***
Наступившее утро застало их покидающими Отраду. Но перед отъездом Мехмед в присутствии Кючук-бея официально подтвердил права Раду на владение старым домом и прилегающим к нему земельным наделом. — Не самый роскошный подарок, мой свет, — Мехмед виновато улыбнулся. — Но все равно надеюсь, что двери этого дома будут по-прежнему для меня открыты. Отрада скрылась за очередным горным перевалом. Широкоплечий Кючук-бей на своем массивном жеребце держался несколько впереди, прикрываясь вверенными ему охранными функциями, а на самом деле просто давая влюбленным возможность беседовать на свободе, не опасаясь чужих ушей. — Я не знаю, какими словами благодарить тебя, Мехмед, — Раду вскинул сияющие счастьем глаза и непроизвольно поежился от налетевшего порыва холодного ветра. — Но ты всегда будешь желанным — и в Отраде, и в моем сердце. Октябрь вступал в свои права. Гнал всадников вперед стылым холодом по уже тронутым красками осени отрогам, иссеченным суровыми ветрами, прилетавшими с горных вершин. — Твоего поцелуя мне будет достаточно, — Мехмед осадил скакуна. Махнув рукой обернувшемуся Кючук-бею, он принял в свои объятия спустившегося к нему с коня возлюбленного, чтобы напоследок насладиться его теплом и нежностью среди остывающих гор. — В Манисе нам нельзя будет делать этого, мое Солнце, — шептал Раду, обнимая и прижимаясь к нему всем телом. — Там нам снова придется расстаться и жить, как прежде. — Как прежде теперь не будет, — отвечал Мехмед, целуя чуть обветренные от ветра губы. — Мы что-нибудь придумаем, мой хороший. Я обещаю тебе. В Манисском дворце, где Мехмед вверил Раду чутким заботам Хуршида, им в самом деле пришлось расстаться. К тому же молодого наместника уже поджидала очередная гора отчетов, тяжб и просьб. Но первое его деяние было сугубо личным: сменив запыленное дорожное платье на домашние одежды, он в полном в одиночестве направился в покои, занятые гаремом, желая отдать дань уважения двум своим подругам и увидеть подрастающих сыновей. Весенняя Роза по-прежнему сверкала всеми гранями яркой, бьющей в глаза красоты в оправе великолепного наряда — густо-вишневого, богато изукрашенного золотой вышивкой и драгоценными камнями. Весь счастливый и пышущий здоровьем облик Гюльбахар говорил, что хотя она и бурно обрадовалась Мехмеду, но ее мало заботило его отсутствие в ее жизни и на ее ложе, как и тревоги всего остального мира. — Ну что ты, мой лев? — ласково уговаривала она намертво вцепившегося в неё разряженного в богатые ткани двухлетнего Баязида — сосредоточение всех ее нынешних дум и забот. — Иди же, поприветствуй нашего Повелителя, твоего отца. Но малыш продолжал хмурится и упорствовать. Собственный отец — высокий, мужественный и сильный, — пугал изнеженного и привыкшего к замкнутому миру женской половины Баязида. Кончилось тем, что он попросту захныкал, когда Мехмед решительно попытался оторвать его от расшитой золотыми листьями материнской юбки. Мустафа был не таким. Он заливался беспечным смехом на руках Мехмеда, который тоже смеялся, поднимая тянущего к нему крохотные ручонки сына высоко над своей головой. — Ничего не боится, — Гюльшах вздохнула и бережно отложила на низенький столик старинную книгу в бархатном переплете. — Иногда даже себе во вред. Словно в подтверждение ее слов ребенок, которого Мехмед спустил на пол, издал пронзительный звук, напоминающий боевой клич взрослых мужчин, и со всей быстротой плохо слушающихся еще ножек устремился к пылающей жаровне. Мехмед преградил ему путь. Поднял за подмышки и усадил к себе на колени. — Мой маленький лев такой отважный и сильный, — сказал он, заглядывая в дымчатые, очень красивые, вздернутые к вискам глаза притихшего сына. Мустафа с его точеным личиком и каштановыми кудряшками был невыносимо обаятельным ребенком, которого любили и баловали оба родителя. — И в будущем он непременно научится осторожности и станет прекрасным наместником Манисы — настоящим продолжателем дела своего отца. — Повелитель объявит Мустафу своим наследником в обход первенца Баязида, раз обещает ему Манису? — Гюльшах странно улыбнулась, снова превращаясь в загадочного и мудрого Сфинкса. — Если мне удастся ее удержать, — кивнул Мехмед. И тут его точно озарило: — Это ведь ты послала в Отраду Хуршида? Это была ты, Гюльшах? Загадочный Сфинкс в жемчужно-сером полукафтане и голубых шальварах ответил ему все той же странной улыбкой. — Простите, что нарушила ваше уединение, Повелитель. Но я решила, что вам нужно знать о рождении у султана сына. — Разумеется, — Мехмед невесело усмехнулся. — Такие вещи всегда следует знать. Гюльшах посмотрела на супруга, посмотрела на задремавшего у него на коленях сына и задумчиво произнесла: — Он не станет сеять раздора и объявлять шехзаде Ахмеда* своим наследником, пока тому не исполниться двенадцати лет. Он. Просто — он. Не султан или повелитель. Впрочем, Гюльшах уже давно сделала свой выбор — так же, как и Раду. Как Заганос-паша. Как поставляющий ценные сведения из столицы Шихабеддин. Как все те, кто верно служил