***
По невозмутимому лицу Кючук-бея сложно было определить, что он думает о том, чему стал невольным свидетелем, и думает ли об этом вообще. Но легкая тень все же промелькнула — Мехмед заметил ее, когда тот склонился, чтобы поставить на стол рис и поджаренное на углях мясо. — Что-то случилось, Кючук-бей? — Потом, если позволите, Повелитель, — ответил верный страж, отступая в сторону. И Мехмед пожал плечами — потом значит потом. Позже, после завтрака, он в самом деле разговорился, поведав Мехмеду новость, которую ночью доставил Хуршид — тот самый разбитной узкоглазый парень, кривоногий, но смелый выходец из Мароканды**, теперь один из самых лучших и надежных людей Кючук-бея на османской земле. — Скажи Хуршиду, что я отменно награжу его за то, что он рискнул пробраться сюда ночными тропами, — сказал Мехмед задумчиво. Случившееся не стало неожиданностью — чего-то подобного он давно ожидал и как мог готовился спокойно и достойно встретить безрадостное для него известие. — Лучшая награда для Хуршида — продолжать верно служить вам, Повелитель, — Кючук-бей склонил голову. — Но, если Повелитель не против, я бы приставил его к господину Раду. Мало ли что… — Я согласен. Признаться, я и сам хотел попросить тебя о чем-то подобном, — Мехмед замер в дверном проеме, наблюдая за возлюбленным, который во дворе упражнялся в стрельбе из лука. Конечно, Раду был очень тактичен, когда покинул их для приватной беседы. К тому же в этот утренний час его гибкое и сильное юное тело требовало привычных ратных забав на открытом воздухе в море последнего тепла и солнечного света. И вот теперь тонкая рука натягивала тетиву тяжелого лука ловко и очень умело: плечи красиво разворачиваются и напрягаются, наметанный глаз прищуривается — и стрела вылетает, вонзаясь в самый центр установленной во дворе мишени. «Меткий выстрел!» — Меткий выстрел, Прекраснейший! — вслед за мыслями Мехмеда произнес мелодичный и нежный, почти девичий голосок. Его обладательница удобно сидела на сломанном бурей сосновом стволе, нависающим над пропастью провала. Темнота поглотила каменный склон под ее босыми ногами, отчего казалось, что она плывет над бездонной глубиной. С первого взгляда встретивший ее человек, не знающий, кто она такая, решил бы, что некогда богатая и знатная хатун попала в затруднительные обстоятельства жизни, да так и застряла в них навсегда. Ее одежды, ранее бывшие красивым и, по всей видимости, роскошным одеянием, давно превратились в обноски, а остатки искусного золотого шитья стали теперь в основном лохматыми обрывками, как и потускневшие бусины, имеющие при этом весьма потертый вид. Под стать хозяйке обносков, отзывающейся на имя «Авни», было сморщенное лицо с остатками былой красоты и внимательными глазами, смотрящими на собеседника в упор, словно прожигая его насквозь. Слава прорицательницы позволяла ей жить, как захочется, и везде ходить свободно, забредая то в один дом, то в другой. Но мало нашлось бы смельчаков, решившихся прогнать или тронуть Авни, потому как считалось, что за ее спиной стоит горный дух, охраняющий эту маленькую женщину и обязательно мстящий обидчику. — Стой, белокурый лучник! — Авни резво перебросила ноги на твердую землю и в несколько шагов оказалась около Раду. — Сегодня мой дух будет говорить о тебе. О! — ее сухие руки вцепились в рукав его кафтана, а взгляд уплывал куда-то в только ей ведомые дали. — Яд Гиацинта, сжигающий знойную Розу в самом пышном ее цветении… Береги себя и берегись, Прекраснейший! Никогда — слышишь, никогда! — ничего не ешь и не пей в столице!.. — Я сберегу его, Авни, — сказал Мехмед, подходя к ним. — Обещаю, что Раду больше никогда не поедет без меня в Эдирне. — Я говорю не про Эдирне, — Авни проворно повернулась, повадками напоминая юную девушку. — А про тот Золотой Город, который однажды падет к твоим ногам, мой молодой Повелитель, Солнце Мира. Ибо тебе на роду написано быть Великим Султаном — куда более великим, чем Осман-гази!***
