Уж если ты разлюбишь — так теперь, Теперь, когда весь мир со мной в раздоре. Будь самой горькой из моих потерь, Но только не последней каплей горя!.. Уильям Шекспир. Сонет 90
В глубоком чернильном сумраке четверо конных спешно покинули Перекресток Двух Лун и сразу пустили коней нетерпеливым галопом. Едва верховые с факелами заняли место во главе скорбного каравана, молодой человек в дорожном кафтане обратил встревоженные глаза к своему белокурому спутнику и прошептал: — Держись, Раду. Держись, светлая и лучшая сторона моего сердца. Я бы очень хотел поклясться, что это всё. Но, к сожалению, это только начало. Трагическим прологом к внезапному отъезду и бешеной скачке послужило явление верного Кючук-бея, который нежданным гостем ворвался в банный чертог и всей своей силой обрушился на тонкую руку с драгоценным кубком черненного серебра. — Что ты себе позволяешь, Кючук-бей? — отбросив всяческую неловкость из-за собственного до сих пор обнаженного тела, Мехмед оказался на ногах в ту же секунду. — Ты перебрал с вином? Или совсем обезумел? — Выпестованное терпеливым Заганосом-пашой умение не поддаваться эмоциям в этот раз не помогло: глаза молодого султана сузились от полыхнувшей в них ярости, похожей на пламя, бушующее в сердцевине горнила. В охватившем его горячем стремлении защитить самое дорогое он рванулся вперед, но был остановлен осторожной, но непреклонной изящной рукой. Раду тоже поднялся, но вовсе не для защиты или нападения. Вернее, не только ради них. Он всегда умел рассуждать и потому, прежде чем принять окончательное решение, спросил ясно и четко: — Ты не просто так оказался здесь, Кючук-бей. Что вынудило тебя, вернейшего из верных, столь грубо нарушить покой твоего Повелителя? — Яд и предательство, господин Раду, — с облегчением ответил Кючук-бей, глядя, как сок из покатившегося по полу кубка расползается на мраморных плитах подобно размытой кровавой луже. — Со мной все в порядке, Солнце мира. Не тревожься. Мы — ты и я — мужчины и воины. А значит — должны привыкнуть к виду крови и к яду предательства, — в безмолвной ночной темноте Раду поднял к Мехмеду задумчивое лицо, на которое яркие факелы верховых накладывали мрачные густо-бордовые блики. Проехав еще немного, конники точно по команде свернули с мощеной римской дороги; невдалеке темной громадой маячил густой сосновый бор. Туда они в конце концов и углубились, минуя многочисленные препятствия в виде коварных оврагов и поваленных деревьев, ведомые своим добровольным узкоглазым предводителем — прирожденным наездником. Со стороны казалось, будто разбитной кривоногий юноша родился в седле. — Так, конечно, много опаснее, но гораздо быстрее, мой Повелитель, — пояснил он Мехмеду, отвлекая молодого султана от воспоминаний, от целого клубка недавних воспоминаний и горестных размышлений, в одном из которых голова пылкого черноглазого танцора, совсем недавно развлекавшего гостей своего господина, вдруг покатилась по пестрому шелковому ковру. Но прежде были срочно призванные в золотистые покои Махмуд-паша и Шихабеддин — еще двое вернейших из верных. Они оба — и величественный евнух, и бывший ромей, — со спокойным терпением выслушали обстоятельный рассказ Кючук-бея: «…сразу заметил странности в поведении… решил проследить… пошел за ним следом и силой вырвал признание…», и только потом задали вопросы, которых за время повествования назрело немало. — Кто? Кто это сделал? — с горечью вопрошал Махмуд-паша, глядя на хранящего молчание Мехмеда. — Кто из моих слуг решился принести сюда отравленные сладости и питье? Здесь только лучшие из моих людей, которым я доверяю всецело. Ужели я так