Внеплановая практика

      Думаешь, что потерял все? Нет, ты всего лишь растратил себя по крупицам…       Даниил       Наверное, крайне глупо было пропускать второй подряд красный свет светофора. Быть может, не стоило так сильно вжимать в пол педаль газа. Не нужно было врываться в свой подъезд, с силой рванув металлическую дверь, ломая магнитный замок, потому что ключ в кармане найти было смерти подобно. Едва я вышел из клуба, как разучился думать. Мозг просто отключился с того самого момента, как в последний раз видел ее глаза. Лживые наглые глаза самого близкого и родного человека в этой чертовой жизни. Я научился ненавидеть этот взгляд в тот самый момент, когда понял, что он порождает ложь. Самую ужасную ложь, которую мне приходилось осознавать. Это не было предательством… Нет. Это был удар в спину настолько сильный, что я оказался сломлен в долю секунды. Ненавидел ли я? Презирал? Не знаю. С той самой секунды я ничего не чувствовал. Будто душу вырвали, сердце растоптали. Осталась только желчь. Она точила меня изнутри, гнала вперед, как бешеного зверя жажда подгоняет. Кажется, сам я обратился в зверя, потерявшего разум где-то там, вместе с вновь обретенным смыслом.       Комната была пронизана солнечным светом, когда я распахнул входную дверь, все же найдя злосчастный ключ в кармане куртки. Меня раздражал этот свет. Казалось, весь мир смеется над тем, как я был растоптан. Стоявший в прихожей торшер первым полетел в стену, со звенящим хрустом рассыпавшись где-то в углу. Вслед ему взметнулись многочисленные баночки и парфюм с тумбочки у зеркала: ее гребаная косметика. Хотелось растоптать все, что связано с ней. Сжать в кулаках так сильно, как мог бы сжать ее горло, чтобы навсегда прекратить ту ложь, что слышал постоянно. Я крушил собственную квартиру, как хотел бы крушить прошлое. Прошлое, которое было пронизано ею, завоевано, испорчено и сожжено дотла. А самым кощунственным во всем этом было то, что я сам вернул это прошлое, эти воспоминания, чтобы все в одно мгновенье уничтожить, растоптать, превратить в хаос, которым сейчас был окружен.       Схватив бутылку виски с барного столика, я делаю жадный глоток, но едва горячая жидкость коснулась горла, новый приступ бешенства побуждает меня запустить в стену и этот стеклянный предмет. Разбивается, орошая осколками, спиртным стены и пол вокруг меня. Не легче. От алкоголя не легче.       Хотелось разрушить все вокруг себя, превратить весь этот долбанный мир в ничтожную труху, искрошить в осколки все, что только видел. Я обезумел. Сошел с ума от одного щелчка пальцами. От дьявольского созвучия всего пары слов. Это не может быть правдой. Так не бывает. Так…       «— Я люблю тебя, знаешь?.. Хочу, чтобы ты всегда помнил об этом… Что бы ни случилось, помни, что я очень тебя»…       Кулак врезается в стену, обдирая краску и оставляя внушительную вмятину в штукатурке. Как же хорошо я запомню ее слова. А еще лучше я запомню ложь, скрывающуюся под каждым словом. Вырезала мне в сердце эти буквы. Навсегда. Пропитала ложью каждую фразу. Хотел верить этим словам… Верил. И слишком дорого заплатил за эту веру. Частью себя заплатил. Самой светлой желанной частью. Но злоба заставляет кипеть кровь, не потому что обманули, предали, а потому что забрали маленький клочок света. Вырвали жестоко и цинично из моей жизни, чтобы тьма, окружающая вечность, никогда не рассеялась. Так бы и накрывала пеленой каждый день, каждую ночь. Окутывала бы своим привычным мраком.       