энергичному, деятельному и справедливому Мехмеду, веря в его счастливую звезду и удачу. Как вереницы переселенцев, которые тянусь в Манису со всей Империи, привлеченные богатством и процветанием этой провинции. — В Отраде одна предсказательница нагадала, что мне на роду написано быть султаном, — поделился Мехмед. Они с Гюльшах прощались, уложив уснувшего Мустафу в увитую лентами колыбель, защищенную глазастыми амулетами — «глазами Фатимы»**, как того требовала традиция. Теперь Мехмеда ждали скопившиеся за время его отсутствия отчеты о состоянии дел, а Гюльшах — выписанная из земель франков редкая книга о путешествии мессира Марко Поло. — Так и будет, — мудрая шестнадцатилетняя девочка-Сфинкс поднялась на носки и по-дружески поцеловала Мехмеда в щеку, как всегда движимая лишь одним стремлением — поддержать супруга и повелителя, в чьи руки когда-то вверила свою собственную жизнь.***
Расставшись с Гюльшах, Мехмед вернулся в свои покои, где вместо сна незамедлительно приступил к разбору важных бумаг. Бессонница, проведенная в делах, была ему привычна. Но сегодня ночь и луна, высоко поднявшаяся над Манисой, вдруг неожиданно возродили в его душе смутные образы-воспоминания о двух телах, еще совсем недавно сплетенных в страстном и сладостном порыве. — Раду, — произнес Мехмед в пустоту, щуря уставшие от чтения глаза. — Мой бесценный. Я больше не могу без тебя. Мне так тебя не хватает! Наверное, возлюбленный услышал или просто каким-то чудом угадал его мысли и желания. И в следующее мгновение его рука уже стучала в заветные двери — Раду, — горячо шептал Мехмед, под покровом благословенной ночи впуская юношу к себе в комнату. — Что ты делаешь, мой хороший? Ты сошел с ума?! Да, он страстно желал Раду. А после недели, проведенной в Отраде — даже больше, чем прежде. Он его обожал. Но не мог, не имел права позволить себе бросить малейшей тени сомнения на его безупречную репутацию! — Не тревожься, мое Солнце, — ответил Раду, снимая домашний халат, надетый прямо поверх нижней рубахи, свободно распахнутой на груди. — Меня провел сюда Хуршид. А на часах возле твоих покоев стоит верный Кючук-бей… — Который нас не выдаст, — Мехмед задыхался, покрывая поцелуями тонкую кожу на шее и плечах Раду — всю эту чистую и открытую взору красоту, не требующую никакой оправы, чтобы быть желанной. — Я тебя люблю, — Раду тоже задыхался от его поцелуев и прикосновений; легкие касания пальцев к лицу, к ключицам, видневшимся в вырезе рубахи. К груди. К низу живота. К паху, уже напряженному от желания — здесь смуглая ладонь задержалась, а потом уверенно потянула вверх подол длинной рубахи, которая вскоре была отброшена куда-то вместе с одеждой Мехмеда. Теперь за руками последовали губы, даря более откровенную и волнующую ласку. Этой ночью на ложе Мехмед был особо нежен и нетороплив. Он словно пытался надышаться вволю прекрасным обнаженным телом, заставляя Раду вздрагивать от каждого прикосновения и глушить несдержанные стоны ладонью, прижатой к лицу. — Я хочу видеть тебя, мой бесценный, — Мехмед бережно отвел в сторону тонкую изящную кисть и склонился к Раду, чтобы быстро поцеловать его губы. — Тебя всего. Чтобы навсегда запомнить это мгновение, — добавил он, накрывая возлюбленного своим телом. — Мгновение нашего единения, — на выдохе прошептал Раду, чувствуя, как собственное тело раскрывается под осторожным напором Мехмеда. А тот смотрел в его лицо, смотрел неотрывно, понимая, что истинная любовь — духовная и телесная, слившаяся воедино, возможна только с ним. С его Раду, который вздрагивал и выгибался навстречу его движениям. С Раду, который каждой частицей своего тела предавался любви. С Раду, который вдруг замер в его объятиях — в этот момент Мехмеду снова пришлось слегка отстраниться, чтобы видеть чудо, рожденное их близостью: струйки семени, стекающие по атласной коже. — Я готов умереть рядом с тобой в этот миг, — Мехмед склонился, ловя стоны, сорвавшиеся с раскрытых губ возлюбленного. Ему самому хватило пары движений, чтобы с головой погрузиться в глубины чистейшего из удовольствий. И снова вынырнуть на поверхность, едва лишь тонкие пальцы Раду коснулись его закрытых глаз. — Не уходи, мой хороший, — попросил Мехмед, удерживая за руку возлюбленного, который с грустью отодвинулся от него и попытался подняться. — Раз уж нам посчастливилось сегодня быть вместе, останься со мной хотя бы до рассвета. — Не уйду, — Раду улыбнулся, возвращаясь в раскрывшиеся для него объятия. — Утром Кючук-бей тебя проводит, — продолжал Мехмед, засыпая на его влажном от пота плече. — Не бойся, наш верный страж умеет оставаться незамеченным, если это необходимо для дела. И он все сделает так, что вас никто не увидит. — Пока ты рядом, мое Солнце, я ничего не боюсь. Уснувший Мехмед не мог поручится, что возлюбленный в самом деле произнес последнюю фразу. Потому что вскоре, в самый разгар счастливого сна, Раду вдруг исчез из его объятий. Из сердца. Из жизни. И, как утром доложил не на шутку встревоженный Кючук-бей, вообще из старинного манисского дворца.