These Inconvenient Fireworks

З Наконец-то. Тот самый день. Всем дням день. Лиам и Зейн собираются сегодня переспать. Зейн настаивал на том, чтобы не спешить, потому что Лиам был новичок в сексе с парнями, и он не хотел торопить его, хотел быть заботливым парнем – парнем!!! – и со всем из этого вытекающим, но они ждали целую вечность, и вот этот день, наконец, настал. Он считает, что Лиам ждет этого гораздо больше, чем он сам, если честно. Не то чтобы они не дурачились, изучая друг друга, но это Пейн - тот, кто всегда хотел зайти дальше. Лиам говорил о том, что готов, уже несколько недель, но Зейн хотел подождать, пока они сделают это правильно, уделить все заслуженное время. Время, которое Лиам заслуживал. К тому же, тот факт, что Лиам так отчаянно его хотел, возбуждал. Зейн обладал невероятной силой воли, когда это касалось потребности сделать для Лиама все идеальным, но он рад, что ему больше не нужно ждать. Сегодня – тот самый день. Они решили это на прошлой неделе, и Зейн чувствовал себя немного глупо, планируя секс, но он вынужден признать, что выбрали они правильное время. Пятница, у них у обоих целые свободные выходные, а Малик даже сбежал с работы чуть раньше, чтобы привести в порядок квартиру к приходу Лиама. Он просто знает, что все будет безупречно. Так что, само собой, Зейн почти падает с лестницы и пытается заглушить кричащий детектор дыма на стене при помощи отвертки, когда Лиам заходит и замирает в дверях, разглядывая представшую перед ним картину. Половина упаковки лепестков розы ведет к комнате Зейна, но вторая половина все еще находится в пакете, который расплавился и дымится со стороны, на которую упала умно расположенная ароматическая свеча. Сгоревшие лепестки розы и пластик пахнут не слишком приятно. Пол мокрый, потому что, когда Зейн запаниковал, он затушил огонь не стаканом воды или огнетушителем, а жидкостью, которая оказалась поблизости: только что открытой бутылкой красного вина. И довершает картину легкий мерзостно-сладкий дымок повсюду. – Ты знаешь, – говорит Лиам, не отходя от двери, и уголок его рта дергается. – Тебе больше не нужно это делать. – Клянусь, это было не специально, – говорит ему Зейн, продолжая свою работу над детектором. – Я… я нервничал, и пытался, пытался задать настроение, – он, наконец, снимает крышку с устройства и достает из него батарейки, после чего комнату наполняет блаженная тишина. Лиам прикусывает губы, чтобы скрыть улыбку. – Тут… тут были лепестки роз, а потом я… и свечи, а я перевернул одну, и все было в огне… – Ты в порядке? – прерывает его Лиам. – Я идиот, да? – выдыхает Зейн, спускаясь с лестницы. – Нет, – отвечает Лиам. – Да, – говорит Зейн. Он кладет руки в карманы. – Я просто хотел, чтобы все было идеально. Зейну никогда не понять, что такого в тех глупых вещах, которые он иногда говорит, что заставляет Лиама светиться, словно солнце, как сейчас. Он думает, что это показывает, что все это, между ними, не просто так, потому что они, похоже, оба равноценно в восторге друг от друга и взаимно удивлены этим фактом, что, видимо, и доказывает, что они предназначены судьбой. Что бы это ни было, Лиам расплывается в снисходительной улыбке и кладет ключи на полку, после чего пересекает комнату, подходя к Малику. – Все и есть идеально, – говорит Лиам, притягивая Зейна за талию. – Ты – все, что мне нужно. От кого-то другого это бы прозвучало банально, но Лиам - сама искренность, и, Боже, это никогда не надоедает. – Ты так говоришь, чтобы залезть ко мне в трусы, – отвечает Малик. Он тянется вверх и обнимает мужчину за шею, улыбаясь. – Нет, – парирует Лиам, – но, раз уж ты упомянул это… – он наклоняет голову и целует Зейна с удивительной настойчивостью, припирает его к кухонной тумбе. Зейн не может не податься, вздыхает, когда язык Лиама скользит вдоль его, но через секунду принуждает себя оторваться. – Хорошо. Отличный план. Замечательно, – говорит он, запыхавшись. – Только дай мне тут прибраться, и потом – да. Вот это. Однозначно. Лиам издает тихий разочарованный звук, от которого пальцы ног Зейна поджимаются прямо в обуви. – Мы можем все убрать позже, – говорит он, скользя рукой под футболкой Малика. – Черт, да я уберу это сам позже. Зейн проводит руками вниз от плеч мужчины, с целью оттолкнуть его, но отвлекается на то, как приятно трогать его широкую грудь. – На… на досках останутся следы, – говорит он отсутствующим голосом, поглаживая сосок мужчины подушечкой большого пальца через футболку. Лиам шумно вдыхает и наклоняется, чтобы поцеловать Зейна за ухом: – Я перестелю тебе пол, Зейн, я клянусь. Просто идем в кровать, я думал об этом всю неделю, – Малик не может сдержать пробивающую его дрожь, и да, к черту доски. Он слепо толкает Пейна в грудь и хватает его за руку, после чего тащит за собой через квартиру. Он уверен, что они оставляют за собой следы от вина по всему ковру в гостиной, но это не имеет значения, когда смеющийся Лиам Пейн хватает его за талию и поднимает, чтобы пронести через порог в спальню. Он нежно бросает его на кровать и ложится сверху, еще до того, как он прекращает прыгать, смеется и целует линию нижней челюсти: – Я люблю тебя, – счастливо бормочет он в шею Зейну. – Я уже говорил это? – конечно. Они сказали эти слова уже несколько десятков раз друг другу, потому что они оба не могли чувствовать что-то только наполовину. Они с трудом продержались три недели, прежде чем начали говорить эти слова друг другу тысячу раз в день, словно парочка подростков, но Зейн все равно чувствовал, как что-то сжимает его легкие, крадет дыхание, когда Лиам это говорит. Ему