заблуждался? Ужели один из них меня предал? — Осмелюсь предположить, то был Седиф. Ваш прекрасный танцор. Больше некому. — Шихабеддин догадливо изогнул точеную бровь и всем своим стройным станом повернулся к затянутому в черное, широкоплечему телохранителю. — Не так ли, Кючук-бей? Ведь я не ошибся? — Не ошиблись, мой господин, — телохранитель** спрятал пораженный вздох и, собрав разбежавшиеся было мысли, продолжил: — Только не спрашивайте меня о причинах, Шихабеддин-паша. Ибо о них я так и не сумел допытаться. — Надеюсь, недостойный под надежной охраной? — дождавшись согласного кивка: «Да, сейчас с ним Хуршид, телохранитель господина Раду», евнух удовлетворенно покачал головой и попросил, повернув свой ловкий стан к Мехмеду: — Позвольте мне самолично допросить его, мой Повелитель. — Откуда тебе известен этот путь, Хуршид? — в плотном сумрачном безмолвии поинтересовался Мехмед, всеми силами пытаясь вырваться из тисков одолевшего его кровавого воспоминания. Лесная тропа постепенно взбиралась в гору; окружавшие конников высокие деревья стояли грозные и черные; влажные склоны над оврагами были засыпаны прелой, остро пахнущей прошлогодней листвой. — Так ведь служба, Повелитель, — в колеблющемся свете полночного факела Хуршид устремил смешливые глаза к молодому султану. — Пару дней назад Кючук-бей послал меня разведать путь, — парень довольно осклабился, гордясь тем, что оказался полезным, и, помолчав немного, прибавил: — И на всякий случай приказал заранее найти запасной. Те же самые смешливые узкие глаза бесстрастно наблюдали за брошенным к ногам Мехмеда коленопреклоненным Седифом, в котором больше не было огненной дерзости и прежнего вызова. — Да, это я начинил ядом и после принес отравленное питье и сладости в ваши покои, — Нет, молодой султан ошибался: дерзкий вызов все-таки был. Седиф быстро вытер кровь с разбитой Кючук-беем губы и посмотрел на застывшего над ним, вооруженного саблей Мехмеда без страха, но с явственным упреком. — Вы сами отвергли меня, Повелитель, когда я так сильно вас полюбил, — сказал мальчишка, нахально вскинув подбородок. — Это вы меня предали, отказав в ответном чувстве. Разве… — Седиф нетерпеливо тряхнул густыми волосами, но вынужден был остановиться, чтобы снова вытереть кровь, — …разве я хотел слишком много? Разве я хуже, чем, чем… этот проклятый гяур, ваш валашский любовник? — Длинные ресницы с нескрываемым презрением дернулись в сторону Раду, и в тот же миг испуганно взметнулись: — Нет, Повелитель! Пощадите! Я еще слишком молод! Прошу вас! Не надо!.. ....— Сделаем остановку, Кючук-бей, — велел Мехмед державшемуся впереди телохранителю. Повинуясь сигналу, конники спешились прямо на темной поляне, где Мехмед, не говоря ни слова, увлек Раду под одно из деревьев. Там, в сыром гулком полумраке, под сенью голых ветвей, молодые люди с тревогой взглянули друг на друга, сделали шаг навстречу и сразу же обнялись. — Я ни капли не жалею, что убил его, мой бесценный! — запальчиво шептал Мехмед, крепко обнимая приникшего к нему возлюбленного. — Если бы я не убил его, он бы еще раз попытался убить нас, убить тебя! Только одно меня угнетает, — его ладони еще сильнее сжали тонкую юношескую талию, — что я по недомыслию сделал тебя, такого чистого, юного и преданного, невольным свидетелем его казни. — Это ничего, Солнце мира, — всем существом, всей душой поддавшись объятию, Раду поднял на него широко распахнутые блестящие глаза. — Мы связаны священными узами любви, и однажды ты сам сказал «навсегда». Значит, нам предстоит вместе выстоять и вместе разделить все отпущенные нам радости и горькие печали. Знаешь... — Изящные руки преданно