Разбив руки в кровь о мебель, об углы и стены, сорвав шторы с окон и превратив их в бесформенные тряпки, я опустился в угол комнаты, отрешенным взглядом наблюдая закат солнца, который, как назло, расползся по всему окну, демонстрируя обилие ярких алых красок. Кажется, что по сердцу также расползается кровавая паутинка, доставляя боль, но одновременно спокойствие, так как лучше думать об этой боли, чем о той, что намного глубже. В душе.       Не помню, сколько времени я так просидел, наблюдая сначала за закатом, потом за восходящей луной и появляющимися звездами. Не мог понять, в какую секунду поднялся и рухнул почти здесь же на кровать, скинув только ветровку на пол. Проснулся от боли в костяшках пальцев в перепачканной кровью от них постели. Проснулся и понял, что уже вечер следующего дня. А казалось, что отключился на час… В горле пересохло, в желудке неприятно саднило от отсутствия пищи, но есть не хотелось. Наверное, и жить не хотелось, но я не думал об этом. Думать как будто разучился. Только боль: в руках, в душе и в сердце. Причем физическая доставляла меньше дискомфорта.       Этот вечер я провел ничем не примечательнее, чем прошлый. Только уже не крушил все подряд, так как ломать и переворачивать было уже нечего. С помощью бутылки джина, найденной в баре, я скоротал ночь. Мобильный, валявшийся где-то в углу, сдох еще вчера, оборвав чей-то звонок. Очередной неважный звонок. В этой жизни вообще нет ничего важного. Все миф. Вранье. Хоть и верят многие. Эта ночь уже не была такой звездной, как предыдущая. Тучи и дождь, под шорох которого уснуть так и не удалось.       После третьих суток моего одиночества, разделенного с очередной бутылкой чего-то горячительного, я перестал считать дни. Сам позвонил на работу с городского, сослался на температуру. Хотя черт с ней, с этой работой. Она никогда не была мне нужна. Я вернулся к преподаванию только ради… Как ее звали? Да, ради той мрази, благодаря которой я теперь знаю, где приобрести вискарь ночью. Хотя и он меня не гасит… Знаю, что помогло бы лучше, но сил нет искать контакты, ехать куда-то. А еще знаю, что оттуда я уже не вернусь. Хотя надо ли возвращаться?.. Эти стены смогут и без меня, а кроме стен я никому не нужен.       Не знаю, какие сутки наступили, когда я, наконец, отважился взглянуть на себя в зеркале в ванной. Давно небритая щетина уже не создавала видимость трехдневной, больше походила на бесформенную бородку. Темноту под глазами не смогла бы замазать даже опытная гримерша, а сами глаза… Мутные, с темной поволокой, выдавали такой же затуманенный нетрезвый взгляд. Кажется, за каких-то пять-семь дней я постарел лет на десять. Никогда бы подумать не мог, что до такого меня может довести одна женщина… Одна, мать ее, долбанная сука. Она уже убила моего ребенка, хочет еще жертву?       Встряхнувшись, будто пытаясь очнуться от кошмара, я нашел свою бритву в ящике туалетной тумбочки. Чудом не порезавшись, мне удалось побриться. Душ принял также наспех, не соображая толком, горячая вода текла из крана или холодная. Быть может, железобетонным я становлюсь не только внутренне? Интересно это все же… Чувствовать, как личность твоя рушится, перестраивается, как медленно важные для тебя вещи, становятся неважными. А быть может, я просто хотел поверить в то, что мне все равно. «Все равно» ведь не было.       «Все равно» быть не могло, потому что все, что произошло слишком важно, слишком сильно врезалось в мою жизнь, отчего с трудом различалось: существую ли я или просто есть.       