интересно, будет ли это все когда-то казаться реальнее. – Всегда стоит того, чтобы повторить, – он улыбается в волосы Лиама, прежде чем подтягивает его к себе вверх. – Я тоже люблю тебя, – выдыхает он между поцелуями, с трудом отрываясь, чтобы произнести слова. – Я люблю тебя. И, возможно, это не идеально, или не в точности так, как планировал Зейн. Возможно, тут нет лепестков роз и не горят свечи, сама квартира убийственно воняет, и Лиам цепляется рубашкой за одну из сережек Зейна, а джинсы того запутываются на лодыжках, когда он пытается из них выбраться, и пару секунд они оба не смеют пошевелиться, когда оказываются раздетыми. Это нормально. Если уж он и вынес что из всего опыта с Лиамом, так это тот факт, что ничего не идет так, как он планирует, и большую часть времени это даже лучше - более неуклюже и безбашенно. Он не торопится, укладывает Лиама на спину и спускается по его телу вечность. Некоторые вещи не прекращаются лишь потому, что они теперь вместе, и Зейн все также хочет расцеловать каждый сантиметр его тела, всегда будет считать такую возможность великой честью. К тому же, ему безумно нравится доводить своего парня до такого состояния. Нравится растягивать удовольствие и заставлять его умолять, потому что Лиам есть Лиам, и нет в мире ничего лучше, чем ругательства в потолок, что слетают с его таких правильных губ, чем вид этих нежных рук, что сжимают простынь со всей силой. Как всегда, Лиам полон сюрпризов, и как только он кончает, то переворачивает Зейна и возвращает ему услугу. Меньше всего Малик ожидал, что Лиам так ненасытен и жаден до секса, учитывая, насколько это для него незнакомо. Но теперь же, когда у мужчины есть разрешение, он больше ничего не стесняется и не шарахается ни от чего, даже от щетины на подбородке Зейна, когда тот целует его туда. Его руки все еще осторожны, но в них больше нет неуверенности. Он, возможно, еще не знает наверняка, что делает, когда отсасывает Зейну, но больше этого не боится, а когда отстраняется, то хрипло говорит “Это мое любимое занятие”, прежде чем краснеет и вновь заглатывает член. Зейн, блять, охотно в это верит. Малик давно не был с кем-то таким неопытным, но обнаруживает, что ему нравится. Может, потому что это Лиам, но так волнительно кому-то все это показывать: почему именно так будет круто. У него было много секса в жизни, но вспомнить, когда он так ему радовался – сложно. Ему кажется, что энтузиазм Лиама заразен. Он помогает ему подготовить себя, держа его руку за запястье, содрогаясь всем телом от ощущения, когда тот растягивает его, наблюдает за восторженным выражением лица мужчины, когда тот видит, что делает с ним. Это восхитительно, и это его - он первый, кто может показать Лиаму, каково это, и хочет быть последним. Они занимаются сексом в позе наездника: Зейн сверху, упирается в плечи мужчины, и цепочки на его шее раскачиваются между ними с каждым движением, и Лиам держит его за бедра, все время повторяет, что любит, даже когда царапает ногтями Малика по спине, и по коже того бегут мурашки. Зейн пытается делать все медленно, потому что помнит свой первый раз и знает, что Лиам долго не продержится, но слишком сложно смотреть на мужчину под собой, думать, как долго он этого хотел, и не получить все и сразу. У них будет возможность неспешно заняться сексом и растянуть этот процесс. У них впереди вся жизнь. Он наклоняется и грубо целует Лиама, который использует этот момент, чтобы перевернуть их обоих и взять верх. И это срабатывает, изменение угла проникновения, из-за чего тело мужчины придавливает его к кровати, как и ожидал Зейн. Малик обнимает его за шею и целует, пока они не кончают, и после – тоже. Первый раунд быстрый, но следующий заход уже гораздо дольше, и Зейн с трудом дышит к тому моменту, как они оба отходят от оргазма. Джентльмен - как и всегда - Лиам аккуратно вытирает их обоих, и они просто лежат в постели: его голова на груди Зейна, а рука того нежно играется волосами мужчины. Зейн уставший, истощенный, как и всегда после секса, но еще не хочет засыпать. Не в тот момент, когда эти мгновения кажутся такими чистыми, идеальными и хрупкими. Они будут засыпать вместе еще много раз – Зейн планирует это обеспечить – но это единственный раз, который будет первым, и он даже близко еще не настолько устал, чтобы упустить этот сонный и удовлетворенный вид Лиама. – Ты в порядке? – бормочет он, приподнимая руку мужчины и прижимаясь губами к его костяшкам. Он думает, что Лиам сказал бы, если бы это было не так, но это все равно весьма важное событие, так что нужно убедиться. – Все великолепно, – говорит Лиам, упираясь подбородком в грудь Зейна. – Все еще тебя люблю, кстати, – улыбается он. – И я тебя люблю, – отвечает Малик, задаваясь вопросом, может ли Лиам чувствовать, как его сердце-предатель начинает трепетать, хотя он слышит эти слова как минимум двадцатый раз за ночь. Заметно, что Пейн кайфует от этого, от возможности говорить это так легко, после их столь продолжительного молчания. – Я так рад… – выдает он спешно, не совсем понимая, куда клонит. – Я так рад, что мы можем рассказать друг другу все. Пожалуйста, никогда не сомневайся в том, что ты можешь рассказать мне абсолютно все или поговорить со мной. Даже если это будет что-то не самое для меня приятное. Лиам чуть надувает губы, и если бы Зейн не растекся по кровати, он бы их точно поцеловал: – Конечно. И то же самое работает в отношении тебя. Пейн начинает хмуриться: – Ты хочешь со мной о чем-то поговорить? – Нет-нет, – успокаивает его Зейн, протягивая руку, чтобы почесать его между лопаток и успокоить. – У