сомкнулись за шеей Мехмеда. Раду прижался влажной щекой к его горячей щеке. За прошедшие месяцы он сильно вытянулся, как это часто случается на пороге пятнадцатилетия: теперь они были одного роста. — Меня угнетает и тревожит другое, — тихо прибавил Раду, напряженно вглядываясь в вязкую темноту, оживляемую взволнованным ржанием лошадей и факелами терпеливо ожидающих телохранителей. — Ведь по словам Шихабеддина-паши, тот юноша был не одинок в своем стремлении лишить тебя жизни, мое сердце. Евнух принес эту горькую весть, когда Мехмед все еще стоял над обезглавленным телом Седифа. Словно позабыв обо всем, в ту минуту молодой султан старательно прислушивался лишь к собственным весьма странным ощущениям: справедливый гнев, растерянность, что все произошло так легко; даже (к его стыду) какая-то мстительная радость и столь же мстительное удовлетворение… Он впервые хладнокровно занес саблю, чтобы отнять чью-то до сих пор бурно кипевшую жизнь. Но, как он ни старался, внутри не отыскалось сочувствия или запоздалого снисхождения к поверженному предателю. Как не было и сомнений в правильности принятого решения. — Слишком много чести вы, мой султан, оказали недостойному, покарав его лично, — буркнул Махмуд-паша. — Могли бы просто дать ему его же отравы. Высокий и статный ромей вернулся в комнату следом за близоруко уткнувшимся в какой-то измятый листок Шихабеддином. Пока Мехмед выносил приговор, его приближенные не предавались праздности, а со всей тщательностью, но строго соблюдая тайну, обыскивали вещи Седифа. Сочувствия к вероломному танцору они, впрочем, тоже совершенно не испытывали. — Здесь не двор императора Константина — вашего прежнего покровителя, любезный Махмуд-паша. Да будет вам известно, что преемник Османа-гази*** не травит предателей. Он их карает, как положено султану и мужчине, — презрительно возразил Шихабеддин. — Это тяжкая, но необходимая обязанность, мой Повелитель. Но это — обязанность правителя, — его голос потеплел, когда он обратился к молодому султану. — К сожалению, мальчишка действовал не в одиночку. Вот доказательства, — евнух указал на измятый листок, — что ему отменно заплатили за ваше убийство. И заплатили из казны бывшего визиря Халиля-паши. Это заговор, мой Повелитель. — Изнеженный Шихабеддин вдруг разом подобрался: его ухоженное лицо посуровело, щеки впали, острее обозначились скулы, глаза твердо взглянули из-под точеных бровей. — И к несчастью, — добавил он с тяжелым вздохом, — ядовитые щупальца этого заговора уже опутали собой весь двор в Эдирне. — Бывшие царедворцы, коих я в разговоре с Махмудом-пашой назвал «тенями», нанесли удар, вынуждая меня ответить ударом. Но мне претит то, что я должен сделать, — глухо сказал Мехмед, в поисках спасения от неизбежного прижимаясь губами к длинным белокурым волосам. — Я знаю, мое Солнце, — под ледяными, всюду проникающими каплями начавшегося дождя Раду крепче сжал его в объятиях. — Горький груз подобного решения отягощает лишь плечи султана. Но если империя (и с ней — все мы) выстоит и не утонет в кровавых бесчинствах смуты и гражданской войны, то только благодаря твоей твердости. — Тогда не дай мне передумать! Не дай устрашиться осуждения в сердцах ныне живущих и тех, что даже еще не родились! — выдохнул Мехмед, не отрывая взора от возлюбленного, который слегка отклонился назад и обнял его лицо своими теплыми ладонями. — Ты не передумаешь, мой Султан, — сказал Раду, когда они возвращались обратно к лошадям. Его тон больше не был тоном преданного юноши, но стал голосом не менее преданного мужчины. Сделав шаг к Мехмеду, он без стеснения и сомнений взял его за руку прямо на