Я любил ее… Как странно, что такие вот выводы складываются именно тогда, когда любить больше некого. Когда человек ушел, уехал, умер — начинаешь понимать, что он был для тебя важен. А еще я понял то, что лучше бы она умерла. Было бы легче, точно. Я бы скорбел, а не испепелял бы самого себя злобой. Я бы приходил на кладбище всегда со свежим букетом, знал бы наизусть, где ее могила. А к своему ребенку куда я должен теперь ходить? В какой ад должен спуститься, чтобы почувствовать, что был отцом? С какими демонами должен подписать контракт, чтобы они показали моего сына хоть на миг? Почему-то я уверен, что это был мальчик…       Кажется, я видел его во сне каждую ночь в этих сумасшедших сутках, в которых погряз, будто лишенный воздуха. Демоны? Демоном был лишь один! И он был рядом со мной. Я доверял ему, верил в него. За ангельской внешностью демон прятал нож, который вонзил потом в спину по рукоять. Безжалостно. Не задумываясь. Не жалея даже маленькую жизнь… Любил ли я?.. Что есть любовь, когда выжжено вокруг все? Все как в кислоте растворилось, моментально, без остатка, без следа.       Стук в дверь раздался неожиданно. В тот самый момент, когда мысли уже начинали привычно путаться от пары стаканов вискаря, который я даже не потрудился разбавить льдом. Поднялся на ноги, не включая свет, добрел до прихожей, замер перед входной дверью на пару секунд, подумав, хочу ли я видеть того, кто за дверью. А если?.. Если это она? Поморщился, запустив руки в волосы. Нет ее. Умерла. Давно умерла. Так легче. Ее просто нет. — Здравствуй, учитель, — моя ученица застыла передо мной, взволнованно хлопая тщательно прокрашенными ресницами. — В институте сказали, что ты болеешь… Я подумала, погода хорошая, даже для зимы тепло — какой же неведомый вирус украл нашего учителя? — Все более или менее нормально, Вера, — попытался выпрямиться и часто поморгать, чтобы не так были заметны истинные причины моего «вируса». — Иду на поправку.       Облокотившись на дверной косяк, Вера едва заметно кивнула, устремляясь взглядом за мое плечо: — Можно? — Да, конечно, проходи, — поспешил пригласить я, слишком поздно вспоминая, что в квартире у меня «слегка» не убрано. — Э… Не обращай внимания, я… — Кажется, учитель слишком долго искал нужный антибиотик.       Вера улыбнулась, проходя вглубь комнаты по хрустящим под натиском высоких каблуков осколкам стекла. Улыбнулся в ответ, растерявшись от слишком неожиданного вторжения в мою обитель боли. Слишком личное копилось в этой квартире, чтобы пускать сюда чужих. Но Вера, кажется, шла по невидимой веревочке, рассматривая комнату и не придавая значения кромешному бардаку, что в ней творился. — Уютно здесь, — обернулась ко мне, а я все сомневался: включать ли свет или нет. В квартире было довольно мрачно, но при свете все будет выглядеть куда ужаснее, в том числе и я.       Замерев на пару секунд возле кровати со смятыми местами порванными простынями, Вера присела на ее край, мельком взглянув на открытую бутылку виски: — Угостишь, учитель? — Только если тебе есть восемнадцать, — попытался пошутить я, хотя вряд ли мне это удалось таким хриплым голосом. Будто кричал несколько часов подряд. А может и кричал. Не помню ничего.       С привычной для нее нежной улыбкой, Вера приняла у меня стакан виски. — Слишком крепкий напиток для девушки, но другого не могу предложить, — присел рядом с ней, сжимая в ладонях свой стакан. — Зачем ты здесь? — Говорю же, что не верю в мистическую болезнь учителя посреди учебного года, — Вера повела бровью, искоса пройдясь по мне взглядом. — Что произошло, Дань?       Привычная манера студентов называть меня по имени в этот момент почему-то показалась мне недопустимой, слишком откровенной. Но в то же время прозвучало так спокойно. Слишком мирно для этой многострадальной комнаты. Захотелось укрыться этим спокойствием и наконец-то уснуть. Крепко. До самого позднего утра. — У меня проблемы, Вера. У меня слишком большие проблемы.       