирают и предают сушке табачные листья, не подозревал, насколько грандиозным является это событие, ведь перед ним развернулось таинство. Эта часть плантации представлялась ему самым удивительным уголком в целом мирке, застывшем на западном берегу реки Сидар в дерзостной и первобытной грубости. Взор девятилетнего мальчика нашарил несколько десятков деревянных домиков, затерявшихся среди дикой природы, в густых зарослях. Выступающие силуэты человеческих тел были столь же неправдоподобны, как зыбкий вечерний мираж, и даже деревья тут приобретали зловещие и фантастические очертания, а голоса птиц становились похожими на жалобные стоны. Каждый шорох пугал и заставлял настораживаться, но любопытство усмиряло неуверенность, и когда Джастин приблизился к поселению рабов, то увидел, как заходящее солнце оставило узор из теней, которые оплетали таинством мрака его край — такой незнакомый и непознанный. Негры, одомашненные работой на хозяина, наслаждались свободой, и неизвестно, сколько песен они могли бы спеть за ночь, слившись с темнотой — плотной, душной, хлещущей, которая будто притягивала их. Барабаны были сделаны из выдолбленных воздушных корней болотного кипариса, и негры начали бить в них, как только полностью стемнело, словно призывая ночь, и от этого завораживающего ритма Джастина пробрала дрожь. В тёплых водах озера Сидар, в пламени костра, вокруг которого прыгали рабы, обитали духи, враждебные или добрые, но одинаково почитаемые. Старик сидел у костра, и Джеральд, наклонившись, объяснял сыну, что это шаман, и целый день он специально ничего не ел. Лицо его было скрыто под маской из запёкшейся грязи, и только глаза беспокойно бегали в оправе покрасневших век, а губы бормотали зловещим шёпотом странные слова, а в чертах его блуждали одновременно блаженство покоя и обречённое предвидение будущих терзаний. Там не было иного огня, помимо этого, вокруг которого столпились мужчины, как мотыльки, слетевшиеся на свет. Недалеко от костра сидели женщины поселения с младенцами на руках, засунув им в рот гладкие, налитые молоком соски своих тяжёлых грудей, — сидели, глубоко задумавшись, будто и не слыша боя барабанов, молча. И только пять молодых высоких девушек танцевали у костра. В знойном неподвижном воздухе запах от негров, от их тел, казалось, шёл волнами, то усиливаясь, то ослабевая. Казалось, что они все, как единое существо, думают о чём-то своём, непостижимом для любого чужака; их тела двигаются, повинуясь единому ритму, их губы шепчут единую цепь слов, и Джастин понимает, что никогда ему или кому-нибудь из белых людей не раскрыть, не осознать таинства этих ночных ритуалов. Вечерняя звезда тускло горела на западе, у самого края неба, и созвездия уже начали свой круговой путь по небосводу, однако в эту ночь земное притяжение впервые заставило маленького мечтателя опустить глаза и вглядеться в сущность реального мира, такого же недостижимого, как и его возлюбленные мерцающие огни над головой. Джастин никогда не видел, чтобы девушки так двигались, ещё ни разу ему не довелось увидеть, насколько прекрасны люди, танцующие на влажной земле, чьи ноги утопают в мягкой почве, а умиротворение и торжественность, и нездешнее, непостижимое спокойствие обволакивает как прибой. Джастин чувствовал, что его кости теряют форму, как песок под накатившими на берег волнами. Это была удивительная новая череда ощущений — когда удобные мягкие кресла, заполненные изысканной публикой, сменялись дикостью и грубостью чернокожих рабов, которые плюются шелухой от семечек, пахнут потом и чесноком. Они танцуют ночи напролёт, но утром с неизвестно откуда прибывшими силами вновь работают в поле. В этом привычном феодальном мире Джастин ощущал радость и полноту жизни. В свои девять лет он уже считался полноправным членом общества, и вёл себя как подобает, однако то, что предстало перед ним тем вечером, навсегда вклинилось в память, словно чёрные руки с длинными ногтями царапнули унылый мир изнутри, оставив надпись на долгие годы. Шаман начал петь, и голос у него был чистый и сильный, а напев звучал дико и печально. Девушки продолжали двигаться, и одна из них привлекала внимание Джастина больше других, однако он бы не смог сказать, почему его мальчишеское нутро потянулось именно к ней. Она была красива той жаркой первобытной красотой, которую придавала ей жизнь на свежем воздухе и энергия, смягчённая выражением нежного сочувствия в её чёрных глазах, а улыбка на чувственных губах была полна неизъяснимой прелести. Если бы её руки и ноги так не переплетались, если бы она не была скользкой от пота, свившейся в клубок змеёй, задыхающейся под маской, то Джастин непременно дотронулся бы до неё. Девушка сверкала глазами, которые загорелись, как уголья; голова её была запрокинута в порыве самозабвения, и какое-то непостижимое чувство причастности охватывало Джастина, когда он следил за этим безумным танцем. Всё обрывается в одно мгновение, и Джастин понимает, что тонкий аромат сохнущего табака — его упрямое видение, неожиданное, ненастоящее. Он мечтательно прикрыл глаза и остановился, ещё раз представив ту девушку. Как хорошо она знала, когда табак следует вывешивать на солнце, а когда прятать в тень. Она надламывала один лист и тщательно разглядывала его: лист уже принял кофейно-жёлтый цвет, но из его средней жилки вытекал сок, а потому негритянка отложила его — табаку нужно было ещё немного подсохнуть. Она была рабыней, но она навсегда осталась в памяти Джастина, как тайное знание, образ чего-то запретного, исчезнувший под утро в дымке потухшего костра, когда Джеральд сказал сыну отправляться домой. Теперь только пугала с растрёпанными соломенными туловищами, в широкополых шляпах одиноко торчали на кольях, и уныло шевелили на ветру своими лохмотьями, и ничего магического не осталось в этом месте. От увядающих сорняков веяло покоем, а тишина и неяркое солнце насыщали этот покой сладостной печалью и ностальгией. Джастин устало вздохнул, думая, где тот тёплый летний день, когда он впервые увидел землю, устланную зелёным ковром, и мужчин и женщин, движущихся как пантеры? Где нежная журчащая музыка, поднимающаяся по сочным корням земли, что вырывалась из-под пальцев чернокожих и уходила вниз. Куда идти, если всюду ямы-ловушки и скалящиеся скелеты — мир, вывернутый наизнанку.***
Август 1863 Джастин решил пока заняться только западным участком плантации, где прежде располагалась часть огородов, используемых для нужд плантации. В старой кладовой нашлись кое-какие семена, поэтому он начал с пахоты, пропалывая и разравнивая вилами землю, разбрасывая навозные кучи, перегной из канав, золу и мелкий уголь, и цветение быстро возрождалось в брожении навозной жижи. Жизнь готова была снова возникнуть на этой земле после длительных июньских дождей. Удобрения заполняли борозды, воды заливали поля под жарким солнцем, под мощным дыханием ветра запах сырой пропитанной земли становился резче. Почва медленно впитывала эти подношения, и из этой перенасыщенной, жирной земли поднимались обильные урожаи моркови, сахарной свёклы и репы; помимо овощей, росли пшеница и овёс, правда те были ещё невысоки. Огород давал возможность прокормить всю семью, и жизнь их приняла деятельный и однообразный характер, свойственный деревенским обывателям, самостоятельно поддерживающим свои силы и существование. Как болезненно Джастину было осознавать, оглядывая бескрайние засорённые поля, что эта земля когда-то была совершенно иной. Табак выращивался на их плантации вместе с кукурузой, что позволяло поддерживать идеальный баланс почвы — богатой и плодородной. Тёмный бёрли — этот сорт табака едва ощутимо пахнущий шоколадом, карамелью, реже орехами — больше не раскидывал по земле свои широкие тёмные листья; тот Бёрли, который южане привыкли видеть в их любимых табачных смесях, был уничтожен. Амбар, где после сборки развешивались листья для просушки, был сожжён. Когда-то листья табака коптились дымом над открытым огнём, в результате чего табак пропитывался ароматом горящего дерева и приобретал глубокий чёрный цвет. Аромат тёмного листа после такой обработки открывал новые свойства, становился глубоким или же, наоборот, мог стать ярким, пряным и приобрести лёгкую сладость, фантом которой зависал над плантацией, и Джастину казалось, что он вполне реально чует этот запах, знакомый с детства. Но теперь все семена кукурузы были сожжены вместе с амбарами, а рассада прогнила в задушенном сорняками поле. А ведь когда-то суглинистая, богатая органическими веществами почва, насыщенная влагой, радостно зеленелась бережно высаженными молодыми побегами табака под ласковым солнцем Техаса. Когда в мае Джастин приступал к работе, ему казалось, что совершить нечто подобное невозможно. По полю сновали койоты, заброшенная земля была груба и камениста, у них не было лошади, а лишь старый тощий мул, который всё же смог послужить своим владельцам и вспахать участок, выделенный под огород. Изнурённое животное передвигалось уже с таким трудом, что Джастин просто вынужден был дать ему время, чтобы восстановить силы. Примерно месяц Меган приходилось пешим шагом ежедневно преодолевать несколько миль, чтобы добраться до работы. Надежды Джастина оказались оправданы, и ранний посев дал неплохой результат, который позволил им съездить на ежегодную ярмарку и выменять часть урожая на несколько