Подмени меня, братишка

Гилберт просто таял от этих жарких, сводящих с ума прикосновений. ЕГО руки прикасались к обнажённой коже, вызывая мурашки удовольствия. ЕГО губы скользили по тонкой шее, заставляя дышать чаще и желать большего. Гилберт то и дело выгибался, пытаясь сделать так, чтобы эти касания были ещё более частыми, и чтобы это тело было ближе. В области паха всё так и скрутилось от сильнейшего напряжения. Наконец, его ладонь скользнула ниже, и кончики пальцев издевательски коснулись набухшего от возбуждения члена. Байльшмидт тряхнул головой, желая большего. Послышался ЕГО тихий смешок. А ведь ОН намеренно его так мучает. Это раздражает, а потому Гилберт без лишнего стеснения хватает его за запястье и притягивает чужую ладонь к своему паху. Снова смешок, но он теряется на фоне тех ощущений, что дарит большая и тёплая ладонь. ОН крепко сжимает детородный орган немца, пробегается пальцами по всей длине ствола и оглаживает пальцем головку. А после рука вновь тянется к основанию, и на сей раз шаловливые пальцы ласкают напряжённые яички. Байльшмидт содрогается всем телом так, словно его бьёт током. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Он уже на грани, ведь так тяжело держать себя в руках, когда тебе доставляют ни с чем не сравнимое удовольствие. Рука уверенно продолжает его истязать, заставляя едва ли не скулить от восторга. Вот ЕГО лицо оказывается прямо перед ним. У Гила закрыты глаза. Он не видит, но ощущает ЕГО дыхание и ЕГО близость. И это тоже так восхитительно. Едва лишь ощутив прикосновение чужих губ к своим губам, Байльшмидт приоткрывает рот и уверенно отвечает на поцелуй, в котором пропадает его очередной стон. В паху всё затягивается точно узлом. Гилберт открывает глаза и, едва лишь увидев ЕГО лицо, с криком кончает в ЕГО ладонь. Удовлетворённо выдохнув, немец улыбается. Однако эту восхитительную нирвану прерывает очередной смешок. Байльшмидт смотрит на НЕГО теперь с недоумением. В ЕГО причудливых фиалковых глазах неуместная усмешка. - Байльшмидт, - произносит он, неприятно растягивая фамилию. – А ты точно девушка? Гилберт едва ли не с криком вскочил с кровати. Он вновь проснулся в холодном поту после очередного «кошмара». Простыни были влажными и грязными, и не стоило гадать, отчего это. - Твою мать! – ругнулся парень. – Опять это! Согласитесь, это совсем странно – видеть мокрые сны с участием своего главного врага. В порыве бешенства раскидав в стороны простыни, он вскочил на ноги и бросился в душ. Это был уже третий сон, что совсем уже удивительно. Первый был два дня назад, когда чёртов коммуняка Иван Брагинский пригласил его на танцы. И вроде бы ничего не изменилось, но у бедного немца начинался дикий мандраж, едва он вспоминал о том, каким взглядом смотрел на него этот самый коммуняка. И плевать, что он видел перед собой и не Гилберта вовсе, а Гретхен. Смотрел-то он именно на него! Байльшмидта раздражала собственная реакция на этот взгляд. Его раздражало то, что теперь он почему-то стал чуть ли не ревновать к собственной сестре этого Брагинского. Его раздражало своё же недовольство относительно того, что Брагинскому нравится Гретхен. Такой вот странный поворот. И, словно этого было мало, ещё начались эти дурацкие сны! - Полный привет, - заключил парень, вернувшись обратно в комнату после душа. С брезгливым видом собрав грязные простыни, он поспешил засунуть их в стиральную машину. Не дай Бог ещё сестра увидит… - Я скоро нафиг чокнусь с этими проклятыми переодеваниями. Словно на зло ему, на дверце шкафа висело платье сестры. То самое платье, которое она собиралась надеть на танцы. На семейном совете было решено, что на эти трижды долбанные танцы пойдёт всё же Гилберт. Во-первых, оставлять Гретхен наедине с Брагинским опасно, ведь неизвестно, что он задумал. Во-вторых, вряд ли девушка сможет дать серьёзный отпор, если русский вдруг решит приставать к ней. В-третьих, Гилберт просто с ума сойдёт, если Брагинский будет приставать к Гретхен, а та окажется и не против. Последний пункт так и остался в голове