Не нашел, что сказать. Она, видимо, не искала ответов. Просто сидели в тишине комнаты, которая выглядела как после бомбежки, и молчали. Молчали, слушая дождь, который пошел совсем неожиданно в середине февраля. — Там тебя не хватает, — Вера поднесла стакан к губам, тут же поморщившись от обжигающей жидкости. — Некому замещать. — Незаменимых нет. — Серьезно? Надолго вы здесь, учитель? Не знаю, что за ураган разрушил ваше жилище, но вас мы точно не позволим унести никаким ветрам!       Ее заливистый смех не мог не вызвать улыбки. Иногда я завидовал ей: так легко идти по жизни. Быть может, возраст такой. А скорее всего, возраст здесь не при чем. Человек такой, характер. — Хочешь, чтобы вернулся? — улыбаясь, поворачиваюсь к ней. — Тогда, Назарова, не видать тебе пятерки в зачетке. — Наверное, оценки в зачетке не так важны… — встречаюсь с ее взглядом, который цепляет мой, стараясь задержать его хоть на секунду. — Важны лишь отношения, учитель. А к тебе я очень хорошо отношусь.       Кажется, она даже не дышит, скользя взглядом по моим глазам, губам, подбородку. Кажется, так не смотрят на преподавателя истории, которым сейчас я себя не мог даже представить. И, кажется, мы сидим слишком близко друг от друга, еще и пьем довольно крепкий напиток. — Тебе лучше уйти, Вера. — Почему? Обещаете, что ваш больничный закроется завтра? — Не называй меня на «вы»! — я подрываюсь с кровати, запуская руки в волосы, будто меня окатили ледяной водой. — Или не называй по имени! Определись уже.       Вера поднимается вслед за мной, ладонью перехватывая мою руку. Смотрит прямо в глаза, обнажая всю суть моей боли, приоткрывая то, что было закрыто здесь ото всех. Видит все то, что я скрывал несколько суток в одиночестве. — Это ты определись, — шепчет, но мне кажется, что звучит слишком громко, пробивая меня насквозь. — Я готова помочь. Я хочу помочь.       Перехватываю ее ладонь, желая тут же оттолкнуть, но наоборот никну к ней, сжимая в руках, прижимая к себе так крепко, как до того прижимал только одну женщину. Мне даже кажется, что до сих пор только ее обнимаю.       Ее глаза, волосы, плечи…       Вдыхаю запах дорогих духов, и вновь она перед глазами. Ее руки обхватывают шею, притягивая ближе. Ладони бродят по спине, прокладывая вдоль позвоночника знакомые узоры. Губы находят мои и становятся такими мягкими от едва уловимых прикосновений. Кажется, я пьянею от ее поцелуев больше, чем от виски. Я одурманен, пленен, закован ее руками как в цепи. И только так я понимаю, что еще жив. Как будто руками сердце сжали и заставили биться. Ее руками. Я помню каждый изгиб ее тела, помню запах кожи, ощущение от поцелуев. А еще ее глаза, волосы, плечи… И в какой-то момент понимаю, что с ума схожу, оттого, что рядом ее нет. — Уходи! — это не голос, это рычание вырывается из моей груди, когда я срываю с себя руки Веры, отталкивая ее от себя. — Уходи, пожалуйста! Мне надо побыть одному!       Кажется, я протрезвел в секунду. Пелена перед глазами растворилась, и я увидел растерянную девушку перед собой. Ее лицо пылало как будто от жара, губы пересохли, а широко распахнутые глаза смотрели с удивлением, непониманием. Только сейчас до меня дошло, зачем пришла сюда Вера. Нужно было вспомнить моментом раньше, каким взглядом она провожала меня на парах. Не как к учителю она пришла ко мне сегодня. Ее не напугал хаос в моей квартире, душе. Ее удивило только то, что не последовало продолжение за поцелуем, который, в общем-то, не ей предназначался. — Прости… — отдышавшись, прошептал я, потирая виски пальцами. — Я не хотел. Не понимаю, что нашло.       Переведя сбившееся дыхание, Вера вновь шагнула ко мне, положив свои ладони на мои руки, отводя их вниз так, чтобы ничто не помешало мне встретиться с ней взглядом. — Я хотела.       