кур-несушек и козу. Малышке Хлое было необходимо молоко, а превратившиеся в бесполезные бумажки деньги конфедерации давно были не в ходу в том мире, где начали править северные правила и законы. Проверяя расставленные в лесу силки на птицу и зайцев, которые с удивительной скоростью размножались на брошенной людьми земле, Джастин не уставал поражаться тому, сколь жизнерадостны были члены его семейного клана, несмотря на несчастья, которые всегда их поджидали, несмотря на выпавшие на их долю испытания. Джастин бродил по плантации каждый день, и ему часто казалось, что в какую бы сторону он ни пошёл — везде прямая сумасшедшая линия, ведущая в бесконечность, длинная, как бездорожье, которое скрывает за собой невиданные дали — лейтенант не представлял, что ему делать дальше. Женевьев повсюду была с Джастином — в полевых работах, начиная от вспашки и посева и кончая уборкой урожая, когда к концу дня они оба не чувствовали конечностей и спины, однако это нисколько не сближало этих двоих, хотя англичанка медленно, но верно становилась неотъемлемой частью его жизни. Джастину было не слишком трудно постичь что угодно, если только оно заключало в себе толику скорби и страданий, потому что он привык чувствовать в себе это безумное напряжение, ожидания чего-то, что должно произойти. Какая удивительная метаморфоза: первый ленивый сукин сын штата, с бойким языком и испорченной душой малолетнего алкоголика, теперь плывёт в толпе — слитый с нею, сшитый и не раз перешитый, потерянный, как и все, затронутые войной. Трагедия была в том, что никто не видел выражения безнадёжного отчаяния на его лице, даже Женевьев, которая всё время таскалась за Джастином, как преданная рыжая псина Роуж, и даже Меган редко замечала тень, мелькнувшую в глазах брата. Джастин не хотел, чтобы Меган снова выводила его на чистосердечный разговор, отчего при сестре чаще всего надевал маску усталого, но довольного жизнью человека. Но под этой напускной личиной атомы злости и раздражения мечутся, обезумев от духоты, как будто под стеклом продолжается лесной пожар, но ничего не сгорает. Женевьев часто спрашивает, почему Джастин выбрал именно западный участок, тот, что ближе к лесу и к покинутым негритянским домикам. Джастин даже не представляет, как ей объяснить, что когда-то давно, именно в том лесу, произошло его перерождение, именно там маленького мальчика отпустила холодная скользкая рептилия цивилизованности, разжав острые зубы современного бреда, которому подвержены все белые люди. Этот пафос, с которым скучные европейцы танцуют на пылающих углях, пока их лица не исказятся, и они не начнут обугливаться. И всё же, вместо того, чтобы сойти с горячих углей, они берут в руки спортивную колонку, потом обсуждают политику, потом театральные новости, потом книжное обозрение, потом заголовки статей, и медленно плавятся в своём аду. Как Джастин мог объяснить Женевьев Донохью свои сокровенные мысли и открыть милые сердцу воспоминания, если эта девушка, с таким упоением хватающая каждое его слово, была самой отъявленной любительницей плясать на углях своего сгоревшего мира привычной суетливой жизни? Когда он говорил, она слушала и не возражала, когда он действовал, она безоговорочно одобряла, но Джастин не искал в ней помощника или утешительницу, потому что мысли его, свитые вместе — ледяной остров среди пустынного моря, это были только его мысли, без связи и без смысла, которые никто не смог бы понять. Он всё меньше говорил и всё чаще уединялся. Джастин шёл по полю и насвистывал мелодию какой-то военной песни, когда услышал голос Женевьев за спиной: — Будет дождь, посмотри, с запада идёт скверная туча. Может, ты останешься дома сегодня? Где-то неподалёку послышался лай Роужа, который вновь погнал снующих в окрестностях койотов с поля, и Джастин остановился, прислушавшись. Вот уже несколько недель, с тех пор как на землю опустилась ужасающая жара уходящего лета, он предпочитал ночевать в заброшенном рабском селении, в одной из хижин, где чувствовал себя намного уютнее, чем в доме, однако родным он неизменно повторял: — Женевьев, мне нужно присматривать за огородом, или ты хочешь, чтобы мы остались без урожая? И как бы вернувшись к своей прежней мысли, добавил: — Это важно. На днях я видел свежие человеческие следы, и если меня не будет здесь, нас просто обворуют. Но я всё-таки зайду вечером, если вы так хотите. Ненадолго. Джастин действительно всё реже появлялся в доме, упиваясь своим одиночеством, и главным стимулом, безусловно, явилась утрата веры, когда погрузившись на всю ночь в пленительную магию воспоминаний, в трепет и боль, он возвращался на Север, к зелени холодных глубоких изумрудов, которые, казалось, повергали в спячку все остальные чувства; все его силы ушли на наблюдение, чтобы зафиксировать родной, любимый образ в своей голове. Он желал бы одиночества на тысячу лет, чтобы, как в зеркале, отразить то, что увидел и услышал, и чтобы погрузиться в мечту, абсолютно далёкую от человеческого бытия — которым пресытился. Джастину надоело слышать тихий плач матери, окрашенный мрачной ностальгией по годам прошедшей земной радости. Он не мог больше наблюдать, как отец приходит домой каждый вечер в одном и том же состоянии. Джеральд подвержен страшной алкогольной страсти, и плюёт на то, что с ним происходит, хотя Джастин иногда видел, что в нём оставалась капля печали или сожаления о том, что младший сын не мог поменяться местами с его любимым Джеффом — бедной умершей душой, поскольку смерть, как таковая, находилась вне пределов его понимания. Весь почерневший, Джеральд ворочался на постели по вечерам, плотно закрыв глаза, и скрипел зубами, иногда говоря жене сипящим низким голосом: — Если этот ребёнок утром заорёт, я её убью. Джастин ненавидел эти пьяные угрозы, и, слыша, как бессвязно лепеча, двухлетняя Хлоя выговаривает какие-то свои детские словечки, издавая приятные на слух, но ничего не значащие звуки, Джастином овладевал панический страх, что отец в один миг воплотит свои слова в реальность. Он смотрел на это вытянутое лицо с высокомерно вздёрнутым носом, на нервозную походку; горлышко разбитой в какой-то драке бутылки оставило глубокий след на левой щеке Джеральда. Сквозь густые заросли неопрятной бороды на его лице сверкали крупные жёлтые зубы, которые хотелось выбить, но в последнее время Джастин был вынужден всегда оставаться благоразумным, ради женщин своей семьи. Видя, сколь сильно его отец отравляет жизнь родных, Джастин постепенно приучал себя к мысли, что он находится в состоянии ожидания, и какое-нибудь непредвиденное событие выведет его из затруднения, и всё образуется, но самым непредсказуемым образом. Но воспламенённый самой жгучей озлобленностью, Джеральд был обращён только в себя, и ни один физический жест не был способен пробудить его помутневшее сознание от пьяной летаргии. Его раздражённое неприятие жизни доросло до такой степени, что у плантатора появилась привычка выпивать намного больше, чем это было бы нужно даже самому невменяемому алкоголику: несчастный бездельник, пустивший отведённый ему срок по ветру, вместилище разложившихся иллюзий, готовый плутать в пучине непроглядной тьмы, пока его силы не исчерпаются. Он был невыносим, особенно по утрам и вечерам, между очередными погружениями в пучину беспамятства. Утром он разгуливал по дому в своей ночной сорочке, словно дряхлый гном, и разгонял Меган и Женевьев метлой, пока женщины не уходили во двор, забрав с собой ребёнка. После второй, от силы третьей рюмки Джеральд пускался в воспоминания, всегда посвящённые дорогому его сердцу Джеффу и былой роскошной, до того как они обанкротились и началась война, жизни. Разве мог Джастин позволить себе молча выслушивать эту ахинею, сотканную из нитей его опьянённого, мутного и воспалившегося сознания? Джастин перебрался в заброшенное поселение их бывших рабов — разнёсшихся по штату, как птицы по небу, подгоняемые грозой иллюзий и политическими катаклизмами, будто бы боялись, что южная земля, на которой укоренилась их жизнь и исчезла их воля, вскоре откроет свою пасть и одним зевком проглотит их всех до последнего. Север прельщал негров обещанной свободой, но теперь они были вынуждены работать на своих освободителей. Вашингтон, потирая живот, разминает пальцы — столица противника голодно облизывает губы, смачивая горло кровью конфедератов перед предстоящей трапезой. Джастин чувствует это в воздухе. Он видит приближающийся конец своей страны в блеске молний, которые бороздами расплавленного серебра падают на жёлтые поля, но вокруг него была глухая пустота: гром не гремел, но большие синие молнии сверкали беспрестанно. Ему не нужно было быть провидцем или заглядывать в газету с новостями, чтобы понять — близится час, когда решится судьба Конфедерации. Джастин не знает к чему готовиться, а потому просто ждёт, когда разразится настоящая буря. Земля временами грохочет, обращая в прах города и открывая новые смертельные раны где-то в далёких землях, там, куда Джастин не может взглянуть, не увидев перед собой призрачное видение. Дробясь, сеется свет, и сквозь северные широты, поглощая его разум, возносит через горы, поля и леса к чудовищному гарнизону, где в знакомых стенах стоят знакомые книги, витает знакомый запах сигаретного дыма, и знакомый до боли в пальцах чужестранец, чья жизнь была неразрывно связана