глазах Кючук-бея и Хуршида. — Ибо сам понимаешь, — тонкие пальцы уверенно сплелись с его заледеневшими пальцами, — что такова твоя плата за власть и величие. Мехмед резко повернулся. Огни факелов полыхнули удушливой гарью и взметнулись вверх. — А если величие однажды потребует, чтобы я отказался от тебя? — Если такое случиться, я приму и это. Раду, как не крепился, но не смог сдержаться и печально умолк, чтобы собраться с мыслями. Мехмед взглянул в его потерянное лицо, в потухшие глаза и, легко поддавшись навстречу, поцеловал с неизбывной нежностью любовника, с глубокой привязанностью друга, совершенно забыв про стоявших рядом телохранителей. — Каким бы я ни был сам и какие бы ни принимал решения, но ты — самое дорогое, что у меня есть. И не то, от чего я когда-либо откажусь даже ради власти и величия, — от всего сердца уверил он, прежде чем окончательно отстраниться и, приняв факел у вскочившего в седло Кючук-бея, занять подобающее ему место во главе устремившейся в Эдирне кавалькады.***
Они возвратились в столицу семнадцатого марта 1451 года. День был тусклый, промозглый и сумрачный. При виде въехавших во двор стремительных конников в запыленных одеждах султанский дворец словно разом испуганно ахнул и встрепенулся, чтобы вскоре притихнуть и замереть в тревожном ожидании. — Оставайся в моих покоях и никуда не выходи, — попросил Мехмед, обнимая возлюбленного напоследок. — И ешь только то, что принесет тебе Хуршид. Послушай, Раду, сейчас это в самом деле очень серьезно, — его рука легла на белокурый затылок, вторая трепетно коснулась гладкой щеки, будто священного предмета, могущего принести удачу или защитить. — Тот мальчишка, — продолжал Мехмед, перебирая пальцами невесомые светлые пряди, — знал о наших с тобой отношениях, хотя мы старательно прятали их от посторонних. А значит, кто-то его надоумил. И теперь ты, мой бесценный, под таким же ударом, как и я. Тот мальчишка… Воспоминание по новой накрыло его уже на подходе к покоям гарема. Обезглавленное тело на пестром ковре, извечный красный кафтан, залитая кровью рубашка и богато расшитый кушак с гиацинтами — его, оказывается, сразу заметили глаза, наученные подмечать не только целое, но и детали. — Простите мне мой растрепанный вид, Повелитель, — очень хорошенькая юная женщина кокетливо оправила неприкрытые черные косы и улыбнулась Мехмеду, который, пробормотав подходящее случаю приветствие, пораженно застыл в дверях, пытаясь осознать невозможное. Авни… Неизвестно откуда, но старая предсказательница все знала. А зная, пыталась предупредить беспечных любовников. Предупредить — и уберечь. Продолжая кокетливо щебетать: «Ах, Повелитель! Мы не ждали вас так скоро, но очень вам рады!», молоденькая и самая любимая жена покойного султана даже не подумала потянуться за шелковым покрывалом. Разогнав гаремных девушек, она украдкой, но с плохо скрываемым раздражением посмотрела на колыбельку, в которой спал ее маленький сын — крикливый и вечно что-то требующий малыш, досадная помеха беспечным забавам, но верный пропуск к роскошной жизни и почитанию, потом повернулась и снова обратилась к Мехмеду, задорно играя очаровательными ямочками на нарумяненных щеках: — Какому счастью мы обязаны тем, что видим вас, Повелитель? Халиме-хатун недавно минуло шестнадцать лет. Хорошенькая, свежая и тщеславная, когда-то она очень быстро целиком и полностью завладела вниманием стареющего Мурада, совершенно вытеснив всех его прежних жен, а вместе с ними — уже ненужных наложников и наложниц. — Как мой брат? — спросил Мехмед, не глядя на колыбель. — С ним все прекрасно. Не беспокойтесь, Повелитель, — ответила Халима с