— Ты не поверил Авни, мой хороший. Прорицательница уже покинула Отраду, сжимая в сморщенном кулачке несколько серебряных монет, подаренных ей Мехмедом. Уже была совершена конная прогулка — только вдвоем, как в самые лучшие отроческие годы: с бешеной скачкой наперегонки, веселым смехом и стрельбой из лука. Была и подстреленная Раду лисица в блестящей рыжей шубке, с радостью и гордостью сложенная к ногам Мехмеда. Были и быстрые объятия и поцелуи перед возвращением — на берегу горной реки. И само возвращение — прямо к ужину, к радостной сердцу тишине уютного старого дома. Отужинав, они расположились среди низких сосен: Раду, сидя на теплой земле, Мехмед — лежа головой на его коленях, взором устремившись к лицу возлюбленного. — Нет, отчего-же. — Раду улыбнулся. — Я ей поверил. Особенно — той части ее предсказания, где говорилось, что ты будешь Великим Султаном, любимый. «Любимый» — вот оно, то самое слово, что снова наполнило душу Мехмеда горячим восторгом. Признаться, он все никак не мог привыкнуть, что Раду рядом и, бесспорно, тоже любит его! — Напрасно, — подняв руку, он коснулся атласной щеки, все еще не тронутой первым пухом мужественности. — Сегодня я получил известие, что новая жена моего отца родила ему сына. — Что это значит для нас? — Раду склонился, как и утром, всем своим существом отдаваясь на волю ласкающий руки. — Пока ничего, — задумчиво ответил Мехмед, обводя пальцем четко очерченные губы. — Кроме того, что всем нам, а в первую очередь мне самому, теперь придется быть более осмотрительными в мыслях, поступках и разговорах, чтобы не навлечь на себя гнев правящего султана или не быть втянутыми в очередной заговор, разработанный его царедворцами. — Но он не рискнет объявить своего новорожденного сына наследником раньше, чем тому исполнится двенадцать лет, — заметил Раду разумно. — К тому же Авни сказала, что тебе на роду написано быть султаном. Ты ведь хочешь этого, мое Солнце? — При чем здесь то, чего я хочу? — Мехмед опустил руку и поднялся. — Титул Султана, мой бесценный, это тяжкое бремя, не дозволяющее отдавать предпочтение своим собственным желаниям или желаниям своего окружения. Правитель Порты прежде всего обязан служить интересам Империи и населяющего ее народа — всем и каждому, в независимости от происхождения и веры. И в этом от меня проку больше, чем от моего отца, чье окружение уже давно забыло, чему и кому оно служит. — И тогда к его ногам падет Золотой Город, — Раду тоже, казалось, задумался. — Интересно, что Авни имела в виду? — Град Константина. Настоящий имперский город. Золотой Город. Завоевание, достойное гения Искандера. Бесценная жемчужина на берегу пролива, где сходятся богатые торговые пути, — Мехмед опять опустился на землю и попросил, глядя в глаза возлюбленного, словно звезды сверкающие в темноте подступающей ночи: — Расскажи мне о нем. Все, что знаешь. Все, о чем ты читал в своих ученых книгах. На самом деле ему просто нравилось слушать, даже не вникая в суть разговора. Просто слушать и смотреть в любимое лицо. Быть рядом. Долго. Бесконечно. — Раду, мой хороший, посмотри на меня, — шепнул Мехмед, неожиданно прерывая стройную нить повествования. Солнце потихоньку опускалось за горизонт, волнами темнели причудливые тени деревьев. Порхающий меж стволов свет, лившийся из окон, накладывал на лицо и свободно спадающие волосы умолкшего Раду мягкие золотистые блики. — Я люблю тебя, Раду. — Мехмед приподнялся и привлек к себе возлюбленного, который задрожал в его объятиях. — Я сильно тебя люблю! И без тебя мне не нужен ни один из городов мира, даже золотой Град Константина! И больше не было слов. Двум любящим, что сначала долго и страстно целовались под погружающимися в темноту соснами, а затем поднялись в опочивальню, где сбросили одежды перед взором друг друга, они оказались не нужны. Обнявшись, они просто опустились на ложе в извечном желании отдавать, ласкать и любить. Там Мехмед снова с благоговением