с войной, спокойно сидит за своим столом и, улыбаясь, что-то говорит ему. Бесчисленные истории, военные байки, пошлые шутки, незлобные упрёки и насмешки, каждый его шаг оставляет кровавый след, любое прикосновение дарит шелковистую, незримую форму блаженства. Каждый раз при мыслях об Алексе в голове у Джастина возникают обрывочные и фрагментарные переживания, эмоции, испытываемые рядом с ним. Он вглядывается в горизонт и видит, как каждая чёрточка в облике Алекса воссоздаётся в памяти; Александр Эллингтон вырастает перед ним из воздуха и света, достигая пароксизма таинственной страсти, и незаметно переходит в скорбный плач, внезапно взрываясь пронзительным звуком пламенного воя неба. Когда над Остином висят грозовые тучи, то свет рассеивается, как и этот призрачный, неуловимый туман его видений, унося с собой родные хризолитовые глаза и огрубевшие от эфеса сабли руки, и Джастин опять изнывает в мечтах о потерянном и недостижимом. Каждый вечер он приходит в рощу и считает шаги по заросшей тропинке, пока ноги сами не поднимают его на небольшой холм, где он наконец-то ощущает себя вне всяких отношений с посторонними мыслями, даже самыми насущными. И всё-таки Джастин сознаёт, что всё, о чём ему было ведомо — лишь картинка, выдуманная его же умом, порождённая памятью. Наваждения улетучиваются, когда он покидает место, где предавался мысленному созерцанию исчезнувшего в неизвестности любовника, и неторопливо возвращается домой. Улетучиваются, но не исчезают насовсем. Их дух остаётся, сохраняется в нём, неведомо в каких потаённых закоулках души, чтобы вечером вернуться, как вышколенные слуги, и снова явить перед его взором бледную иллюзию того волшебного сияния, которое принёс ему Алекс. Джастин помнил волну восторга, захлестнувшую его, когда впервые в жизни познал вкус настоящего наслаждения — забытья любви. Сейчас он ясно понимал свою ошибку — несказанные слова с простой истиной, и он просто сгорал заживо, утопая в мечтах о том, как снова увидит любимое лицо: раскрасневшееся, горячее, гневное и полное страстного желания. Красота Александра была дикой, одержимой терпкой похотью, которой Джастин был сражён; он захлёбывался, эта сила рвала ему горло, и он, как умирающий, хрипел, глядя в пасмурное небо, посмевшее забрать у него призрак его сердца. Грозовые сполохи над тёмной рощей, ливень над старым погостом деревушки Сидар Крик, красный круг солнца, медленно закатывающегося за горизонт, светлый серп луны, выглянувшей из-за тучи, бледное мерцание огней города вдалеке — не могли вернуть ему утраченного любовника, но каждый день забирали его покой. Джастин снова и снова бесцельно бродил мимо искривлённых, поросших мхами и лишайниками деревьев, под которыми когда-то располагалась беседка его матери, и даже сам воздух теперь казался ему иным. Он был пропитан отравой войны, болью от утраты брата, отчаянной борьбой этой земли с завоевателями, которые сожгли половину Остина, когда Оклахомская армия уступила натиску войск Алана Эллингтона. Джастин вспоминал, как когда-то, сотню лет назад, когда только прибывшие в Эскадрон, ещё не получив распределения, они с Гейтом высмеивали утончённых юношей в светлых мундирах, столь женственных, что молодым плантаторам сразу стало понятно — оклахомцы, наверняка, станут пушечным мясом в первый же месяц войны. Но теперь, осознавая, что эти самые изнеженные мальчишки спасали его родной край, всеми силами удерживая армию северян — лейтенант испытывал ужасное омерзение к своему больному высокомерию. Неизвестно, что мучительнее — чтобы кровь уходила капля за каплей, спешно покидая израненное тело, как крысы — тонущий в тёмных холодных водах затопленный корабль, или чтобы сознание угасало, мысль за мыслью, захлёбываясь невысказанной болью. — Шерри хочет тебя увидеть, — голос Женевьев раздался одновременно с очередным всполохом молнии, но Джастин, не оборачиваясь, как завороженный смотрит на горизонт, который мокрыми бумажными полосами липнет к веткам густого леса. Если вслушаться в эту гулкую тишину, привыкнуть к ней, то можно различить и трепетный шелест листочков в соседней ольховой роще, и тихое бормотание тростника у реки Сидар. Он не хочет слышать посторонних звуков, тем более человеческую речь, которая утомляет его и внушает смутное раздражение. Джастин неопределённо пожимает плечами и отвечает не глядя: — Я подойду через час. Это срочно? — Да. Сегодня Меган была на почте, тебе письмо с северного фронта, — Женевьев подняла голову к небу, словно ожидая скорого удара дождевых пуль, но всё было тихо. — От кого пришло письмо? — в опилках своего разума и осколках своих воспоминаний Джастин пытался припомнить, кто бы мог знать его адрес из тех, кого занесло на Север, и таких людей, при всех своих мысленных потугах, он не мог вспомнить. «Костерман читал моё личное дело, но он мёртв, Стив, лучший друг — мёртв, Норман, когда-то интересовавшийся — мёртв, Маррей — пропал без вести, но даже если и предположить, что он жив, адреса Дерек не знал. Алекс? О, Боже, прошу тебя, сделай так, чтобы это был он…» Джастин вздрогнул, и ему показалось, что размашистый удар молнии прошёлся через его нутро, но из его челюстей не раздалось ни звука. — Не указано, мы не вскрывали конверт, — ответила Женевьев, и Джастин, не сдерживая себя, схватил девушку за руку, изумлённо вглядываясь в её лицо. Такая надменная, выточенная, будто статуэтка, разве могла она вообразить себе, что в этот момент человека напротив неё гложет неуверенность, и вырывает из пучин страха невыразимая надежда, что капитан нашёл его. — Там что-то важное, не так ли? Не просто весточка от боевого друга? — опешив от такой резкой перемены всегда хладнокровно держащегося Джастина, спрашивает Женевьев, и её любопытство становится невообразимым. Вид у неё такой, будто Господь только что снизошёл к ней, но слова её, безукоризненные и отталкивающие, как проказа, заискивающие, мягкие, но скользкие, вырывают Джастина из немого оцепенения. — Я не знаю. Возможно, — выдавливает из себя он, и чувство такое, будто его внутренности развесили на колючей проволоке. — Хорошо, идём прямо сейчас. Пока они шли по полю, Джастин старался ни о чём не думать, но мысли, таящие в себе столько энергии, так глубоко тревожащие его, заставляли взгляд рассеяно скользить по холмам, словно бы ища у родной земли поддержку, безмолвное одобрение. Ему представлялся невыносимым этот ограниченный мирок, устанавливающий пределы и загоняющий в рамки. Душа встрепенулась, а по телу проскользнула дрожь: она была одновременно и протестом, и попыткой обойти хлынувшие мутным потоком сомнения, грозившие затопить источник духа. Первая мысль, посетившая при известии о письме, превратилась в абстракцию, безумную фигуру, потому что Джастин понимал — Алекс затаился, исчез, спасая свою жизнь, и с его стороны было бы неразумно присылать письмо, так как в этом случае возрастал шанс быть пойманным. Вот что занимало мысли Джастина, пока они шли к дому — он непрестанно думал, что могло бы произойти, если письмо действительно от Алекса, на что он безумно надеялся, не слушая доводов здравого рассудка. Когда они вошли в дом, Джастин сразу увидел Меган, которая забавлялась с Хлоей, показывая девочке, как делать мотанку. Мать сидела у стола, и в её неподвижной фигуре застыло что-то стремительное, изящное, сильное, хотя рука довольно лениво откладывает спицы и клубок, а губы кажутся тонкими и сухими, когда она, улыбнувшись, поднимается и обнимает Джастина. — Ты не заходил два дня, Джей, дорогой, я же волнуюсь, — сказала Шерри с теплотой, свидетельствующей, что в её настроениях, несмотря на трудности бытия, случаются позитивные перемены, и причина тому — любимое лицо сына. — Прости, много работы, — глухо ответил он, не зная, что ещё сказать в своё оправдание. В этой прокопчённой комнате, с жалкой мебелью и изношенной утварью, странно было видеть на столе белый конверт, такой свежий и чистый, что он кинулся в глаза, как только Джастин очутился на пороге, словно магнитом притягивая к себе. Он посмотрел на радостное и светлое лицо матери, ровным огнём заливающее тёмный мир вокруг, и увидел плохо спрятанное за мягкими чертами, опасливое, вопросительное мерцание беспокойных глаз, в глубине которых стучала её тёмная мысль. Озабоченно опустив брови, Шерри обеспокоенно спросила: — Дорогой, кто может знать, что ты здесь? Ты понимаешь, что будет, если тебя найдут … — задыхаясь, произнося слова с напряжением, она продолжала, прерывая речь длинными паузами бессилия: — Скажи, ты во что-то ввязался на Севере? Может, ты хочешь сказать мне что-то? О, дорогой, я всё пойму. Поглаживая её сухую руку своей тёплой ладонью, Джастин вздрагивающим голосом сказал: — Мама, я тебя прошу, успокойся. Я не представляю, кто бы это мог быть, дай мне минуту. Джастин взял со стола конверт и, задумчиво прикусив губу, покрутил его в руках, ощупывая плотную качественную бумагу — такую, в которой не пишут обычные солдаты с фронта, а отправляют любимым открытки на праздники. Чувствуя под пальцами этот знак отличия, Джастин воскресал для жизни, омытый и оживлённый горячею кровью, ударившей в голову, при мысли, что это письмо от его северного офицера. «Я бы отдал любой миг самого наивысшего блаженства и бессмертие собственной души, если бы мне представился шанс снова взглянуть на тебя, Алекс». На конверте значился