Голубой цветок Вира

Вир, облаченный в белоснежный, расшитый серебром и жемчугом, кафтан, ступал по красной ковровой дорожке изящными башмаками, звенящими крупными, усыпанными бриллиантами, пряжками-бабочками. В руках его благоухал букет кремовых роз. Над головой разносилось звонкое торжественное песнопение хора мальчиков. Воздух светился маревом благовоний. Гости взволнованно шептались, глядя, как орисс с каждым шагом приближается к стоящему у алтаря такому же нарядному жениху. Тревога и волнение правили Виром, когда он вложил трясущуюся ладошку в широкую руку князя Маруни. Хор стих, и тут же дрогнул тяжелый занавес, скрывающий священные залы от случайных взглядов. Высокая босоногая жрица неспешно вышла к ожидающей благословения паре. Она вскинула руки и тонко заголосила древние тексты о том, как женщины стали бесплодны, и о том, что человечество познало грань исчезновения, когда Светлый дух сжалился над ним, подарив мужчинам радость материнства, а женщин преисполнив силой вечной жизни. Зависнув на высокой ноте, жрица обрушила на орисса и терисса мощь благословения, заставляя их упасть на колени. Под гром аплодисментов новоиспеченные супруги скрепили союз поцелуем. Сердце Вира, сделав сальто, ухнуло в пустоту в животе, когда прохладные мягкие губы прикоснулись к его, когда смешались дыхания, и крепкие руки с нажимом прошлись по спине. Он вгляделся в широкое лицо князя, расцвеченное лепестками витражных стекол храма, в его глубокие забирающие душу глаза, разукрашенные бархатом ресниц, и почувствовал, как щемящая нежность сдавила горло комом слез. Впервые ему захотелось стать для кого-то всем. Даже больше — стать частицей души другого человека и разделить с ним жизнь и смерть. «В горе и в радости», — теперь Вир действительно услышал эти слова, прочувствовал их энергию каждой частицей собственного тела. Шумное празднество промелькнуло перед взором дурным безумным маскарадом. Разговоры, музыка, звон хрустальных бокалов тонули в полумраке свечей, в чаде дыма. И вот уже множество рук, подхватив под локти новобрачных, повели их к опочивальне. Двери захлопнулись, отделив орисса и терисса от скабрезных подтруниваний и подначиваний. «Душа моя более не принадлежит мне, тело мое не принадлежит мне», — думал Вир, когда ловкие пальцы мужа расстегивали на нем жилет, когда скидывали с бледных плеч тонкий шелк сорочки. Было жарко. Жарко от поцелуев, покрывающих грудь, от жадных ладоней, забирающихся в самые потаенные уголки тела. Впервые за много лет орисс почувствовал себя чистым, грязь прошлого растворилась в настоящем. Протяжный бой часов возвестил о полночи. Терисс развернул молодого мужа к себе спиной. Громкий вскрик разрушил кокон из любви и возбуждения. Вир, как будто со стороны, видел, как на его копчике бледно-голубыми прожилками сосудов цветет незамысловатый цветок утраченной когда-то невинности. Мир, такой уютный и сладкий, треснул по швам. Князь схватил безвольного орисса за руку и выволок к столпившемся под дверью галдящим гостям. Цветок не появляется сразу после соития, ему требуется время, чтобы набрать силу, часа полтора или два — это известно каждому взрослому. И вот обнаженный Вир, прикрывая дрожащими руками чресла, стоит перед дулами осуждающих взоров. Желчные смешки молодых, презрительное цоканье взрослых, надрывный плач папы и разочарованные вздохи отца, Луи же на мгновение просто закрывает глаза, а потом уходит, не оборачиваясь, навсегда вычеркивая имя брата из своей жизни и жизни своих детей. Вир вскинулся на кровати. Простыни были влажными от покрывшей его тело испарины кошмара. Дыхание сбилось. Солнечные лучи весело подмигивали сквозь тонкие занавески, беззаботностью резко контрастируя с только что покинувшими сознание вязкими видениями. Сон был всего лишь отражением мыслей, которые орисс с упорством подавлял в себе, день ото дня прикладывая для этого все больше сил. В дверь легонько постучались. Дождавшись приглашения, в комнату вошел важный служка, неся в руках тяжелый кувшин с теплой водой для