досадой. Она любила, чтобы говорили о ней самой. И ужасно тяготилась от скуки гарема, положения вдовы, бесконечных забот о ребенке и отсутствия привычного восхищения. По счастью, вскоре она позабыла и о скуке, и о восхищении. Молодой султан увел ее в сад, где как-то бесцветно начал рассказывать о планируемой им поездке всего двора в Бурсу**** и дальше — в Анадол. По его словам, готовилось нечто грандиозное: переправа через Босфор; встреча Господаря Валахии; охота, пиры и военные смотры для мужчин, музыка и песни — для женщин. — Музыка и песни, — услышав, что в Бурсе к Мехмеду должен был присоединиться гарем его наложницы Гюльбахар-хатун, следовавшей из Манисы, с придыханием повторила Халима. Ее положение хоть и было весьма завидным, но не позволяло участвовать в поездке: вдове прежнего султана не было места рядом с его приемником. Не было места… Но кто это сказал? — Вы, должно быть, превосходный охотник и отлично стреляете, Повелитель, — она всегда умела пробуждать в мужчинах желание. А этот красивый, молодой, и к чему-то напряженно прислушивающийся мужчина по ее расчетам уже должен был ощущать недостаток женского внимания и тепла. Она была бы рада увидеть его рядом с собой на ложе. И еще больше бы обрадовалась перемене своей нынешней роли. И потому кокетливо тряхнула головой, позволяя покрывалу медленно стечь по едва прикрытым накидкой плечам. Откровенный и возмутительный жест, но в ее исполнении очень естественный и до невозможности милый. — Ох, простите, — теперь оставалось всего ничего: грациозно и изящно склониться, якобы для того, чтобы подобрать упавшее покрывало и, встретившись с недоумевающим взглядом темных глаз, просто сказать, придвинувшись ближе и дохнув ему в лицо своим сладким дыханием: — Разве я не прекрасна, мой Повелитель? Разве моя красота не достойна быть явленной Бурсе и Анадолу? Или послужить украшением ваших теперешних дней? — Может быть, — к ее глубокому разочарованию и бескрайнему удивлению, вопреки собственным словам молодой султан даже не посмотрел на упавшие почти до земли густые и роскошные черные косы, на выгнутую шею, на зазывную ложбинку между грудей. Он помог ей поднять покрывало, отодвинулся в сторону и продолжил, почему-то глядя на нее с плохо скрываемым отвращением: — Но ты не поедешь с нами в Бурсу и Анадол. Ты, как положено, оплачешь сына. А после станешь смиренно готовить комнаты для шехзаде Баязида и Гюльбахар-хатун. — Что? — она оторопело смотрела, как он, резко поднявшись, уходит, заметив, должно быть, широкоплечую темную тень, которая быстро выскользнула из покоев гарема. Тогда Халима-хатун еще не ведала, что для нее все кончено. Как и не видела обессиленно упавшего к ногам возлюбленного Мехмеда, который с горечью прошептал: «Так вот с чего началось мое правление — с убийства малолетнего брата. Значит, такова моя плата за власть и величие? Значит, за это деяние меня запомнят потомки?», потому что это случилось значительно позже в уединенной комнате, где при входе на часах уже застыл верный и невозмутимый Кючук-бей. Но сначала был спешно созванный Совет Дивана: Мехмед отлично знал, что некоторые из его советников примкнули к заговору в пользу шехзаде Ахмеда, но никогда бы не решился предъявить им обвинений, если бы не прибывшие из Перекрестка Двух Лун Махмуд-паша, Шихабеддин, и другие его сторонники. Маски были сорваны, но обвинений так и не последовало, ибо час возмездия еще не наступил. Молодой султан благодушно улыбался своим советникам и осыпал их благодеяниями, попутно сообщив меж всего остального, что сегодня османский закон о казни принца был приведен в исполнение его личным телохранителем.***