короткий адрес, написанный мелким почерком, и в нерешительности глядя на строки, Джастин ощущает, как внешний мир, который всё сильнее тревожит его восприятие, пропускает через сознание осязаемые нити навязчивого страха, с изнуряющим постоянством навещающего голову. Он видит за окном облака, холмы, качающиеся под ветром деревья, но ближе всего перед взглядом маячит дрожащая в руках бумага, и Джастин понимает, что строки эти, хоть и выведены знакомым почерком, но всё же не принадлежат руке капитана. Джастин верил в то, что рука эта, по природе своей, глубоко отлична от всего остального мира, который внедряется в его сознание, но когда птица садится на ветку ели, когда муха кружит над столешницей — он не чувствует того тайного знака, который Алекс вложил бы в эти строки, будь он адресантом. Если бы энергия рук Алекса была сейчас сосредоточена в руках Джастина, то внешний мир стал бы не более чем миражом, который исчезнет по первому же приказу, но письмо было не от Эллингтона. Джастин почувствовал это так явно, что ему стало физически плохо. Джастин открыл конверт и дрожащими от напряжения пальцами вытащил двести долларов, вложенных внутрь, не отрывая взгляда от нескольких коротких строк в письме, чувствуя, как сердце пропустило удар, а перед глазами всё поплыло. Однотонный хриплый шёпот наполнил комнату, беспомощно сползая по шершавым стенам, когда Джастин измученно выдохнул слова застывшим за спиной женщинам: — С наилучшими пожеланиями, в ожидании скорой встречи. Кристофер Э́ндрю Гейт. «Алекс, где ты? Ты всё так же далеко от меня, или тебя уже нет в живых? Почему я не чувствую тебя…» Широко открыв рот, он поднял голову вверх, чтобы загнать обратно болезненный стон, грозившийся сорваться с губ, а руку с зажатыми купюрами протянул назад, и Шерри медленно забрала из разжавшихся пальцев деньги, со слезами радости глядя на улыбающуюся Женевьев и озадаченную Меган. — Джастин, это же великолепно! Мы можем спокойно жить больше месяца, ни в чём себе не отказывая! — тронутая таким поступком до глубины души, Шерри молча смотрела на деньги, в то время как Женевьев оживлённо заметалась по комнате, благодаря Кристофера с искренней сердечностью. — Меган, мы едем в город! Нужно составить список того, что нам необходимо… Шерри улыбалась, проникновенно морща лоб и с многозначительностью сжимая в руках причину всеобщей радости, полностью счастливая среди всех этих тягостных несовершенств, однако она так и не проронила ни слова. Джастин мельком посмотрел на Женевьев, которая, отворив дверь, впустила в комнату свежий летний воздух. Она была уже не та: больше не было в чертах надменности, казалась будто бы не так бледна и не так холодна, но стоило ей взглянуть на застывшего у стола Джастина, как улыбка резко померкла, с не меньшим волнением переведя взгляд на Шерри, которая недоумённо спросила сына: — Джастин, что с тобой? Тебе нехорошо? Джастин не мог шевельнуться, словно боясь развалиться от любого движения, и тут голос матери ворвался внутрь, точно его ударили по голове. Он бессильно опустился на колени, закрыл лицо руками и глухо застонал. Шерри медленно дотронулась до его плеча и, сдерживая дыхание, смотрела в лицо Джастина, который судорожным и сильным движением шеи запрокинул голову и громко сказал: — Не могу больше!.. Как я устал. Это невыносимо… Образ Алекса растворялся в спутанных воспоминаниях, блуждал где-то на задворках сознания, исчезал, как и надежда вновь встретиться с ним. Острее и отчётливей вырывалась тоска; она, как пустая винная бочка, скатывающаяся с холма — гудит, надрывается, многозначительно стонет и скрипит, покуда не развалится и не обнажит давно сгнившие от влаги доски. Женевьев, потупив глаза, промолчала, а Шерри, приблизившись к Джастину, с удивительной в таком тщедушном теле силой приподняла его и усадила на стул, после чего тихо прошептала какие-то успокаивающие слова, с обычным своим чистосердечием, не задавая никаких вопросов. Меган поглаживала волосы притихшей Хлои, испуганными глазами наблюдая за дрожащим от тихой истерики братом. Состояние Джастина не позволило бы ему остановить поток слов, а потому он боялся, что проговорится, решив вдруг облегчить совесть и открыть душу в этот момент жестокой нравственной подавленности. Он быстро поднялся на ноги, схватил раскрытое письмо и, пробормотав что-то вроде извинения, выбежал на улицу, захлопнув за собой дверь, не слушая доносящегося в спину голоса матери, умоляющей его вернуться.***
— Джастин, погоди! Что произошло? — Меган нагнала его на дороге, ведущей в Остин, в миле от дома, и, притормозив свою повозку, схватила брата за рукав рубахи, вынуждая того остановиться. — Ничего, Мег, просто дай мне побыть одному! Оставь меня, — безутешно вскричал Джастин, и при этих словах невольно залился слезами. После чего облегчённо почувствовал, что уже не так подавлен, как прежде, потому что, вопреки своим словам, он знал, что только сочувственный взгляд сестры, сжимающей тонкими пальцами его локоть, способен оказать ту поддержку, без которой он обречён остаться в состоянии погружённости в пучину смертного греха. Самая жестокая жизненная драма разыгрывается не во внешнем мире, рок обречённости грозит не извне, как думали Гомер и Эсхил: внешний мир нейтрален, драма и рок живут внутри того человека, в котором здравый смысл, укреплённый предрассудками и страхами, становится помехой в преодолении той критической черты, которая отделяет его от желаемого. Черты, что возникла перед Джастином, когда он, выскочив из дома, направился в Остин, подгоняемый единственной и безрассудной мыслью — сесть на поезд до Западной Вирджинии, там пересесть на поезд до Вашингтона и начать поиски Александра Эллингтона в столице. Эта безумная навязчивая идея уже давно торопила, толкала его, не давала ему покоя. Если он начинал размышлять логически и трезво оценивать свои возможности, всё та же мысль изгоняла из сознания и убивала здравый смысл в зародыше, мешала всем его занятиям, вторгалась повсюду, преследовала, осаждала его, держала в плену. И сейчас Джастин шёл в Остин с уверенностью, что сядет на первый же поезд до Вирджинии, и если понадобится — он будет воровать, чтобы выжить там. Но тут же Джастин понимал, насколько нищета лишила его свободы, возможности участвовать в привычных делах, а какие-то необходимые, совершенно элементарные вещи оказались и вовсе недоступны ему и его семье. Вот отчего временами накатывает тоска, и вдобавок его не оставляет ощущение тянущей пустоты там, где могла бы быть дружба и сильные, серьёзные чувства; Кристофер, предавший, исковеркавший их дружбу, был ему глубоко противен, но деньги, присланные им — спасение и надежда для задыхающейся в нищете семьи. Страшное уныние снедает Джастина целиком, подкашивая силы, — кажется, будто сама судьба ставит препоны естественной жажде любви, и отвращение затопляет всё существо, потому что он не смог удержать Алекса, а теперь не может всё бросить и найти его, обременённый обязанностями главы семьи. Омерзение к себе из-за того, что дружба, так бесчестно и пошло прерванная, всё ещё остаётся для него кровавым пятном на душе, которое нет сил стереть, но и повстречаться с бывшим лучшим другом будет не менее болезненно, чем забыть об этих многолетних отношениях. Джастин потупил взгляд в песчаную землю дороги, не зная, как ему поступать дальше. Бежать нельзя, ведь он в ответе за женщин своей семьи, оставшихся один на один с кошмарами последствий гражданской войны. Но и оставаться с каждым днём всё сложнее, ведь та нить, которая связывает его с Алексом, неумолимо истончается и пропадает, и Джастин уже почти не чувствует капитана, будто бы его присутствие, такое привычное, такое близкое, кто-то немилосердно стёр рукой, так же как ученик стирает написанные мелом на доске слова. Джастин устало посмотрел на сестру, одержимый безумным желанием рассказать ей всё, но как он мог запятнать эту благородную, милосердную, отважную девушку той мерзостью, которая чёрным налётом облепила стенки его души, воплощая воспоминания в жутких демонов, которые заставляют Джастина совершать деяния, идущие вразрез с его личной выгодой и интересами. Как, например, в этот момент — когда он разрывался на части между непреодолимым желанием двинуться дальше по дороге к Остину, и навсегда потерять свою семью и гордость, или же развернуться и сделать то, что обязан, оставив под далёким северным небосводом свою жизнь. Сохранить верность взятому на себя обязательству оказалось в сотню раз сложнее, чем Джастин мог бы предполагать, ведь даже в звании старшего лейтенанта на фронте он не мог выполнять свои обязанности без погрешностей, так происходило и сейчас. Ведь никого не сопровождают бессмертные спутники, подсказывающие нуждающимся, как поступить, и держащие судьбу людей, словно нити в своих руках. Джастин чувствовал, что есть только одна сила, благодаря которой он держится, неподвластная нынешнему дню, быстро улетучивающимся мгновениям, призрачным фантазиям — это Алекс, мыслями о котором Джастин жил. — Куда ты направляешься? — в замешательстве спросила Меган. Сожаление, нежность и страх волновали её с такой силой, что она мелко задрожала, едва сдерживая слёзы непонимания. — А разве не очевидно? — в голове у Джастина царил настоящий хаос, он оглянулся по сторонам, словно бы прикидывая, что он тут, собственно, делает, и