нас все в порядке, я обещаю, – успокоившись, Лиам трется носом о пах Малика. – Просто… – он не уверен, что сможет правильно выразиться, но думает, что мужчина догадается, что он имеет в виду. Он вздыхает, отчего голова Лиама поднимается и опускается, вслед за грудной клеткой. - Луи и Гарри. Лиам понимающе хмыкает: – Мы не Луи и Гарри, – бормочет он в кожу Зейну. – Если ты когда-нибудь попробуешь сбежать в Лондон, я куплю палатку и буду жить в ней на тротуаре у твоей новой шикарной квартиры. Обещаю. – Взаимно, – Зейн улыбается своему любимому мужчине. Но его все равно что-то грызет, так что он еще раз поднимает этот вопрос: – Но, серьезно, без разницы, что бы ни происходило в наших жизнях или в твоей голове, я всегда буду хотеть, чтобы ты со мной говорил, хорошо? Крепче обнимая Зейна за талию, Лиам кивает: – Буду. Ты серьезно расстроен из-за этих двоих, не так ли? – его голос замедляется и становится более глубоким, он начинает засыпать, и Малик гордится им хотя бы потому, что тот пытается бороться со сном. Он сам двигается в этом же направлении, веки все тяжелеют с каждым морганием. – Просто тяжело видеть, как они расходятся, – говорит Зейн, – теперь, когда я знаю, что они теряют. Последнее, что он запоминает, прежде чем окончательно заснуть, это губы Лиама, которые растягиваются в улыбке. Л Единственная эмоция, с которой может справиться Луи поначалу, это злость. И именно за нее он цепляется. Злость не делает его слабее, не сидит на его груди ночью и не вызывает желания посмотреть билет на поезд до Лондона. Он может доверять злости. Она не ранит и не пытается его обманом заставить думать, что между ними с Гарри могло быть что-то большее, нежели было. Они со злостью уже заключили непростое перемирие, которое ему необходимо. Луи знает, как жить со злостью, а уверенности в происходящем у него не было уже, кажется, несколько месяцев. Так что он не меняет постель и не выводит запах Гарри из своей квартиры. Он не снимает со стены спальни фотографию, которую парень подарил ему на день рождения. Если он начнет менять эти части своей жизни, то признает, что влияние Гарри на них что-то значило, а это не так, и ему необходимо об этом помнить. Он должен смотреть на это фото и ничего не чувствовать. Вот тогда он снова будет в порядке. В голове он обзывает Гарри, придумывает поводы ненавидеть все, что тот когда-либо делал, позволяет милым вещам превратиться в отвратительные. Чертов Гарри, с его легкой жизнью и отсутствием того, что терять, с его претенциозным вкусом в музыке и еще более претенциозными друзьями, способностью заставлять людей влюбляться в него без малейшего усилия, когда у Луи так не получилось бы, если бы он даже лез из кожи вон. Чертов, чертов Гарри. До конца семестра остается две недели, и он проводит выпускные экзамены и их проверку на автомате. Он знает, что филонит, и понимает, что сосредоточиться на работе было бы классно, это бы его отвлекло, но он не в состоянии концентрироваться, ни на чем, поэтому больше всего просто хочет, чтобы все закончилось. Единственное стоящее дело из всего, к чему он себя вынуждает, это распечатка и раздача флаеров для летнего актерского семинара. Эта идея приходит к нему в момент отчаяния, когда он видит шесть абсолютно пустых недель впереди, и не представляет, чем их занять. Работа с детьми – это единственное, что всегда имеет смысл, так что он придумывает индивидуальные занятия по актерскому мастерству на каникулах. Это уже хоть что-то, по крайней мере. Наихудшее во всем этом – Зейн и Лиам. Томлинсон так рад за первого, правда, и ему на самом деле нравится Лиам, но это вовсе не значит, что у него есть иммунитет к людям, которые так отвратительно влюблены друг в друга прямо у него на глазах, все время. Но все дело в том, впрочем, что из всего разнообразия друзей и знакомых, которых он накопил в Манчестере, эти двое и Найл – единственные, с кем он на самом деле желает проводить время, поэтому ему приходится смириться с таким раскладом. Не то чтобы это важно, в любом случае. Это не должно быть важно. Это ничего для него не значит. Луи говорит им, что хочет пойти выпить куда-то, и все соглашаются, в основном потому, что они, кажется, ждут, что он сорвется в любой момент. Он вытаскивает их гулять трижды за неделю, чертовски собой наслаждаясь. Он смеется так громко, как только помнит, и опрокидывает в себя бесчисленные стаканы с выпивкой, активно флиртует, но из этого ничего не выходит. И каждый раз он оплачивает свой счет сам и идет домой один, бессмысленно наматывая круги по квартире, словно вспомнит, что нужно что-то делать, если продолжит просто достаточно долго двигаться. Ему всегда нечем заняться. Иногда он сидит на кровати и смотрит на стену, чувствуя, как трезвеет. Ему не кажется, что именно так он веселился раньше. Однако Луи Томлинсон не из тех, кто сдается, так что через два дня он снова собирает всех вместе и тащит их в ближайший бар со специальным предложением на выпивку во вторник. Он не может усидеть на месте все время, пока они едут в такси, оживленный и активный, полностью игнорируя тревожные взгляды Лиама. Как будто Лиам вообще знает его достаточно хорошо, чтобы понимать, стоит ли о чем-то беспокоиться. Даже часть поведения Луи в нормальном состоянии наверняка вызовет беспокойство у Лиама. Эта ночь оборачивается таким же провалом, как и все остальные. Луи ненавидит всех, кого видит в баре, что наверняка несправедливо, но пошло оно все к черту. Он разрывается между злобными взглядами на тех, кто имеет наглость на него посмотреть, и презрением к тем, кто не удостаивает его взглядом. Он