Мехмед распустил Совет только поздней ночью, назначив главного заговорщика Халиля-пашу своим Великим визирем. — Надеюсь, что мы поладим с вами, а вы поладите с моими преданными советниками, — с неприязнью, ловко замаскированной под любезное обращение, сказал Мехмед примолкшему, совершенно сбитому с толку царедворцу и указал на стоявших рядом сторонников, лица которых говорили, что отныне Великий визирь никогда и ничего не будет решать в одиночку. — В отрочестве Заганос-паша учил меня гамбиту, — тихо пояснил он Махмуду-паше, выходя вместе с ним из зала Совета. — Его суть состоит в том, чтобы пожертвовать малым в обмен на большее. Сегодня я пожертвовал высшей должностью в государстве в обмен на преданность Халиля. — Но если он не будет вам предан? — спросил ромей, продолжая сомневаться, хотя они успели согласовать свои действия еще до Совета. — Что тогда, мой Повелитель? — Тогда полетят головы, — твердо и жестко ответил ему Мехмед. Теперь он наконец мог позволить себе вернуться в собственные покои; там, в теплом уединении и тишине, его терпеливо ожидал прекрасный юный возлюбленный, к чьим ногам Мехмед повалился, в единый миг лишившись недавней жесткости, воли и сил. — Тише, тише, любимый, — уговаривал Раду, опускаясь на колени и обнимая его за плечи. Он знал или просто чувствовал, что нужно Мехмеду, и потому без лишних слов помог ему подняться, раздеться и улечься в кровать. Потушив светильники, он также молча подал возлюбленному чашу с целебным напитком из подогретого вина, творога и взбитых яиц, и тихо присел на одну из устилавших пол кожаных подушек. — Полежи со мной, Серебряный принц, — вскоре попросил Мехмед, возвращая опустевшую чашу и стремительным движением откидывая край покрывала. — Пожалуйста. Мне, — молодой султан содрогнулся, пытаясь справиться с неумолимо и резко нахлынувшими эмоциями, — тягостно сейчас оставаться в одиночестве. А потом… — Я нужен тебе и потому никуда не уйду, Солнце мира, — непреклонно покачав головой, Раду поднялся, чтобы снять одежды. — Ни сейчас, ни потом. Ты сам сказал, что все про нас знают, — добавил он, устраиваясь рядом. — К чему тогда скрытничать и прятаться? — Ты прав. Вино начало действовать; постепенно душевная боль притупилась, остановились мысли, затихли и улеглись мучительные воспоминания — но их (как подозревал Мехмед), прогнало вовсе не вино, а ласковое тепло лежащего в его объятиях юноши, который как и прежде шептал слова поддержки и осторожно гладил его по щеке. — Сегодня ты не со мной, мое Солнце, а со своими призраками, — сказал Раду, почувствовав, как вздрогнула и напряглась ладонь на его пояснице. — Я не хочу быть с ними, — ответил Мехмед, требовательно прижимая его к себе. — Я хочу быть с тобой. То, что родилось и окончательно сформировалось под действием вина и дневного запала, вдруг потребовало немедленного выхода. Перевернув Раду на спину, Мехмед навис над ним, быстро поцеловал и придвинулся ближе. Он понимал, что возлюбленный не сгорает от желания, а просто покоряется его силе и страсти, но остановиться так и не сумел. — Прости, мое сердце, — прошептал он покаянно, когда все закончилось. — Надеюсь, я не причинил тебе боли. Волны пережитого удовольствия еще гуляли по бесстыдно нагому телу, но внутри тяжким комом осталось лишь болезненное разочарование и стылое опустошение. Наверное, Раду и сам испытывал нечто подобное, но все равно нашел в себе силы улыбнуться и снова с мягкой нежностью погладить его по щеке. — Ни о чем не думай, Солнце мира. Я люблю тебя, — сказал он, хотя Мехмед уже знал, что они оба никогда так мало не любили друг друга, как в эту самую горькую ночь их любви.