упорядоченный, внятный, привычный мир до боли заливает светом его глаза. — Джей, что на тебя нашло? Мама в растерянности, её мучают самые ужасные догадки, прошу, идём домой, — произнося эти слова, Меган то растерянно и трогательно вскидывала на брата глаза, то потупляла их, и Джастин понял, что семья, скорее всего, считает его сумасшедшим, но даже если и нет, то всё только к этому и шло. Одержимость глухой терпкой тоской была безудержна и давно замечена всеми, но у Джастина не находилось подходящих слов, чтобы достаточно веско объяснить им то душевное волнение, в которое его повергло письмо Кристофера, а потому он не хотел пока показываться на глаза матери. Домашняя среда всегда помогала Джастину обрести спокойствие, но то место, в котором сейчас приходилось ютиться его родным, едва ли смогло бы стать для него тихой обителью понимания, ведь там не бывало ни одного спокойного часа в уединении. В своём доме ему всегда были точно известны все ходы отступления и их направления, но в этом маленьком гробу он мог только свернуться калачиком, как громоздкая груда мяса, и забыться душными кошмарами, под ругань пьяного отца, слёзы расстроенной матери, плач маленькой Хлои и тихое бормотание молитв, срывающихся с губ Меган. Он мысленно перенёсся в то заброшенное поселение, где в последнее время обрёл свой одинокий приют, и чувство, которое освежало его разум и бодрило дух, снова завладело им — оно было подобно вою. Глубинный, низкий, мрачный напев далёкого ветра, гуляющего над сумрачным озером, швырял по гладкому стеклу воды пепел воспоминаний о войне в северных штатах, и Джастин упивался ими, зная, что в ночной тишине никто не потревожит его призраков, и силуэт долгожданного гостя не померкнет, до самого рассвета оставаясь рядом с ним. Это уединение давало ему силы, чтобы каждый день подниматься на ноги и работать, а по ночам — вспоминать, как извивался в горячих объятиях, прижимаясь губами к чужому сердцу. Теперь, стоя на распутье, он понимает, как отчаянно хочет вернуться в свой тихий уголок и вновь предаться болезненно-сладкому забвению одинокой души, и поэтому Джастин хрипло сказал сестре: — Езжай домой одна, я вернусь в хижину. Не хочу снова угнетать мать своим присутствием. В глазах Меган застыло недоумение, и, казалось, соображений по этому поводу у неё имелось предостаточно, однако высказала она лишь одно, с той интонацией, с которой обычно читают проповеди, с ритмичным отголоском союзнической поддержки, которую она всегда готова была оказать старшему брату: — Джей, это письмо вывело тебя из себя, более того, на какое-то время мне показалось, что ты просто лишился рассудка, но с каких пор Кристофер обернулся тебе врагом? Не нужно думать, что я ничего не вижу. Едва кто-нибудь из нас заговаривает о Крисе, то ты бледнеешь на глазах, словно мел. Твоё право молчать об этом, но знай, что я всегда… — Да, моё право молчать, если я того хочу, поэтому оставь свои расспросы, Меги! — грубо одёрнул сестру Джастин, и припухшие в суставах пальцы непроизвольно сжались в кулаки, словно бы он готовился снова выйти в бой только от одного упоминания ненавистного имени. — И моё право любить одиночество. Поэтому я буду молчать и сидеть где-нибудь в глуши, а если мой дорогой друг сюда заявится, как и обещает, то думаю, мне лучше быть подальше от него. Трупов в округе и без того хватает. Наложенная на него печать добродетели слетела с резкими словами и канула в землю под ногами, и от взгляда Меган, которая смотрела на него, словно не узнавая, у Джастина помутнело в голове. Он никогда не позволял себе говорить с ней таким тоном, произносить при ней такие вещи. Волны Тихого океана не бушуют так, под напором восточного и западного ветров, как бушевало его сердце под воздействием противоречивых мыслей в этот момент, и Джастин ожидал, что Меган развернётся и уедет, не сказав ничего напоследок, а он останется один, как и мечтал, стоять посреди перекрёстка. Жалобным сдавленным голосом, словно изнемогая от нанесённого ей тяжкого удара, Меган прошептала, сжимая в тонких пальцах край своего просторного жилета, который болтался на худых девичьих плечах, словно плащ: — Нет ещё такого места на земле, где любовь не стёрла бы человека в прах, а дружба не развеяла бы его по ветру, и прятаться в лесу бесполезно, Джастин. Не говори о том, кого ты повстречал на севере, молчи о том, что сделал тебе Кристофер, но скажи маме, что ты в порядке, иначе она с ума сойдёт. Джастин заметил, что щёки у неё ввалились, глаза стали огромными, и под ними легли тёмные круги. Столь болезненная и мирная, никогда не осуждающая, всегда близкая, всегда готовая помочь, Меган осторожно погладила брата по грязным волосам, ломкими нитями лежащим на плечах, после чего села в повозку и уехала домой, взяв напоследок с Джастина обещание обязательно явиться к ним завтра утром.***
— Не думал, что какие-то книги ещё уцелели, — задумчиво сказал Джастин, листая пожелтевшие от времени страницы книги о двенадцати приключениях Геракла. — Меган их спрятала в погребе, ещё до прихода янки, — ответила Женевьев, сидящая рядом, на ящике со старой одеждой Джеффа, которую Джастин забрал себе, так как все его вещи пришли в непригодное состояние. Последнюю неделю он работал, как заведённый, желая забыть о проклятом письме и о том, что в любой момент на пороге его дома может возникнуть фигура полковника Кристофера Гейта, и тогда расправы не миновать — на этот раз Джастин не даст ему сломить себя. Джастин был доволен результатами своего труда, но неизвестно на чём основанная неуверенность выводила его из себя, отравляя радость от сознания того, что он стал полноправным хозяином плантации. Он имел полное право вышвырнуть Кристофера, если бы тот заявился на его землю, но, как выяснилось, всё оказалось не так-то просто. Женевьев рассказала, что Крис приезжал к ним, когда безутешная Шерри узнала, что младший сын пропал без вести в бою у Вашингтона. Гейт, который всегда был желанным гостем в их семье и почти родным для Шерри, пробыл у них семь дней, успокаивая и уверяя, что с Джастином непременно всё будет хорошо, и он обязательно отыщет её сына, чего бы это ему ни стоило. Затем Крис забрал своих родителей и посадил их на поезд до Мексики, где после Мексиканской войны пустил корни его дядя по линии отца. Вскоре Гейт и сам, распрощавшись с семьёй Калверли, отправился обратно на Север. Джастин знал, что мать всегда любила Криса, но принять это было крайне сложно, учитывая их недавнюю встречу, окончившуюся враждой и лютой ненавистью. Однако Шерри всю неделю ходила, словно по битому стеклу, вздрагивая при каждом шорохе, выглядывая из окон, сидя во дворе на скамейке, ожидая прибытия гостя, и Джастин разуверился в том, что его желание пролить кровь бывшего друга осуществимо при таком раскладе. Меган больше не задавала вопросов, но иногда Джастин ощущал на себе её задумчивый взгляд, и неизвестно какие мысли посещали эту светлую праведную голову, но сомнения терзали сестру каждый день, и Джастин мучился вместе с ней, зная, что никогда не скажет ей правду. Она никогда не сможет понять его, но навсегда потеряет покой. Джеральд так же чередовал свои ночные исчезновения с неожиданными появлениями, и до недавнего времени Джастин держался невозмутимо и безразлично, пока очередное помешательство не вскружило Джеральду голову, но разматывать обрывки нитей своего бессвязного бреда тот не стал, а просто снова украл деньги и отправился в Остин. Деньги, которые Меган и Джастин накопили с таким трудом и скрывали с такой тщательностью, опять были спущены в баре. Ещё два дня боролся Джастин с собой: с одной стороны, его терзало бешенство, вызванное столь безрассудным поступком, с другой стороны, его мучила необходимость молчать, ведь старик выжил из ума, и его жизнь была подобна песочным часам, крупинки в которых неумолимо истекали, и Джастин не осмеливался трогать Джеральда. Он вспомнил, что несколько дней назад, когда с Джеральдом случился припадок, вызванный пьяной горячкой, что было не удивительно и привычно, он положил деньги в свёрток, собираясь спрятать его в щель балки на потолке — эту щель он приметил очень давно, лёжа на кровати, страдая своей обычной бессонницей, однако свои мысли в жизнь не воплотил. Свёрток с деньгами так и остался лежать на прежнем месте — кухонной полке, в одной из деревянных мисок, однако теперь денег там не было. Ленивый, вялый, ненадёжный коварный лжец, вор и бродяга, Джеральд вызывал неудовольствие всюду, куда ни забредёт, будь то бар или дом — поистине невыносимый человек. Кто способен с ним ладить? Никто, даже он сам. Ограбленный, страдающий, злой, Джастин не выдержал, когда отец заявился с пустыми карманами, однако вместо того чтобы лечь спать, как обычно бывало, Джеральд бессвязно, задыхающимся голосом ворчал что-то о «синих» в городе, которые прибыли в составе новой армии, чем вызвал панику у Шерри и настоящую истерику у Женевьев. Пока Меган, единственная трезво мыслящая в этом маленьком мирке, успокаивала женщин, Джастин, обходивший неверными шагами комнату, вдруг остановился перед отцом и злобно спросил: — Как долго это будет продолжаться? Посмотри, к чему привели твои бредни! Спился до такой степени, что янки мерещатся на каждом шагу. У тебя остались ещё деньги? — Деньги? — выпрямившись во весь свой высокий рост, прогремел старик — он был