уверен, что знает, чего хочет, но этого тут точно нет. В конце концов, Найл уходит с симпатичной девушкой, с еще более симпатичными татуировками где-то посреди вечера, и следующие два часа Луи проводит методично напиваясь мохито и наблюдая, как Лиам и Зейн флиртуют друг с другом через два стула от него. Ему хочется, чтобы его стакан был достаточно большим, чтобы в нем утонуть. В такси по дороге домой он притворяется спящим, прислонившись к окну, чтобы никто не спрашивал, как он себя чувствует, в порядке ли он и не хочет ли о чем-нибудь поговорить. Не то чтобы Лиам и Зейн вообще помнили, что он тут, но на всякий случай лучше обезопасить себя. Рядом с ним Зейн зажимается с Лиамом, они бормочут друг другу что-то, понятное только им, как это бывает только у парочек. – Знаешь, тебе ведь можно целовать меня при всех, – дразнится Зейн, и, вау, Луи очень-очень не хочет сидеть тут и слышать это. – Извини, – говорит Лиам. Его голос звучит так смущенно, что Томлинсон хочет выброситься из окна машины. – Просто… Не знаю. Я все еще пытаюсь понять, что я делаю? То есть, знаю, как поцеловать тебя, когда мы наедине, но когда мы не дома, я не знаю, когда это можно сделать, и я запаиваюсь, начинаю думать, что я плох как твой парень, и вообще ничего не делаю. Это моя вина. Я всегда опасаюсь, что ты заметишь, какой я странный и неловкий, и совсем не хорош во всем этом, и тогда не захочешь больше со мной быть. Луи слышит короткий смешок Зейна: – Могу я тебе кое-что сказать? Я всегда боюсь того же самого. – Правда? – переспрашивает Лиам, с широко распахнутыми глазами, сама невинность. Господи Боже. – Ты вообще меня видел? – говорит Зейн. – Слушай, я говорил тебе, что бы ты ни сделал, это меня не отпугнет, ладно? И ты совсем не плохой как парень. Тебе никогда не нужно бояться этого. – Хорошо, – отвечает Лиам через пару секунд. – И я хочу, чтобы ты целовал меня всегда, когда тебе хочется, – добавляет Зейн так тихо, что Луи кажется, будто он вмешивается одним своим существованием. – А что, если я вроде как хочу тебя целовать все время? – спрашивает Лиам. Луи хочет блевануть на них обоих. – Думаю, я смогу с этим жить, – снова смеется Зейн. И слышен шелест одежды, а потом мягкие касания губ, и черт подери, они зажимаются прямо на заднем сидении такси, а Луи просто сидит рядом, и худшее во всем этом – это напоминает ему о той ночи в такси с Гарри, и как Гарри обнимал его, когда они вдолбили спинку кровати в стену, как он целовал его за ухом, и как все плохо, а он так безумно одинок. Он скучает по Гарри. Он ненавидит Гарри и все, что произошло из-за него, и, господи, он скучает по Гарри. Признаваться себе в этом – словно вырвать нижнюю часть желудка, выпустить наружу все внутренности, но это правда, и он не может продолжать ее отрицать. Он чувствует себя ничтожным рядом с Лиамом и Зейном не потому, что он считает романтику такой отвратительной, а потому, что глядя на них, он будто видит привидение, только вот это он мертв. Словно вселенная наказывает его, показывая на парочку рядом, и говорит – посмотри на все прекрасные вещи, которые ты не заслужил. Сквозь свои мысли Луи слышит шепот Зейна “Я люблю тебя”. Он слышит, как вселенная шепчет ему в ответ – посмотри на то, для чего ты слишком ненормальный, чтобы заслужить. Когда такси приезжает к его дому, он притворяется, что просыпается, и выбирается, пробормотав прощание, оставив влюбленных наедине на пути домой. Он поднимается по лестнице в квартиру, сразу проходит в ванную и проводит час, сидя на полу в душе, позволяя горячей воде затянуть стекло паром. Он обращается к знакомой злости, но там ничего нет. Теперь и она его бросила. Отчим Луи бросил его, когда тому было между семнадцатью и восемнадцатью. Ему кажется, что стоило бы помнить более точно. Вплоть до даты. Это похоже на событие, которое должно быть впечатано в его мысленный календарь, дата, приближения которой он боится каждый год, но дело в том, что он не ушел в одно мгновение. Это было спутанно и мерзко, более постепенно. Он вечность забирал свои вещи, а затем звонки стали все реже и реже, и он был просто… не рядом. Не сгинул, конечно, как такой человек может просто сгинуть? Но его просто больше не было рядом. С Гарри же все иначе. Он точно знает, где и почему находится Стайлс. Он наверняка знает, на какой станции его высадил, помнил выражение его лица, когда точно знал, что видел в последний раз. Честно, это было словно смертью, если посмотреть правде в глаза. Это словно потеря, словно попытка упокоить кого-то и попытаться жить, обходя места, которых больше никогда нельзя касаться. Это шок, и так не должно было быть, потому что Луи знал, что все это произойдет, но он все равно чувствует себя пустым, сидя в одиночестве на кровати. Он больше не заморачивается и не врет самому себе. Он все равно плох в этом. Больше нет смысла притворяться, что ему все равно. Этот факт не причинит ему больше боли, чем уже есть, и когда ты наконец принял грусть, пути назад нет. Луи вспоминает маленькие буклеты в комнате ожидания в медицинском центре, времен университета, в одном из них были стадии горя. Он прочитал практически все буклетики в разное время. Кажется, сейчас стадия депрессии. Ну, это хотя бы не абсолютно незнакомая территория. Он проводит недели, упиваясь грустью в стенах квартиры, обволакивая ее вокруг себя, как одеяло, потому что это адски больно, зато честно. Злость сводила его с ума, но грусть позволяет ему жить. Какое-то время он не вылезает из кровати, кроме как чтобы покормить Герцогиню и себя самого, но ест все равно в спальне. Тарелки скапливаются, пустые