Мог бы поклясться, что грянул гром в тот самый момент, когда она это сказала. Но грома не могло быть в это время года. Должно быть, какие-то безжалостные петарды взрывались в моей голове, мешая концентрироваться, придать значение ее словам, вникнуть в этот такой простой смысл. Почему не волнует сейчас, что передо мной моя ученица? Почему мне все равно, и не останавливаю то, как прямо на моих глазах строятся замки ее хрупких надежд и желаний. Они даже не из песка, а из пыли. Стоит рукой махнуть, и они исчезнут. Но я этого не делаю. Не останавливаю ее, не говорю, чтобы она даже думать забыла о тех глупостях, что привели ее ко мне. Наверное, мне просто хочется сейчас быть нужным. Знать, слышать, что кто-то нуждается во мне, кому-то неважно мое финансовое благополучие, родственные связи, круг общения. Это же важно: уловить в глазах напротив ту нежность, что не чувствовал уже очень давно.       Сейчас я был эгоистом. Самым единоличным существом, которого возможно только представить. Все равно на чувства той, что смотрит на меня с таким доверием, которого не видел уже несколько лет. Я упивался самоотдачей другого человека, стараясь затянуть все раны внутри. Хотя головой понимал, что тщетно, но иллюзия придуманного счастья облегчала боль.       Представил на секунду, как беру ее прямо на этой кровати. Среди бесформенных простыней, окруженных горами мусора и битых бутылок. На той самой кровати, что еще хранит запах другой. Той, ненависть к которой, породила эту животную похоть и страсть. Представил, как вместе со стонами буду выбивать из глотки этой несчастной девчонки несвязные фразы, в которых столько обнаженных чувств. Я бы мог с легкостью растоптать их, как растоптали мои совсем недавно. Кажется, только этому я научился в тех отношениях. Почему-то моя фантазия не показалась мне такой уж ужасной. Еще бы стаканчик виски и стала бы реальностью.       Вера никнет ко мне, дотрагиваясь губами моих губ, исследует кончиками пальцев мою обнаженную грудь под расстегнутой рубашкой. Она готова пойти дальше, если захочу. И я хочу этого, но сознание играет со мной злые шутки: путает образы, то дьявольски влечет дальше, стирая запреты, то напоминает, что передо мной моя ученица и я не могу позволить себе такой роскоши. — Уходи, Вера, — слишком ненавязчиво шепотом прошу ее, когда она пытается полностью снять с меня рубашку. — Я слишком пьян сейчас, чтобы контролировать себя. — Тебе всегда это нужно? — Вера целует меня снова, позволяя углубить поцелуй, отчего ловлю в ее теле едва заметную дрожь. — Контролировать? — Не сейчас. Нужно время. — Сколько? Я готова потратить на тебя еще минут десять, — улыбается, скользнув губами по моей шее. — Не сегодня. Нужно немного прийти в себя.       Вера отстраняется от меня, серьезно посмотрев в упор: — Ок. Завтра, — улыбнулась тому, что я заметил ее пробивную настойчивость. — Завтра, учитель, я приглашаю вас сходить куда-нибудь отдохнуть и окончательно поправить здоровье. Видимо, нам на самом деле нужно побольше пообщаться, чтобы я смогла заслужить ваше доверие.       Ухмыльнулся в ответ, наблюдая, как Вера поспешно приводит свой немного потрепанный вид в порядок. Уложила волосы, поправила задравшуюся юбку, застегнула блузку, казалось, делая это нарочно медленно. Судя по всему, она поставила галочку в своем воображаемом увесистом блокноте побед. Кажется, я не буду против стать еще одной ее маленькой победой. Только в том случае, если она будет способна хоть на кратную долю затянуть ожоги, оставленные другой. Пусть на время. Пусть на жалкие несколько мгновений, но Кристина исчезнет из моей жизни.