весь пропитан пылью и грязью, на ногах были холщовые повязки, и Джастин стиснул зубы от злости на отца, который пропил даже свои сапоги. — Ты живёшь в моем доме, и ещё смеешь требовать с меня деньги, мерзкий оборванец? Ты пропадал чёрт знает где два года, прикрывая своё бегство войной и Правым Делом, но я-то знаю, что ты жалкий трус, отсиживался себе где-то в укромном уголке. Ты и с войны сбежал! Тебе нигде нет места, щенок. — Что ты знаешь об этом? — слова отца разнесли вдребезги его глубоко затаившуюся злость, и осколки её разлетелись по комнате громким криком. — Твоя клевета меня не трогает, но ты украл деньги у собственной дочери! Отдавай, немедленно, не то я вырву их у тебя силой, будь ты трижды проклят! Несмотря на свои годы и неустойчивое состояние, Джеральд схватил сына за плечи и начал трясти его, рыча, что ни одна живая душа не имеет права повелевать им. Но тот, двинувшись с места, тоже схватил отца и грубо проревел ему в лицо: — Отдавай сейчас же, иначе я тебя убью, клянусь! — Джастин отпусти его! Хватит, остановитесь оба! — закричала Шерри и, увидев, как руки Джеральда сжимают горло сына, ударила мужа по спине раскрытой ладонью. Джеральд, развернувшись, вскинул руку, отвесив жене звонкую пощёчину с такой силой, что та упала бы, если бы за спиной не оказалась Меган, подхватившей мать под руки. Женевьев схватила Хлою на руки и прижала голову девочки к груди, чтобы та не видела происходящего. — Тварь, — Джастин, наперекор слепой стихии безумия, извернулся и отшвырнул от себя объятого горячкой отца, схватившись за горло, сдавленное спазмом, хрипло глотая воздух. — Папа, подожди! — Меган кинулась за Джеральдом, который размашистым шагом пересёк комнату и вышел за дверь, оставив после себя звенящее напряжение в спёртом сухом воздухе. Как только они остались одни, Джастин бросился к сидящей на кровати матери, и нежно отвёл её руку от лица, посмотрев на багровую отметину. На её лице красовалась мерзкая тень мужской ладони, — эта метка оказалась конечным этапом многолетнего брака, основанного на взаимопонимании и любви, но сейчас от этих чувств не осталось ничего, кроме пятна на лице, свидетельствующего о реальности кошмара, который накрыл их семью презренным одеялом ненависти. — Джастин, всё в порядке, — дрожащим голосом уверила его Шерри, охваченная холодным бешенством, которое порой находит на человека с чувствительным и тонким интеллектом, если тем овладевает душевное смятение, усиливающее собственное ощущение неуверенности. — Отправляйся, найди Меган, скажи, пусть не трогает его — хочет идти, пускай. Джастин видел, мать была не уверена в том, что говорит, но это горестное смирение было подобно смерти, ведь чтобы не произнесли её уста, глаза говорили совершенно иное, более честное и откровенное: «Найди его и верни».***
— Он так и не вернулся, — сказала Женевьев, когда они с Джастином занимались обустройством двора, спустя четыре дня после ухода Джеральда из дома. — Я не вижу ничего удивительного, — ответил Джастин, переведя дух и отложив топор. — Пора бы уже привыкнуть. Пока солнечные дни позволяли жить без постоянной топки, Джастин колол дрова исключительно для того, чтобы придать дому более пристойный вид. Однажды он пришёл с доской на плече и, взяв топор, быстро и ловко заменил сгнившую ступень на крыльце, другой раз так же незаметно починил завалившуюся ограду вокруг огорода, поставил калитку, которую сам и сделал. А после, оценив проделанную работу, понял, что имеет способности и возможности сделать это место таким, в каком полагается жить его родным. Южные плантаторы строили красивые каменные дома, по примеру европейских особняков, и обосновывались на земле, которую надеялись передать своим потомкам, превратив в родовой удел. Именно земля была главной материальной ценностью и символом благополучия, южане проводили время в делах по управлению своим хозяйством, которые чередовались со зваными приёмами, охотой и балами. Но теперь уже не бывало продолжительных праздников, весёлых поездок в лес, прогулок в роще под руку с милой кузиной, приехавшей погостить из соседнего штата — была лишь земля и деревянная развалюха, носившая слишком громкое название — дом. — Перестань, Джей, — англичанка стояла на коленях среди овощей, вырывая из земли морковь и складывая её в кучку на разложенной тряпице, снова возразив взволнованным голосом: — Я думаю, с ним что-то произошло в Остине. — Ради Бога, да что могло с ним случиться? — раздражённо заявил Джастин, занося топор над головой и обрушивая его на полено, которое разлетелось на две ровных части, и сардонически добавил: — Знаешь, моему отцу по жизни всегда везло в двух вещах: картах и женщинах, так что вполне очевидно, где он сейчас. Когда Джастин кинулся за Джеральдом, того уже и след простыл, а запыхавшаяся Меган подбежала к брату и, повиснув на нём, со слезами в голосе сказала, что отец забрал повозку и уехал в город. В тот день они все так и не смогли уснуть до самого утра, сидя за столом, и даже маленькая Хлоя спала не более двух часов, после чего до самого рассвета гремела деревянными ложками по спинке кровати и упрямо мурлыкала себе под нос какую-то только ей известную песенку. Джастину казалось, что он свихнётся от этого шума, и желание вырвать племяннице руки было едва преодолимо, и лишь потому, что он просто не мог поднять затёкшее тело и пересечь комнату. Четыре дня семья Калверли томилась в тягостном ожидании, но Джеральд так и не вернулся, и Джастин действительно догадывался, где он. — Единственный дом для утех, который уцелел и продолжает работать это — «У Перси», ты думаешь, он действительно там? — озадаченно спросила Женевьев. — Тебе надо с ним поговорить. — Мне плевать где он, чёрт возьми! Женевьев, ступай к Хлое, не мешайся, — снова охваченный злостью, воскликнул Джастин, с оскорбительным высокомерием вспомнив слова отца и почувствовав тот же прилив агрессии, что и тем днём. Тем не менее, у него достало силы не повторить свои доводы в пользу того, что Джеральд спятил и спился, ведь он вполне сознавал, сколь неуместно и грубо выказывать здесь своё упрямство и горечь, учитывая, как расстроены его близкие, упрямо не желающие замечать очевидное. Женевьев не рассердилась; напротив, она улыбалась своей пленительной улыбкой, которая сковывала Джастина больше, чем её обычное глухое раздражение и хладнокровие. — Джастин, не смей отворачиваться от меня, — покачала головой она. — Я говорю вполне серьёзно, твой отец пропал. Шерри мучает головная боль, она не может подняться с кровати, и всё из-за переживаний, так что немедленно прекрати ехидничать и отправляйся за ним в город. — В этом нет необходимости, — Джастин отшвырнул дрова и смёл в угол опилки, которые он собирал, чтобы выстелить пол, перед тем, как положить на него новые доски. — Как только у него закончатся деньги на выпивку, поверь мне, он притащится сюда. Кто будет его терпеть без звонкой монеты?.. — Хватит уже! — прервала его гневную тираду Женевьев; услышав эти слова, она явно испугалась выражения беспощадной ненависти, промелькнувшего на его лице и, подойдя ближе, кротко сказала: — Это же твой отец… — …и редкая тварь! — Джастин больше не хотел любезничать, ведь он — потный, грязный, колющий дрова мужлан с изуродованным лицом и покалеченной душой — уже не мог называться джентльменом, а эта худая, измученная девушка, с обгоревшим носом и щеками, обсыпанная веснушками, едва ли могла бы сойти за леди. Поэтому он, уже не сдерживая себя в выражениях, резко сказал: — Он забрал последние деньги, повозку и свалил, чтобы опять напиться, а нас, свою семью, оставил на разорённой земле, без цента! И ты ещё находишь нормальным оправдывать его? Этого человека уже ничего не исправит, он законченная мразь, а ты дура, если не понимаешь этого. — О, раз уж ты упомянул о расточительстве и вредных привычках, так вспомни на мгновение ещё и об упрямстве — это у вас семейное, — взмахнула руками Донохью, двусмысленно ухмыльнувшись, когда на лице Джастина промелькнула тень понимания. — Замечательно, Женевьев! — огрызнулся тот, поднимаясь на ноги и отряхивая порванные на коленях штаны от сухой земли и опилок. — Ещё твоих упрёков мне не хватало. — Напомнить тебе, сколько нервов ты вытрепал Шерри и Джеральду, когда делал то же самое? — её быстрая интуиция улавливала, насколько обеспокоили Джастина воспоминания о тех годах глупости и забвенья, когда он заваливался домой пьяный, а утром не мог расстаться с горшком, избавляясь от излишков принятой им ночью отравы. Это был обыденный ритуал, замкнутый и постоянный, после которого Джастин принимал всё более осмысленный вид, но стоило ему окончательно протрезветь, как на землю вновь опускался вечер, и Джастин опять уезжал в бар, замыкая цикл. Война залепила ему рот вязкой, как клей, кровью, пролитой на поле боя, закупорила все желания сырой землёй Вайдеронга, которую он грыз, падая от усталости. Теперь Джастин не мог себе представить даже запаха алкоголя, не почувствовав омерзения. — Не тебе его осуждать, лучше верни его домой, иначе я боюсь за душевное здоровье твоей матушки. — Ты просто невыносима. Я отправлюсь в Остин сейчас же, и если я найду эту пьяную свинью, то ты перестанешь мне докучать, идёт? — простонал Джастин, чувствуя всю суть противоречия своей натуры. Практически лишённый желаний физического плана, он заставил себя направиться