Валашская роза

В новорожденном благоухающем мае 1451 года двор молодого султана готовился сняться с насиженного места и двинуться в сторону бывшей столицы. Накануне отъезда во дворце шли последние поспешные сборы в дорогу, из-за которых многие царедворцы и их челядины были на ногах уже до рассвета. В покоях Мехмеда тоже не спали: он сам и его юный возлюбленный, которому только-только исполнилось пятнадцать, лежали в постели, с наслаждением предаваясь последним минутам редкой праздности: Раду в излюбленной позе на животе, Мехмед на спине, привычно устремив глаза к его лицу. — Тебе, мой Серебряный принц, я без остатка доверяю свои помыслы и сомнения, касающиеся дел в государстве, — говорил молодой султан, восторгаясь нежными чертами, точно светившимися в полупрозрачном свете постепенно набирающего силу рассвета. — Лишь тебе известно, зачем я затеял эту поездку. Некогда мой тесть, отец моей славной Гюльшах, предупреждал меня, что заниматься делами, имея позади семейные неурядицы, более чем неразумно. Сейчас, после заговора, я мог бы возразить ему, что неразумно заниматься расширением границ империи, имея за плечами тяжкий груз недовольства среди ее столпов. — Но ты не покарал их, Солнце мира, — со своей обычной рассудительностью, тщательно отшлифованной грамотными наставниками до совершенства классических идеалов, заметил Раду, приподнявшись на локтях. — Потому что настоящий, подлинный властитель гасит, а не разжигает вражду. — Что ж, divide et impera* пока не про нас, — Мехмед невесело усмехнулся. — Зато Заганос-паша гордился бы мною, поскольку назначением Халиля Великим визирем я спутал расчеты своим противникам и внес окончательный раскол в их ряды. Теперь мы можем с гордостью явить всей стране мощь и единение двора, а нашему возможному союзнику — Господарю Валахии — мощь, блеск и единение всей османской империи. — Ты полагаешь, что Владислав и его бояре примкнут к нашему войску, когда мы выдвинемся к стенам Константинова града? — Я предпочитаю не строить иллюзий и потому полагаю, что не примкнут, — сняв свою руку с укрытого ночным одеянием изящного предплечья, Мехмед с трудом отвлекся от созерцания трогательной родинки над верхней губой и кивнул возникшей на пороге надежной тени Раду, которую в тревогах о возлюбленном некогда сам к нему приставил. Вслед за принесшим горячую воду Хуршидом в покои вошел бодрый и уже одетый в дорожное платье Кючук-бей. Для молодого султана приход телохранителей означал, что еще на один день удастся изгнать из мыслей мучительную правду, которая звалась их с Раду странным ночным отчуждением друг от друга, случившимся как-то сразу и вдруг после той горькой ночи, что венчала собой убийство маленького Ахмеда. Наутро Мехмед не мог без содрогания вспоминать, как, отбросив ласку и нежность, с воистину животной похотью резко и грубо овладел бесконечно обожаемым телом. Как двигался в нем, поспешно сбрасывая скопившееся за день напряжение. Как после всего случившегося стыдился заглянуть в самое прекрасное на свете лицо… Напрасно Раду уверял его потом, что ему радостно и желанно любое сближение их тел и душ, потому что Мехмед знал, что души — нет, души в том постигшем его ночном безумии конечно же не было. «Убийство и власть украли чистейшие порывы, украли любовь и нежность и сделали меня жестоким», — с болью думал Мехмед, лежа без сна короткими весенними ночами. Вернувшаяся бессонница стала тяжкой и горестной расплатой за единственную ночь без любви. Но куда более худшим было неожиданно исчезнувшее чувственное желание. Оно тоже убыло как-то сразу и вдруг: возможно, причиной тому стали острое чувство вины и страх причинить возлюбленному новую боль, а возможно, и нечто другое. Но их дневные отношения по-прежнему были прекрасны: они тянулись один к другому и пользовались любой представившейся возможностью, чтобы побыть наедине. И только ночью дневное благополучие резко заканчивалось. Мехмед с тоской и горечью в истерзанном сердце смотрел на возлюбленного, потом без объяснений отстранялся и отодвигался на другой край кровати. Он догадывался, что притворяющийся спокойно спящим Раду на самом деле не спит, а безмолвно терзается от его внезапной холодности, но попыток помочь ему или себе не предпринимал. Вот и сегодня, в утро отъезда, в череде привычных дел, он готов был говорить о чем угодно, но только не о том, что в самом деле было нужным и важным. — Ты, мое сердце, мало помнишь брата. Я же его совсем не знаю. И не имею права судить о новом правителе валашских земель по впечатлениям детских лет. Но эмиссары Шихабеддина-паши хорошо проинформировали меня о натуре правителя Валахии, — закончив с традиционным омовением, Мехмед жестом приказал Кючук-бею принести приличествующие случаю парадные одеяния, шитые златом и серебром и щедро украшенные драгоценными камнями. — Ведь знания — пусть это даже касается мелочей, — никогда не бывают лишними. Истина, Раду, как мозаика, слагается из множества частей. — И какова его истинная натура? — тонкие руки с потрясающе красивыми пальцами поднялись к лицу, чтобы спрятать белоснежные пряди волос под надетым на голову тюрбаном. «В тюрбане или без, ты в любом случае остаешься совершенством, мой бесценный. Только мне, замаравшемуся убийством и повинному пред тобою, и искать пути к нашему сближению, если они еще остались», — думал Мехмед, пока его уста произносили совсем другое. — Самое главное, что он сумел приструнить беспокойных венгерцев и привести к покорности своих продажных бояр, — говорил он, когда они вдвоем сели за раннюю трапезу. — Ты знаешь, что я не всегда одобряю жесткие методы правления, но порой они оправданы. — Тот правитель, что творит благо против желания собственных подданных, выполняет предначертание судьбы, — светлая ладонь скользнула к руке Мехмеда, чтобы привычным пожатием переплести их пальцы. И, отвечая, тот вдруг подумал, что путь к сближению может быть не столь долгим и трудным, каким он его себе представлял. К сожалению, в этот рассветный час молодой султан был не властен распоряжаться собственными путями. Его уже ждала собравшаяся во дворе блистательная свита, разодетая в свои лучшие одеяния, и дорога, уходящая к тому городу, который некогда был первой столицей империи Османов. — Похвально, что он не боится диктовать свою волю. Но так недолго склониться к тирании, мое сердце. Надеюсь, Владислав это понимает, — покончив с лепешками и бараньей похлебкой, возразил возлюбленному Мехмед, поднимаясь из-за стола.