стаканы и бутылки на всех поверхностях, а на полу такой толстый слой грязного белья, что уродливый ковер практически не видно. Это чертов срач, и его бесит жизнь в такой обстановке, но у него нет энергии, чтобы что-то изменить, и насколько он не хочет быть тут, но где-то еще он хочет быть еще меньше. В конце концов, он сдается и просто носит свободные спортивные штаны каждый день, потому что его все равно никто не увидит. Он знает, что избегает друзей. Проблема в том, что чем дольше он не разговаривает с ними, тем больше ему кажется, что позвонив кому-то, он только привлечет внимание к своему отсутствию, и ему слишком стыдно признать, что он не выходил из комнаты уже несколько недель. Он не вынесет их взглядов, обеспокоенности, того, как они будут хотеть его разговорить о чувствах и ощущениях. Он будет обузой, в лучшем случае, а в худшем – благотворительностью. Он не хочет с этим сталкиваться. Так что он позволяет телефону полностью разрядиться и не заряжает его вновь. Он думает об этом, даже почти включает в розетку, но тогда придется отвечать на вопросы, и он бросает эту затею. Луи чувствует себя идиотом каждый раз. Это просто телефон. Просто телефон. Возможно, он все же дефективный. Это ужасная, циклическая, парализующая грусть, и он не знает, как себя из нее вытащить. Он пытается читать, смотреть телевизор, пытается просмотреть сценарии, чтобы выбрать что-то для постановки летом, которую он обещал поставить, и к которой скоро нужно начинать готовиться, каким-то образом, – но ничего не выходит. Его больше ничего не интересует. Ну, ничего, кроме мыслей о Гарри, о ярких огнях города в его волосах, о его наверняка невероятных приключениях там. Он представляет, что Стайлс нашел там себя довольно быстро, что он сейчас счастливее, чем был с Луи на шее все время. Он представляет Гарри, который качается в метро, или что-то напевает, возвращаясь домой пешком, или в Гайд парке, гладит пальцами траву. Он не может решить, мысль о том, что с Гарри все в порядке, причиняет ему больше боли или наоборот. В любом случае, он надеется, что Стайлс хотя бы думает о нем и совсем не ненавидит. * Он теряет счет дням, теряет ощущение дня и ночи, так что он даже не знает, сколько времени, когда кто-то начинает ломиться в дверь его квартиры. Он замирает на кровати, пока тот, кто снаружи, ждет ответа. Он размышляет, Зейн ли это, как в прошлый раз, пытается вытащить из него очередной разговор, которого сам мужчина не хочет, и пытается понять, сможет ли он убедить того, что он спит, если подождет достаточно долго. Громогласная долбежка в дверь возобновляется. – Луи! – кричит человек за дверью, и это голос Найла. – Это я! Открывай, чувак! Луи сидит в тех же вонючих спортивках, что и много дней назад, на его футболке пятно от варенья спереди, и в квартире абсолютная катастрофа. Никогда в жизни он не покажет это хоть кому-нибудь. Однако абсолютно ни в коем случае Найл не уйдет без ответа, так что Томлинсон вытаскивает свою страдающую задницу из кровати: – Я в порядке, Найл, – говорит Луи, облокачиваясь на дверь. – Иди домой. Не беспокойся обо мне. – Трындишь, – отвечает Найл. – Открой дверь, Лу. Господи, о нем даже Найл переживает. Найл никогда не переживает ни о чем, и Луи довел его до готовности выломать дверь в – он смотрит на часы у плиты – восемь вечера, чтобы проверить его. Он такая скотина. – Все в порядке, – говорит ему Луи. – Я не… – Может, ты уже заткнешься и откроешь, наконец, дверь? – прерывает его Найл. – Ты правда думаешь, что я буду тебя осуждать? Луи сжимает зубы, зарывается руками в волосы. Это правда, Найл с наименьшей вероятностью оценит его текущее состояние как отчаянный крик о помощи. Он также с наибольшей вероятностью вызовет подкрепление, если Луи его не впустит. Мама Луи обожает Найла. У него нет выбора. – Хорошо, – говорит Луи и открывает дверь. Найл влетает в квартиру и не комментирует состояние ее и ее владельца, как и обещал. Он просто обнимает Луи и хлопает его по спине. – Ты ел? – спрашивает он, не отпуская мужчину. Тот кивает, и это правда, по большей части. Он не придерживался трехразового ежедневного питания, но достаточно перекусывал, поэтому, наверное, в порядке. – Пил? – он отрицательно качает головой. По крайней мере, так низко он еще не пал. – Хорошо, – сжимает его Найл и отпускает: – Тогда иди в душ. Мы идем тусить. – Найл… – отчаянно начинает Луи. – Заткнись, Лу. Мы идем тусить. Все будет круто. Иди в душ, – говорит Хоран снова, и на этот раз начинает толкать Луи к ванной комнате. Тот сначала сопротивляется, а потом выражение лица друга становится угрожающим, и становится понятно, что он искупает мужчину сам, если тот не поторопится, и лучше до этого не доводить. – Я уже это пробовал, Найл, – протестует Луи, но все равно заходит в ванную. Найл впихивается за ним, включает душ, и звук скрипа кранов - давно забытый звук, отчего становится стыдно. – Тусовки не помогают. – Поверь мне, дружище, этого ты не пробовал. Не то, что я запланировал, – широко улыбается Найл. Он отворачивается, но не выходит из комнаты. – Залезай в душ. – Ты серьезно? – спрашивает Томлинсон, уставившись в спину другу. Когда в ответ он получает лишь тишину, то все же начинает раздеваться, а потом заходит в душ. Отдернув занавеску, он спрашивает: – Доволен? – Очень! – восклицает Найл. – Оставайся там и попробуй меньше пахнуть смертью, а я найду тебе что-то надеть, – Луи чувствует укол паники и стыда, при мысли, что друг будет рыться в его грязной комнате, но пытается сосредоточиться на намыливании волос, потому что знает, что все остальное вне его