к калитке, чтобы преодолеть несколько долгих миль, изнывая от ненормальной осенней жары, только для того, чтобы прийти в город, являющийся для него источником раздражения и беспокойства, и найти человека, который был причиной всех его нынешних бед. Однако его ум уже давно отрицает телесные желания, а тело едва ли способно выполнять те моторные функции, которые посылает ему мозг. Джастин во всём винил жару и собственную глупость, но ноги медленно волокли его на дорогу, хотя сил на столь долгий путь было мало. — Будто бы это мой отец нуждается в помощи, — фыркнула Женевьев, поднимая с земли узелок с морковью. — Нет, дорогая, тут не помочь. Это неизлечимый недуг, — вздохнул Джастин, остановившись, и, проглотив довольно противный смешок, взял себя в руки с подчёркнутым усилием. Это родство страстей было так сильно и так утончённо, и проникло в их с отцом сердца так глубоко, что они почти не осознавали тот грубый и беспощадный факт, что различия в них действительно мало, но Джастин не хотел становиться таким, каким был когда-то, таким, каким стал Джеральд. — Ты же как-то вылечился от этого? — спросила Женевьев, выжидающе наблюдая за ним, догадываясь, что Джастин не в том состоянии, чтобы как-то ответить на все её вопросы, но этот сорвался с её губ почти неосознанно. Вопреки её ожиданиям, Джастин не уклонился от неприятной темы, а только тихо произнёс: — Тогда ему придётся умереть. Это лекарство действует только так. Поверженный город был омерзителен Джастину в своём высокомерном молчании, он медленно передвигался по родным, знакомым улицам Остина, но глаза его были отуманены печалью, лицо мертвенно-бледно, душа исполнена отчаяния и тоски. По безлюдной улице, среди глубокой тишины покинутых своими хозяевами осиротевших домов, отдаваясь эхом громыхания колёс, тащились возы огородников, доверху загруженных овощами, мерно покачиваясь на ухабах раздолбанной мостовой. Джастин следовал за этой процессией, пока они не оказались в центре города, на Шестой авеню. Когда-то в этом месте находилось сердце Остина, разгоняющее кипящую кровь людской толпы, питавшее своих жителей каждодневным предчувствием грядущей жизни, и даже ночной покров не мог утомить ту жажду, которая вынуждала Остин сотрясать весь штат своей необузданной энергией. Таким он запомнился Джастину — безжалостный в своей силе город, одновременно с тем — спокойный и мирный; именно отсюда, с Шестой авеню, Джастин начал свой путь, здесь завербовался в кавалерию к генералу Роберту Ли. Перед его внутренним взором проносились люди с флагами Конфедерации, изумлённо охающие женщины, многочисленное столпотворение у вербовочных палаток и мальчишки-крестьяне, взрывающие хлопушки под грохот городских барабанов, извещающих всех горожан о начале войны. А вот сейчас всё мертво, всё безмолвно и тихо. Городской фонтан, некогда ласково журчащий летними песнями, был нем, а люди, обычно радостно приветствующие приехавших из Локхарта, Сан Маркоса и Сегина торговцев, были серы и молчаливы. Конфедерация исчезла, и у Джастина язык бы не повернулся произнести это название вслух, словно бы он боялся нарушить покой усопшего. Под лязг железа и ругань проснувшихся возчиков, повозки остановились на рыночной площади, а Джастин пошёл вглубь торговых рядов, не глядя под ноги, точно зная каждый камень на мостовой, не боясь оступиться, внимательно оглядываясь по сторонам. Всюду, насколько хватало взгляда, виднелись «синие солдаты», вдоль мостовой наплывали друг на друга неясные очертания громоздких предметов — повозки, корзины с фруктами, прилавки с овощами, а дальше от рыночного двора простирались многочисленные бакалеи, они принадлежали нынешним хозяевам города — северянам. Торговцы жадно осваивали территории вслед за победоносно шествующей армией Севера. Дабы когда-то надменные южане, наконец, осознали всю глубину своего унизительного бесправия перед новым федеративным правительством, солдаты провели чёткое разграничение между бунтовщиками и своими людьми, так что даже те немногочисленные конфедераты, которые ещё имели деньги, не смели даже приближаться к этим магазинам, довольствуясь неоправданно высокими рыночными ценами и низкокачественной едой. Вдоль витрин магазинов прогуливались солдаты-янки с пафосом воплощённого благополучия, устойчивого и блаженного изобилия, облик этих напыщенных людей словно бы дополнял вид всех этих «утробных радостей», которые были предложены им за стеклами. Они шли, как будто бы они посланники смерти, ужаса, самого смертельного, самого одинокого, самого ледяного холода — возможно, так оно и было. Джастин шел мимо магазинов, и вполне осознанно держался середины дороги, чтобы не приближаться к разгуливающим по тротуару северянам. Многочисленные вывески бросались в глаза, ослепляя разнообразием своих товаров. Одни — являли собой нечто вроде написанных маслом картин под стеклом, другие — натюрморты, украшенные всевозможными завитушками, вроде виноградной лозы, в этом ликующем пожаре красок открывали вид на винные магазины, по-видимому, очень востребованные у солдат. Колокольчики над входными дверями магазинов непрерывно позвякивая, оповещали всю улицу о том, насколько бойко идёт торговля. Широкая мостовая, словно каменная река, разделяла улицу на два неравных берега: один лоснящийся довольной жизнью уголок Остина принадлежал завоевателям, другой, ущемлённый грязными рыночными рядами, являл собой подлинную нищету поверженных. Джастин задержался всего на миг, прикованный взглядом к витринам тех магазинов, к которым он бы и на тридцать футов не приблизился. В ласкающем глаз обрамлении из пышной зелени и ярких, словно нарисованных плодов, открывалась выставка мясных товаров. Там были: свиные отбивные и гирлянды сосисок, свисающие по ту сторону стекла, паштеты, ещё совсем горячие, с крохотными флажками этикеток, и с педантичной аккуратностью расставленные на круглых маленьких столиках стеклянные банки с острыми соусами. Всё то, от чего во рту остался горький привкус пепла — сгоревшие клочки былой жизни. Тело Джастина утомлённо спало; он ощущал в себе один лишь желудок, который сводило голодными спазмами, жгло калёным железом, когда он пересёк рыночную площадь, углубляясь в изнеможённую толпу обездоленных южан, и от свежего запаха овощей — ведь он утопал в них — от крепкого запаха моркови и репы его мутило почти до обморока. Здесь, за площадью, начинался другой мир, скованный злостью и горем поражения, и хотя война ещё продолжалась, новости не достигали жителей Остина. Газеты не выходили, типография находилась под пятой северного командования, к железнодорожным путям ход для конфедератов был закрыт, и Джастин отчётливо понимал, что их намеренно отрезали от других штатов, заточив в родном городе. Это была тюрьма, и каждый день тянулся подобно году, каждая минута, проведённая в безысходном неведенье, была похожа на нескончаемо длинный день. Калверли шёл по знакомой дороге, натыкаясь на людей, бормоча что-то себе под нос, опасаясь лишний раз поднять глаза. Он видел в ту минуту человеческие существа такими, каковы они на самом деле, то есть насекомыми, поедающими друг друга на маленьком комке грязи, в месте, куда их всех согнали, как скот. Косые лучи солнца падали на улицу, выходящую к бульвару Шестой авеню, заливая светом фасады домов, среди которых начало бульвара Вилли Нельсона казалось чёрной, промозглой и сырой дырой, оттуда так и веяло нездоровым задушенным запахом. Джастин свернул в полумрак узкой улочки, ответвляющейся от бульвара, и тот час же проклял целый мир, чувствуя себя беззащитным перед тем средневековым кошмаром, в котором он очутился. Вдоль каменных стен сидели люди разных возрастов: женщины с детьми, старики, но не было ни одного молодого парня призывного возраста, хотя Джастин прекрасно знал, что дезертиров, сбежавших с фронта обратно домой, на Юг, в том числе в Техас, было не мало. Он был не одинок в этом плане, но бежавшие с поля боя солдаты прятались по своим норам, как крысы, что копошились в этом переулке. Некоторых Джастин изредка встречал на своем пути, но они быстро растворялись в мрачных переулках. Жители домов боязливо закрывали ставни, женщины тихо переговаривались, косясь на Джастина, а мужчины настороженно провожали каждый его шаг, словно он был одним из северных церберов, пришедшим за ними в этот зловонный уголок преисподней. Эти «батальоны-призраки», как называли дезертиров, прибывали непосредственно с фронта, из местности, которую они не знали, они сбегали из мест, которые были раскалены как тигель, в котором их переливали, выжигали, перековывали, они приходили из неповторимого мира. То, что видели эти глаза, которые пристально смотрели вперёд из-под отросших волос, ничего не знали о том, что стало с их Родиной, и только неопределённо слышали об этом, читали только искажённые сообщения. И вот теперь они прячутся в городе, безмолвно, одиноко, и всё ещё как при постоянной угрозе смерти. Народ, отечество, родина, долг. Да, они это говорили, эти слова пользовались авторитетом — и не верили ли они в них? Конечно, верили. Когда-то очень давно. Фронт был их родиной, был их отечеством, их нацией. Война принуждала их, война владела ими, война никогда не отпустит их, они никогда не смогут вернуться домой по настоящему, духом. Они всегда будут нести фронт в своей крови, близкую смерть, готовность, ужас, опьянение, железо. То, что