Польское радио

Расцветало чудесное утро. Мягкий июль кружился по Варшаве, гоняя по улицам берёзовые сережки и первый во втором тысячелетии тополиный пух. Этим утром Владек проснулся рано. Поначалу не заметив поразительной лёгкости в своём теле, он вспорхнул с кровати и пронёсся жаворонком по гулким, наполненным летним сном и безмолвным покоем комнатам квартиры. Солнце светило в окна слишком ярко, пробивало насквозь занавески и шторы и горело раскалёнными полосами на открытых участках пола. Владека совершенно не удивило, что он, посмотрев в зеркало, увидел не достопочтенное, умудренное девятым десятком лицо старика-еврея, а от природы печальную физиономию молодого художника, которым был когда-то. Когда-то раньше, шестьюдесятью годами ранее он походил на породистую арабскую лошадь с аристократичной мордой и розоватым на просвет носом. Владек и забыл, каким был красивым. Безразлично пожал плечами, «было бы для кого», и пошёл дальше, бесшумно скитаться добрым молодым призраком по дому. Он постоял пару минут над своим холодеющим на широкой постели телом. Провёл кончиками невесомых пальцев по краешкам фотографий. Вспугнул не касающимися пола ногами тонкий слой одному ему теперь видимой серебристой пыли в коридоре. Летнее солнце светило все ярче. Тишина была густой и вязкой. Единственным контрастным пятном в квартире оставался рояль. Владек подошёл к нему, с нежностью открыл приятно стукнувшую о лакированное дерево крышку. Пальцы легли на клавиши и бездумно выпустили из-под себя что-то рассеяно ласковое. Кто-то шумно вздохнул за окном. Владек с хорошим предчувствием и восторгом повернул голову. Там зиял рассвет. Чем-то он напомнил о давнишнем вечере, в котором Шпильман сидел на тонкой коряге, впервые тоскуя о том немце… За окном расплеснулось море. Владек определил это по приглушённому гулу. Подойдя к подоконнику, он увидел, что тёплая и нарядная, прохладная по утру Варшава, его родная Варшава, в которой он провел всю жизнь и которую никогда надолго не покидал, потонула под мягкими волнами васильковой воды. Тихий океан шагнул через полматерика и, разлившись под окнами, мирно покачивался и роптал лучшей музыкой, похожей на что-то из Шопена. Владек раскрыл окно, впуская ослепительное солнце, сливавшее небо и море в один цвет. Внизу у подножья дома, или, скорее, у прибрежной скалы, в которую превратился дом, стояла яхта. Настоящая океанская красавица. У носа, опустившись на одно колено, возился с тросами Хозенфельд. Владек сразу его узнал. Он был точь-в-точь такой же, каким появился в заброшенном здании в гетто. Даже форма немецкая была всё та же, только сейчас, незастегнутая и наброшенная небрежно, она больше не пугала. В незаметно наступившей звенящей тишине Владек счастливо улыбнулся, хлопнул рукой по подоконнику и кинулся прочь от окна к выходу из квартиры. Пробегая лёгким сквозняком мимо своей комнаты, он немного притормозил, присмотревшись к скорбным лицам нескольких людей, стоявших вокруг кровати. Доктор, уже не торопясь, подносил шприц к лежащей поверх одеяла, измученной временем бледной руке. Владек поморщился и поспешил дальше, потирая немного засаднивший сгиб локтя. Уже несколько секунд спустя он взобрался на борт яхты. Хозенфельд приветливо ему улыбнулся. Владек, больше ничего не боясь и не опасаясь, подошёл к нему и прижался, царапаясь бессильными пальцами о ткань формы. — Куда мы поплывем? — спросил он, теряя нить произношения букв и расплываясь в своём скором исчезновении и слиянии с тёплой райской вечностью. Хозенфельд промолчал, мягко отстраняя его от себя и подошёл к штурвалу. — Ты меня ждал? — Это было совсем не долго, — он не сводил внимательного взгляда с линии горизонта, будто собирался примериться и одним прыжком доскочить до солнца. Владек не узнал его голоса, но это было уже не важно. Хозенфельд закрыл своей фигурой рассвет и поэтому весь осветился, так, как, наверное, светятся ангелы. Владек снова подошёл к нему и теперь уже решительно и ласково обнял с намерением никогда не отпускать. Впрочем, это и так давно стало реальностью — их имена вписаны в историю в непременном своём сочетании. Владек мечтал о нём с того дня, как получил шинель. Или ещё раньше, с той минуты, как попробовал невозможную сладость подтаявшего клубничного мармелада из его рук. Сердце зашлось тогда от забытого нежного вкуса, от приторности, от которой хотелось пить и резало в горле. Владек не задумывался, любит ли его, но вспоминал о нём слишком часто, чтобы не любить. Это началось не сразу. Лишь лет через десять после войны, пришло, вместе с сентиментальностью и покоем, когда все дела были улажены и все знакомые накормлены, когда польское радио вновь стало вторым домом и когда было уже безвозвратно поздно Хозенфельда спасать… Не выдержав жара огня, море расступилось перед светом. Смешное и наивное «вместе навсегда» и на одно последнее мгновение.