влияния. Хоран включил воду немного горячее, чем нужно, но это приятное постоянное жжение. Оно отвлекает от придумывания причин, чтобы выгнать его и забраться обратно в постель. Когда он чист и отмыт до скрипа, то выключает воду и возвращается в гостиную, обернув полотенце вокруг талии. Найл сидит на диване, и улыбается, бросая гору одежды мужчине, когда его видит. Луи с трудом успевает ее поймать, не отпустив полотенце. – Надевай это, суши волосы, и пора сваливать отсюда. Луи даже не пытается протестовать на этот раз, только закатывает глаза и возвращается в ванную. Ему совсем не хочется возвращаться в свою спальню, и даже представлять, что Найл подумал, когда увидел это. Томлинсон надевает белую футболку и джинсы, выбранные другом, но прежде фыркает, когда видит обтягивающие плавки, которые ему оставил друг, посчитав подходящим бельем. Томлинсон включает в розетку фен и сушит волосы, пока они не остаются чуть влажными, и бросает эту затею. Они все равно высохнут и станут прямыми и мягкими, пока они доберутся, куда там нужно. Ему отчаянно лень укладываться, учитывая абсолютную принудительность его выхода в свет. Когда он выходит обратно, Найл всплескивает руками и восклицает: – Еее! Ты неотразим! – говорит он. – Я уже достал твою куртку. Бери кошелек и поехали! В конце концов, Луи все же находит свой кошелек между подушек дивана, и они выезжают – Найл везет их в часть города, где мужчина не бывал как минимум последний год. Он чувствует, как приближается мигрень. – Куда именно мы едем? – спрашивает Томлинсон с пассажирского места, облокачиваясь лбом о стекло и наблюдая за исчезающими фонарями. – Мы едем на концерт, – радостно говорит друг, и Луи поворачивается к нему, замечая его многозначительную улыбку, во время поворота налево. – Чей концерт? – Увидишь. Это сюрприз. Луи не хочет сюрпризов. Он не хочет больше никаких сюрпризов до конца жизни. Он хочет развернуть машину и забраться обратно в постель, где не придется думать больше ни о чем и никогда. Он не должен был соглашаться. Ну, он и не соглашался, просто не спорил с энтузиазмом друга. Найл паркуется около здания с мигающей вывеской и бесконечной очередью. Луи практически уверен, что тут нельзя парковаться, но Хоран, похоже, вообще не думает об этом, радостно выпрыгивает и открывает Томлинсону пассажирскую дверь: – Давай, Томмо! – жизнерадостно говорит он. – Тусовка не начнется, пока мы не войдем. Луи со стоном вытаскивает себя из машины: – Ты невозможен, – говорит он, и Хоран лишь шире улыбается. – Мы будем стоять в очереди вечность, – стонет Томлинсон опять, раздумывая, сможет ли он быть настолько невыносимым, что Найл просто бросит все попытки и отвезет его домой. – Не-а, – отвечает тот и хватает Луи за руку, чтобы протащить его к началу очереди. Мужчина полностью готов быть отброшенным на тротуар охраной, но те лишь улыбаются, увидев их, а затем пропускают внутрь, игнорируя жалобы людей в очереди. – Ну, наконец-то, – кричит охранник им вслед, хлопая блондина по плечу. Найл лишь поднимает невидимую шляпу и проводит Томлинсона внутрь, с улицы в темноту клуба. – Как, блять, тебе всегда это удается? – кричит Луи, и Хоран лишь таинственно пожимает плечами. Он тянет его через танцпол к бару. – Будь тут, – говорит он, усаживая друга на барный стул. – Возьми себе выпить, скажи записать это на мой счет, они знают, кто я. – Куда ты идешь? – спрашивает Луи, начиная паниковать, когда Найл удаляется от бара. Последнее, что ему сейчас нужно – быть одному в толпе. – Я вернусь! – кричит друг через плечо. – Просто будь тут! – и пропадает. Отлично. Он застрял в клубе, в котором совсем не хочет быть, и его только что бросил единственный в этом месте друг, наверное, чтобы склеить парочку девчонок. Просто отлично. Каким-то образом, его жизнь стала еще более жалкой. Он встречается глазами с барменом и заказывает пиво. В какой-то момент, он думает попросить ее записать на предполагаемый счет Найла, но он более чем уверен, что парень просто переоценивает свою известность. Они с ребятами тут никогда не были, а если так, то Найл не мог бывать тут достаточно часто, чтобы иметь постоянный счет. Отпивая свое пиво, он платит девушке-бармену: – Вопрос, – говорит он, отсчитывая купюры. – Кто именно сегодня играет? – он дает щедрые чаевые. Если уж ему придется пережить этот вечер, то лучше иметь хорошие отношения с женщиной, что отвечает за его выпивку. – Тебе предстоит хорошее шоу, милый, – улыбаясь, девушка берет деньги. – Сегодня играет The Craic. – Кто это? – Луи чувствует что-то знакомое в имени, но не может понять, что именно. – Я слышал это имя раньше. – Что-то вроде местной легенды. Играет лишь в нашем городе. Абсолютно ненормальный, но блестящий диджей. У него неплохая база фанатов, в основном ребятня, – кивает она в сторону пары столиков, где полно учеников. Точно. Луи слышал, как некоторые дети говорили об этом парне, громким шепотом обсуждая попытки пройти в клубы 18+, чтобы увидеть его. Когда он изучает толпу, быстро заполняющую танцпол, подтанцовывая такому себе разогреву, он замечает, что первые несколько рядов состоят из людей, которые совсем не выглядят старше разрешенного возраста, некоторые из них в самодельных футболках с надписью The Craic на них, крупными буквами. Луи не понимает, почему Найл подумал, что это выступление развеселит его, но он не понимает половины поступков друга, так что просто спросит, когда тот вернется. Только вот он не собирается, пожалуй. Уже двадцать минут, как они пришли, и Луи все еще один на баре, чувствуя себя идиотом, в то время как разогрев сворачивается, и