происходило теперь — это вступление, это встраивание в мирный, покорный, буржуазный северный мир, это было пересадкой, подделкой, селекцией — этого никогда не могло бы быть. Но для Джастина, для таких, как он, война закончилась. Ровный шаг Джастина прервал крысиные бега в мертвенно-тихой улочке, где закаменевшие фигуры в ободранных одеждах сливались с каменными стенами в застывшем ожидании. Эти злополучные живые существа, потерявшие отныне всякую опору, покровителя, пристанище, разбрелись, куда глаза глядят — кто в рабочие дома, кто на рынки — и потонули в холодном тумане, поглощающем их одинокое существование, в печальной мгле, где постепенно, в безрадостном шествии рода человеческого, исчезает столько несчастных. Днём они работали на северных завоевателей, а вечером единственным местом, куда они могли прийти, были узкие каналы улиц, вроде этой, и Джастина пробрала настоящая жалость, заглушаемая непомерной злостью. Быть может также, из глубины его смутных представлений — представлений бедного невежественного человека — просачивалась мысль о чрезмерной жестокости его судьбы, которая играла с ним в самую глупую игру. Но, глядя на соотечественников, он, на время, лишался мыслей о своих страданиях и полностью погружался в боль своих людей. Он помнил Вайдеронг и тех, кто был заточён за его высокими стенами, и этот вечерний Остин, как неразумная смысловая галлюцинация, напомнил ему лагерь. Под ударами палки, в цепях, в карцере, на тяжёлой работе, изнемогая от холодной северной зимы, лёжа на голых досках казарм, он исследовал свою судьбу, и вдоволь насытился поисками, оставив тогда любую надежду. Эти люди, с искажёнными горечью лицами, были задушены петлёй пустоты, и Джастин знал, на каком этапе они сейчас находились, он и сам испытал на себе это плачевное состояние, когда душа крошится, тело разваливается, но жизнь продолжает плескаться. Такая жизнь навсегда зажимает несчастного человека в тиски между отсутствием и чрезмерностью — отсутствием работы, чрезмерностью наказания. Он вышел к бару «У Перси», и ему показалось, что каменные тени за его спиной двинулись за ним, но стоило ему обернуться, ища глазами преследователей, как Джастин сразу понял, что скорее эти люди развалятся на части от времени, нежели встанут и пойдут куда-то под покровом сумерек, резко опустившихся на город. Джастин тихо открыл двери знакомого бара и ступил в полумрак комнаты, сразу ощутив дым сигарет и запах дешёвого вина. Убожество некогда популярного заведения оскорбляло взор, янки предпочитали не заглядывать в эту часть города, ограничиваясь редким патрулированием улиц. Увеселительные и питейные заведения и так вырастали как грибы, в центральной части города и завоевателям не было никакой нужды утруждаться посещением заброшенного, заполненного конфедератскими крысами района. — Приятель, мне нужен Перси, — сказал Джастин, облокотившись о столешницу, но сразу же отпрянув от липкой деревянной поверхности, чертыхнувшись, вытирая с рукава скатанные остатки той мерзкой дряни, которую в этом месте выдавали за еду. Даже испытывая страшный голод, который мучил его, Джастин не стал бы есть тот кровяной душистый свиной окорок, в котором прожилок было больше, чем самого мяса. — Перси умер год назад, об этом все знают, ты что, не местный? — огрызнулся человек за стойкой, с громким хлопком откупорив пыльную бутылку. — У тебя странный акцент. Мужчина взволнованно покосился из-под густых чёрных бровей, недоверчиво стрельнув глазами куда-то в бок. Джастин быстрым кивком откинул назад выбившуюся из-за уха прядь волос, успев заметить при повороте головы висящий на стене мушкет, и не было сомнений, что этот человек пустит оружие в ход при первой же возможности. — Я южанин, не наводчик. Не трепись зря, я и так знаю, каково вам тут живётся. Сам в том же дерьме, — поспешил ответить Джастин, с удивлением прислушавшись к своему голосу, и обнаружив едва различимое звучное «о», твёрдое, резкое «д», и понял, что подозрения этого человека вполне обоснованы. Он сам не знал, откуда нахватался этого, но язык южан был близок к английскому, с такими же короткими, глухими звуками, в отличие от французского, влияние которого распространилось век назад на Северные штаты, отчего и появились эта протяжная «о» и более резкие согласные. «Алекс так говорил. Его произношение было не похоже на наше». Он говорил теперь на его языке. Джастин слегка вздрогнул от нахлынувшего удивления. Ни он, ни его родные даже не обратили внимания на эти далёкие отголоски, которые свидетельствовали о том, что он был на Севере, однако горожане, словно собаки, прислушивались к каждому звуку, настороженно готовясь пустить кровь северному узурпатору, ежели тот попадётся им в одиночку. — Уж извини, парень, я не со зла, — развёл руками его собеседник, явно успокоившись, однако не расслабившись. — Просто твой говор очень уж подозрительный, а у нас время такое… в любой момент в землю опустят. Никому нельзя доверять. — Я воевал на Севере. Приелось, — неохотно ответил Джастин и, слегка помедлив, спросил, вдруг сообразив, что черты этого усталого, осунувшегося лица, выдают в мужчине старого знакомого: — Ты случайно не сын Перси, Мелвин, так вроде бы? Лицо знакомое. — Он самый, а ты кем будешь? — при тусклом свете двух ламп измученное, почти серое лицо владельца бара, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, омерзительно поблёскивало от пота, а взгляд был мутен, как вода в грязной луже. На его давно не бритом лице, с косо опоясавшим лоб голубым шрамом, проскользнула тень воспоминаний, когда он вдруг с удивлением и весельем хлопнул по столешнице ладонью, сказав: — Постой-ка, я, кажется, вспомнил тебя… Засранец Джеффри? «Я всё детство стрелял в тебя из рогатки и кидался каштанами, когда отец привозил меня в город. Видимо, часто в голову попадал, приятель». — Я Джастин Калверли, возможно ты сможешь мне помочь. Я ищу своего отца, плантатора Джеральда Калверли из округа Сидар Крик, что в нескольких милях к западу отсюда. Он тут часто бывает, ты должен был его видеть, — мрачный, серьёзный, молчаливо задумчивый Джастин не хотел слишком долго болтаться в этом месте и попусту тратить свои время и силы на разговор с Мелвином. Мог ли этот неотёсанный и безграмотный человек отдавать себе точный отчёт в последовательной смене мыслей, с помощью которых он шаг за шагом помогал Джастину выстраивать логическую цепочку, необходимую для поисков отца? — Ну разумеется, старина Джеральд. Вчера устроил тут потасовку, всех девок моих распугал, и я его выгнал. Оборванец старый, — набрякшие от недосыпания веки Мелвина настороженно смотрели на позднего посетителя, и он, нервно стирая пот с лоснящегося лба, неуловимо отодвинулся от разъярённого Джастина. — Где у вас тут ночлежки? — Джастином овладевал гнев, приступ невыносимого раздражения. Мгновенная вспышка молнии озаряла вдруг его душу, и в зловещем отблеске этого мертвенного света, ему внезапно являлись, окружая его со всех сторон, страшные пропасти и мрачные картины, в которых его отец, как беспризорник, шатается по тёмным грязным улицам этого проклятого города. — Эй, дорогуша, куда этот старый хрен вчера пошёл, ты же видала вроде бы его после драки? — крикнул в сторону лестницы Мелвин, в полумраке которой виднелись две фигуры — не то длинноногие шлюхи, не то отощавшие гурии. — Красавчик, всего за два доллара поразвлечёмся, — проворковала, приблизившись, невысокая девица, кокетливо приподнимая рваные юбки, и Джастин неосознанно шарахнулся прочь при виде её грязных изодранных чулок, натянутых на тощие ноги. — Оставь свои ужимки, женщина, — выплюнул он, скривившись. — Отвечай, где он? — А мне почём знать? — раздался звонкий хохот, звучащий, как отголосок сатанинского смexa, и обе, с чего-то развеселившись, прошли мимо них; первая сказала на ходу: — Пошёл в сторону Сизар-Чавез-стрит, милый. Джастин бросил короткое прощание Мелвину и выскочил из душного помещения, кинувшись на Сизар, к озеру Леди Бёрд, не понимая, какого чёрта его отец забыл в том районе. Стоило ему преодолеть два квартала, как у самого моста в один момент он был резко остановлен чьим-то задушенным криком, эхом отразившимся от стен спящих домов. Резко свернув в очередной тёмный переулок, Джастин, переведя дыхание, приблизился к моментально собравшейся толпе, хрипло спросив, заглядывая через плечо впереди стоящего мужчины: — Что здесь такое? — Убийство, — ответили ему сразу с двух сторон. — Только что труп всплыл из озера Бёрд. Мальчишку послали за патрульными. И если окажется, что это янки, нам всем не поздоровится. Джастин, слегка привстав на мыски, заглянул через головы, пользуясь своим немалым ростом и облокотившись о плечо какого-то человека, медленно опустился на землю, сдерживая отчаянный хрип. То была беспредельная тоска, безысходное отчаяние, рыдания, в которых, казалось, изливалась вся горечь его жизни, когда он всё-таки проронил слезу. Какой-то мужчина смотрит на него удивлённым взглядом и, наклонившись, озадачено спрашивает с неподдельной тревогой в старческом голосе: — Что с тобой? Джастин чувствует, что он застрял в чудовищной пучине, а под ним всё уплывает, всё рушится. Волны боли, изодранные и растрёпанные ветром отчаянья, держат его в своих ужасных объятиях, когда он потусторонним сдавленным голосом произносит: — Это мой отец.