Байльшмидта, никому не озвученный. Не говорить же сестре, что он, похоже, как бы типа запал на коммуняку. Стоп! Кто запал?! Что за бред?! Никто ни на кого не западал! Просто сестрёнку необходимо отгородить от не в меру подозрительного Брагинского. Вот и всё! И закрыли на этом тему! Кивнув сам себе, немец вновь окинул критичным взглядом платье. Вот, спрашивается, какого чёрта оно такое фиалковое? Словно Гретхен выбирала его под цвет глаз Брагинского. Или это просто у Гилберта паранойя? Вполне возможно… Так вот, платье было насыщенного фиалкового цвета, с длинным прямым подолом, обтягивающим корсетом и миленькими бретельками. А сверху шло отдельное болеро с четверть рукавом. Стоит признать, фасон платья Гретхен подобрала очень грамотно. Оно делало её более женственной, хорошо подчёркивало достоинства фигуры и маскировало все изъяны. Оно даже самого Гилберта сделало… женственным. Байльшмидт громко хмыкнул. Какое же это гадство! И плевать, что это хорошо! Корсет создавал видимость наличия фигуры, длинная юбка скрывала мужские ноги, а болеро – мужские волосатые руки. И да, Гил в самом деле становился довольно хорошенькой девушкой в этом платье. От того и противно! Танцы уже завтра, а он до сих пор не научился ходить на каблуках. Гретхен специально купила ему туфли с маленьким каблуком, но он всё равно еле на них ходил. Оставалось лишь проклинать эту дурацкую ситуацию, этих чёртовых коммуняк, этого идиота Керкленда, эти дебильные танцы… Список у парня был более чем внушительный. - Может, мне просто притвориться мёртвым? В принципе, он мог и больным притвориться. Просто позвонить в университет и сказать, что Гретхен заболела какой-нибудь ветрянкой, краснухой или ещё чем-нибудь заразным. Брагинский тогда и не сунется к нему. И пусть ищет себе девушку, с которой пойдёт на танцы, в другом месте. Всё так чертовски просто! Но Байльшмидт отчего-то не захотел это сделать. Что-то останавливало его. Что-то такое, отчего ему хотелось зарыться головой в песок, словно страусу, и притвориться торшером. То, в чём он отчаянно не хотел себе признаваться. По непонятной (или напротив, понятной) причине, он сам хотел надеть это идиотское платье и пойти на эти идиотские танцы с этим идиотом Брагинским. При одной лишь мысли о том, что этот коммуняка будет к нему прикасаться, становилось волнительно на душе. Гилберт тут же начинал ругать себя за столь нехорошие мысли, называть себя долбанным извращенцем и вообще больным. Но легче не становилось. А ведь уже завтра приедет Брагинский. И завтра Гилберт наденет платье и каблуки. Он не передумает, и это ясно. Но не ясно, чем это может обернуться. Гретхен тихо переступила порог комнаты и посмотрела на друга. - Как он? - Уснул, - отозвался Людвиг. – Всю ночь ворочался. У него неожиданно поднялась температура, еле сбил. Девушка бросила полный тревоги взгляд на Родериха, который лежал на своей кровати, свернувшись клубочком. Он был сам не свой с тех пор, как на него напал Ваш. То его лихорадило и знобило, а сейчас ещё и температура поднялась. Повезло ещё, что Людвиг за ним ухаживал и не оставлял одного. - Ты вызывал скорую? - Да. - И что? - Они сделали ему укол и прописали лекарства. Он уже должен был пойти на поправку, но ты и сама видишь, в каком он состоянии. Гретхен кивнула. Родерих выглядел как никогда прежде болезненным и слабым. Он даже еле дышал, что совсем уже пугало. - А что насчёт Цвингли? Людвиг недовольно мотнул головой. - У него серьёзные связи, так что тюрьмы избежит. Но из универа его исключили. Элизабет мне говорила, что его родители забрали в Швейцарию. Байльшмидт отвела взгляд от Эдельштайна. - Главное, чтобы он никогда больше не пересекался с Родерихом. - Пусть только появится, - грозно отозвался немец. – Я сделаю так, что он пожалеет о том, что на свет родился. Девушка подошла чуть ближе к Людвигу. - Ты ведь понимаешь, что он любит тебя? Тот заметно покраснел, но в лице не изменился: - Понимаю. Не волнуйся, я больше никогда его не обижу. Гретхен лишь кивнула. У неё не было повода не верить другу.