сцену готовят к главному гостю. Такая себе тусовка. Он только подзывает бармена, чтобы заказать себе еще одно пиво, когда свет гаснет, и толпа абсолютно сходит с ума, от чего у мужчины раскалывается голова. Похоже, ему придется пройти через все это в одиночестве. Он убьет Найла, а потом украдет его машину и поедет домой, и никогда не будет ни с кем разговаривать, кроме Герцогини. Хэдлайнер, кем бы, блять, он ни был, выпрыгивает из-за кулис, и крики усиливаются еще больше, в воздух взлетают руки и напитки по всему залу. Диджей одет в свободную майку, на его голове бейсболка козырьком назад и очки, и Луи чуть не роняет свое пиво, когда до него доходит. – Как у вас, блять, дела? – кричит Найл в микрофон. Толпа кричит в ответ. Найл. Найл это The Craic. Луи пялится, с широко открытым ртом, как Найл становится к микшеру, надевает наушники, размахивая руками, чтобы еще больше завести толпу. Луи не знает, как это осмыслить. А затем начинается музыка, и все окончательно сходят с ума. Зал взрывается танцами, пульсацией под цветомузыку, и Луи один из немногих, кто остается на баре, так как основная часть бросает свои напитки, чтобы присоединиться к толпе. Найл контролирует это все, широко улыбаясь, переключаясь с пластинки на пластинку. Луи видел его за этим, он был диджеем на бесконечном количестве вечеринок, но никогда – так, чтобы по нему сходила пара сотен человек с ума. Они тут только для него, очевидно, узнают его треки и кричат громче, слыша любимые. Он достоин криков. Он хорош. Луи знал, что у Найла есть способность к созданию сумасшедших ремиксов и сочетаний, но не слышал никогда, чтобы тот включал что-то такое. Это смесь рэпа, поп-музыки и вещей, которые Томлинсон никогда не слышал в жизни, да еще и сверху басы, а к этому добавляется звук записей, наверняка самого Найла, гитарных рифов, вокала и все это вписывается в бит. Звучит чертовски обалденно, и толпа скачет, потная и кричащая, все размахивают руками, и Хоран точно так же активен за пультом. И все сопровождается световым шоу, которое наверняка сам Найл же и сделал. Это восхитительно. Луи не может заставить себя подняться и присоединиться к толпе, потому что он не настроен терпеть касания такого количество незнакомцев сегодня, но не может не пританцовывать на своем месте, не качать головой и не двигаться в такт. Отсюда зал выглядит очень весело, и раньше такое приходилось ему по душе. В следующий раз он встанет и пойдет танцевать, думает Луи, и, ох, это неожиданно. У него давно не было таких мыслей. Выступление Найла длится час, а затем он благодарит толпу, за «охренительно крутую ночь» и отправляется за сцену, смеясь все время, словно лунатик. Луи заказывает еще одно пиво, думая, что Найл проведет еще какое-то время со своими фанатами, прежде чем вернется к другу, но успевает сделать лишь пару глотков, когда чувствует руку на своем плече, и поворачивается, чтобы увидеть друга позади себя, всего в поту. Люди глазеют, они точно узнают его, но слишком напуганы, оказывается, – Найлом-то! – чтобы подойти поздороваться. Луи дружит с чертовой знаменитостью. – Найл Хоран, ты говнюк, – улыбаясь, кажется, впервые за вечность, говорит Луи, и крепко обнимает его. – Что думаешь о выступлении, чувак? – спрашивает друг, сжимая его в ответ, прежде чем отстраняется. Он снимает кепку, проводя рукой по волосам. Он выглядит практически взволнованным, что уморительно, учитывая обстоятельства. – Ты шутишь? Это было охренительно! – говорит ему Луи. – Почему ты никогда не говорил нам, что ты чертова знаменитость? – Знал, что ты будешь завидовать, – отвечает тот с широченной улыбкой. – А вообще, не знаю, чувак. Я начал делать это в секрете, чтобы просто понять, могу ли, знаешь? А потом все так разрослось, что я не знал, как и рассказать. И еще я чувствую себя немного супергероем. – О боже, у тебя есть тайная личность, – говорит Луи. – Зейн так будет завидовать. – Я подумал, что когда придет время открыть себя, все будет очевидно, – смеется Найл. – И так и было! Поэтому теперь я могу заставлять вас, скотов, приходить на мои выступления и поддерживать меня, как делают настоящие друзья. – Ты знаешь, мы бы делали это, если бы знали, – мгновенно становится серьезным Луи. – Ага, я знаю, – отвечает Найл и запрыгивает на спину другу, как обезьянка. Луи пытается убедить Найла остаться в клубе с обожающей его публикой, что он может взять такси до дома, но Хоран настаивает на поездке домой. И теперь они слушают на всю какую-то поп-станцию, периодически подпевая, а Найл отбивает ритм на руле. Это приятно, легко и молодо. Луи не настолько глуп, чтобы игнорировать тревогу и страх, вместе с болью, в углах сознания, не притворяется, что они не всплывут позже, но сейчас он чувствует себя нормально. Здорово знать, что он все еще может чувствовать себя так, пусть и не постоянно. – Найл, – говорит он, откидывая голову на подголовник. Он выпил только несколько бокалов пива, но этого достаточно, чтобы сделать его более мягким, чем обычно. – Ты сказал, что ты знал, когда придет подходящее время все рассказать, про твое диджейство. – Ага? – говорит Хоран, проезжая по кольцу. – Почему именно сегодня? – спрашивает Луи. Найл на мгновение замолкает, его брови нахмурены под козырьком кепки: – Ты знаешь, я же не начинал работу, мечтая стать дирижером оркестра, да? – наконец, говорит он, и Луи немного выпил, но не настолько пьяный, чтобы его сбил с толку разговор. – Ну да. В смысле, я не знал наверняка, но догадывался. – Я хотел быть музыкантом, – кивает Найл. – Ну, работать им. Быть знаменитым, писать песни, играть в турах по всему