умывания, с грохотом поставив его на трюмо и, низко поклонившись, вышел. Уже которую неделю они гостили у князя Маруни на даче. Минула пора горячих споров, когда категоричность Вира была задавлена бесконечными уговорами и угрозами со стороны папы и Луи. Дача князя оказалась раза в четыре больше их собственного дома в столице. Незатейливая роскошь, вышколенные слуги, заставляли Вира ощущать себя серой мышкой, бедным прихлебателем и даже вором, хитростью и обманом оказавшимся у богатого благородного господина в друзьях. Последнему ощущению все сильнее способствовал папА с изобретательностью истинного плута подстраивая для князя и сына различные ситуации, призванные сблизить «две испепеленные одиночеством души, жаждущие чистого кристалла любви». А потому Виру тоже пришлось проявить смекалку против развернувшего завоевательную компанию родителя, однако младший орисс не был столь лукав и предпочитал просто сбегать с альбомом и красками к морю или прятаться с очередной книгой из княжеской библиотеки в обширном саду, раскинувшемуся вокруг дома. И хотя в связи с постоянной занятостью государственными делами, князь часто предоставлял гостей самим себе, он отнюдь не помогал Виру в борьбе с захватническими планами орисса Диа на собственную свободу, а наоборот, иронично посмеиваясь, с удовольствием перешел на вражескую сторону. Стоило им встретиться в коридоре или на аллее парка, как терисс сразу же менял свое направление, куда бы не шел до этого, и пристраивался рядом с Виром, задавая ему множество вопросов о том, что он читает, интересуясь его альбомом для рисования, советуясь по поводу цвета новых обоев для малой гостиной. За столом место Вира непременно оказывалось подле князя, как и вечерами у камина, когда все собирались вместе послушать музыку, поиграть в карты и поговорить. Даже отец участвовал во всеобщем негласном заговоре, закрывая глаза на иногда выходящее за рамки приличий поведение разошедшегося мужа. Вир давно разучился обманывать себя, чему поспособствовало происшествие в далеком семнадцатилетии, когда вся его жизнь резко превратилась в серое и унылое ничто. Он прекрасно знал, как выглядит, что он отнюдь не красавец и никогда им не был, даже в юности, которая свежестью облагораживает любое лицо. Среднестатистический орисс со среднестатистической внешностью каждый день с укором смотрел на него из честного зеркала. А потому совершенно удивительны и непонятны казались долгие взгляды князя, на которые он наталкивался слишком часто, чтобы можно было списать их на случайность. Вир терялся под таким пристальным вниманием. «У меня же розы на носу не цветут, что же он так смотрит?» — сам у себя вопрошал орисс, отворачиваясь и плохо скрывая смущение под насупленными бровями. В волнениях и сомнениях месяц пролетел незаметно. На улице стояла невыносимая жара, заглушающая внятные мысли и любую активную деятельность. Вир неоднократно подходил к Диа с намеками на то, что они загостились и пора бы и честь знать, но каждый раз наталкивался на глухое непонимание. Даже всегда благоразумный отец оказался плохим помощником, ссылаясь на то, что ему неведомы тонкости этикета и папА лучше знает, как поступить, да и в городе в этакую погоду будет невыносимо. На заявление Вира о том, что у них самих есть дача, ремонт на которой давно закончен, отец махнул рукой и со словами «не сравнивай» удалился рыбачить на княжеский пруд. Поэтому бедному ориссу пришлось все брать в свои руки. Целый день он набирался решимости, было боязно идти наперекор воле родителей, но и собственное упрямство никуда не делось. — Спасибо за гостеприимство, князь, Вы выручили нас, спасая от городской суеты. Но теперь, когда наша дача приведена в порядок, мы не можем более отвлекать Ваше внимание и уедем к концу недели, — скороговоркой выдал Вир под отчаянный кашель подавившегося чаем Диа. — Ваше присутствие было для меня подарком. И раз уж Вы решили уехать, разрешите организовать в честь Вас небольшой бал? — Конечно, он согласен! — встрял пришедший в себя папА.