приникал губами к одетому лишь в тени светильника желанному телу, ко всему этому рельефу прекрасной и чувственной наготы с неожиданно сильными мышцами, угадываемыми под нежной кожей. Как у тех статуй обнаженных греческих юношей с черными камешками на месте зрачков, которые манисские земледельцы выпахивали прямо из земли вместе с расписными черепками и целыми сосудами, красно-черными, разрисованными затейливыми узорами. Но Раду не был статуей — его гибкое тело чутко отзывалось на каждое прикосновение, а распахнутые стройные бедра трепетали, стиснутые смуглыми руками, призывая не медлить далее. И Мехмед не стал сдерживать себя — прижав его к постели, он произнес: «Свет красоты твоей в моих покоях разгоняет тьму, и вот свеча слезами воска плачет, чтобы жар любви отдать тебе» и резко поддался вперед. Но тут же отпрянул, заметив тяжкую муку во внезапно потемневших глазах. — Я причинил тебе боль, Раду? — покаянно шептал Мехмед, целуя закушенные губы. — Все оттого, что в своей вчерашней несдержанности я, не желая, все-таки навредил тебе, мой бесценный! — Это ничего, мое Солнце, — Раду силился улыбнуться, с трудом отвечая на поцелуи. — Давай попробуем еще раз. — Хорошо. Но только попробуем по-другому. Странная, будоражащая сознание мысль, родившаяся, когда он увидел Раду с луком — рука, натягивающая тетиву, сильная рука, рука умелого лучника, в мастерстве превзошедшего своего учителя, — теперь оформилась во вполне осознанное желание, и Мехмед легко перевернулся на спину. Прижав к себе растеряно вскрикнувшего юношу, он решительно обнял его бедра своими ногами. Все! Теперь осталось только погладить его по спине, по выступающим бусинам позвонков, и подтвердить, заглядывая в расширившиеся от удивления глаза: — Да, мой прекрасный, сердце мое, ты все понял правильно. Но в любви — в нашей с тобой любви, не будет победителей и побежденных. Поэтому сегодня позволь мне тоже почувствовать тебя. — Но… — Раду с затаенной тревогой скользнул пальцами по его лицу. — Я не могу, мое Солнце. — И добавил смущенно: — Ведь для меня это в первый раз. — Для меня это тоже было впервые. Вчера. С тобой. — Мехмед потянул его к себе и прошептал, целуя заалевшую скулу: — Ни о чем не думай, мой хороший. Просто люби меня. А затем сам раскрылся навстречу несмелому движению Раду. И вскоре приподнялся на локте, чтобы усилить то непостижимо сладкое, что с тягучей медлительностью разгоралось внутри, жаркими волнами растекаясь по влажному от выступившего пота телу. Теперь хотелось погрузиться в телесную суть с головой: прижаться ягодицами теснее, запрокинуть голову, подставляя шею под пылкие поцелуи, и несдержанно застонать, когда тонкая рука совершенно неожиданно обхватила его плоть и провела по всей длине, неуверенно повторяя его собственные утренние движения. И тело откликнулось на легчайшие прикосновения неопытной юношеской ладони, на лихорадочные толчки в самой глубине, вдруг родившие взрыв сокрушительной силы. Безудержную волну, которая сначала заставила раскрыться полностью, а затем отбросила Мехмеда обратно на подушки и бесстыдным стоном вылилась наружу. «Люблю тебя! Люблю!» — услышал он, замерев от наслаждения, чувствуя последнюю ласку нежных пальцев, затухающие движения бедер возлюбленного и его успокаивающие поцелуи на своем лице. Раду вскоре затих, сложив голову на плече Мехмеда, которому высший восторг и разлившаяся в груди нежность не давали сомкнуть глаза. Угасающий жар страсти мешался в комнате с запахом юных тел, с легким дуновением: приближались холода, и ночной ветер летел с севера. В высоком небе столько звёзд глядят по сторонам, И лик прекрасней, чем луна, увидели светила… — шепнул Мехмед. — Почему ты не спишь, любимый? — спросил его Раду, с трудом отрывая голову от подушки. — Потому что рядом с тобой мое сердце рождает наполненные чувством строки, — ответил Мехмед и совсем тихо добавил в странном предрассветном озарении: — Строки, что, возможно, переживут меня самого.