миру. Все еще хочу, как бы, но это не так просто, да? Я пробовал немного во время учебы в университете, отыграл пару концертов, собрал пару групп, но так ничего и не вышло. – Звучит знакомо, – соглашается Луи. – Ага, – говорит Найл. – Ох уж наш творческий типаж, да? Так что я получил эту работу сразу после университета, и не это я представлял в будущем, но это была хорошая работа, и у меня появились друзья, и она делает меня счастливой, так что мне нечего жаловаться, да? Но я все равно скучал по написанию музыки. По выступлениям. Так что я придумал, как это сделать. – Что, ты купил микшер и начал бронировать себя на выступления? – спрашивает Луи. Честно говоря, зная Найла, это будет совсем неудивительно. – Нет, – морщит нос Хоран, останавливаясь на красный светофор. – Это было в пабе, я был очень пьяный, а их диджей не пришел. Я соврал, сказал, что я диджей, они были в отчаянии, и с тех пор я просто продолжаю. – Это гениально, – смеется Луи, и это правда так. – Ты выдал себя за диджея и стал легендой. – Типа того, – улыбается Найл. – Но ты хотел знать, почему я рассказал тебе именно сегодня, – Луи кивает. – Я всегда хотел быть музыкантом. И теперь я типа него. Играю концерты и делаю людей счастливыми, и получаю море бесплатной выпивки. Это шикарно. И только потому, что в мечтах я думал, что все будет не так, не значит, что не стоит этого делать. – И как это связано со мной? – спрашивает Луи, хотя некоторые точки он может соединить и сам. – Я пытаюсь тебе сказать, что тебе нужно иногда делать что-то для себя, чувак, – Найл подъезжает к дому Томлинсона, паркуется и поворачивается, чтобы серьезно посмотреть на Луи. – Если что-то делает тебя счастливым, делай это так, как можешь. Даже если все будет странным, лучше быть счастливым и странным, чем грустным и нормальным, ага? И если ты счастлив, то остальным тоже понравится то, чем ты занимаешься. Луи изучающе смотрит на него, в желтом ночном свете улицы: – Ты и твоя неожиданная мудрость, Хоран. Ты вываливаешь ее, когда я наименее готов. – Не моя вина, что ты о ней забываешь, – показывает язык парень. – Ладно, вылезай из моей машины, мы идем к тебе. – Мы? – вопросительно говорит Луи, открывая пассажирскую дверь. Он должен был догадаться, что этот вечер еще не закончен. Однако когда они заходят в квартиру, оказывается, что у Найла нет планов по продолжению кутежа. Вместо этого, он говорит Луи надеть пижаму, и просит одну себе, и устраивается на диване, клацая пультом, пока не находит по телевизору марафон Джеймса Бонда, после чего прикручивает звук, чтобы он был лишь фоном. – Найл, если ты не против, я просто пойду спать, – говорит Луи, когда они оба уже в пижамах. – Нет, – отвечает тот, притягивая Томлинсона на диван, за руку. – Ты все еще печальный. Я буду тебя обнимать, пока ты не перестанешь таким быть, – у него иногда бывает, когда он выпьет, проявление любви ко всем и всему. Только сейчас он не пьяный, за весь вечер он не выпил и капли, но Луи знает, что эйфория после выступления так же сильна, как и алкоголь. – Это грубейшее нарушение моего личного пространства, – фыркает Томлинсон, словно он об этом когда-то беспокоился, но все равно позволяет на себя забраться. Найл обнимает его как щенок, пока устраивается удобнее, а затем зарывается лицом в грудь мужчины. – Не будь грустным, Луи, – говорит он. – Я люблю тебя. – Ты не похож ни на одного из гетеросексуалов, которых я когда-либо видел, – отвечает мужчина, гладя друга по макушке его светлой головы. – Кто сказал, что я гетеро? – в пол силы спорит тот. Он обнимает Луи за талию, словно пытается физически в него втиснуть чуть своего счастья. – А как же все эти случаи с Зейном тогда? – Во-первых, ты каждый раз был пьян, – отвечает Томлинсон, – а во-вторых, Зейн не считается, милый. Нет в мире настолько гетеро. – Ладно, ладно, – соглашается Найл. – Просто заткнись и спи. – Серьезно? – удивляется Луи, показывая на диван вокруг них. – Прямо тут? – Ага, – отвечает друг. – Я не позволю тебе спать сегодня одному. – Хорошо, – говорит мужчина, все еще сомневаясь, но все равно берет со спинки дополнительное одеяло. – Спокойной ночи, Найл, – говорит он, укрывая их обоих. – Спокойной, – сдавленно отвечает тот, не отрывая лицо от тела друга. На самом деле, думает Луи, засыпая под тихие звуки «Голдфингера», это была хорошая ночь и хороший вечер. Первый за долгое время. Он знает, что Найл уже спит, по тихому храпу около груди, но его сон не накрывает так быстро. Он думает о ранее сказанном, о том, что ему нужно сделать хоть раз что-то для себя, и что именно это значит. Луи никогда особо не задумывался, делает он что-то для себя или нет. Он всегда предполагал, что довольно эгоистичен, учитывая количество времени и энергии, потраченной на защиту себя. Чтобы держать себя в безопасности. Но теперь, задумавшись, он понимает, что если так посмотреть, он правда никогда практически ничего не делал только для себя. Он был так занят, защищаясь, что забыл заботиться о себе. Забыл, что между этими понятиями есть разница. Может, Найл прав. Наверное, это заставит его выползти наружу. Он не уверен, что что-то поможет ему пережить Гарри в данный момент, как бы ни было больно это признавать, но это не для того, чтобы забыть. Это чтобы выбраться из дыры, в которой он застрял на много лет. Чтобы, наконец, чувствовать себя хорошо. Он с трудом вспоминает, как это, но ему очень хочется. Наверное, он сможет. Луи думает, начиная засыпать, что он мог бы попробовать. Ему нужно попробовать хоть что-то, потому что нельзя продолжать так жить. Наверное, время пробовать что-то новое.