***

«Не является ли абсолютная власть, к которой я так стремлюсь, сама по себе тиранией? И что есть тирания?» — размышлял молодой султан, правя гнедым во главе каравана. Наступающий день встретил путников яркими красками, оливковые и миртовые деревья стояли вдоль дороги, одетые маленькими цветочками и сочной ярко-зеленой листвой. Высокое небо было ясным и чистым; на бесконечных, открытых солнцу равнинах от земли поднимался пряный дурман зацветающих трав. Все пространство вокруг полнилось пением птиц; зеркальная гладь озер, мимо которых пролегал путь представительной и пышной кавалькады, отливала серебром. — Любая единоличная власть рано или поздно становится тиранией. Но не каждый правитель становится тираном, а лишь тот, кто глух к надеждам и чаяниям своих вернейших советников, — надменно выпятив губу, изрек Великий визирь Халиль-паша, с которым Мехмед решил поделиться одолевшими его размышлениями. Церемониал и амбиции удерживали старого царедворца рядом с ненавистным ему султаном, коего в приватных беседах с единомышленниками он упрямо продолжал именовать не иначе как распущенным неблагодарным мальчишкой и попросту дикарем. Мехмед все видел и все подмечал, но не мог позволить себе ответить открытой враждой или пренебрежением. Но и отказать себе в желании пошутить тоже не мог. Малозаметный жест, кивок головы, — и к султану тотчас устремился следовавший позади Шихабеддин. Проницательный взгляд темных глаз, насмешливо изогнутая бровь, — и голос величественного евнуха по примеру Махмуда-паши заструился в бесконечной и намеренно заунывной беседе о стратегиях, тактике и различных видах вооружения, столь тягостных далекому от военного дела Великому визирю. Хуже и быть не могло. Но дней через пять, когда к кавалькаде присоединился эмир Карамана, поприветствовавший Мехмеда отеческим поцелуем в щеку, Халиль-паша выяснил, что бывает много хуже. — По указанию султана Мурада воздвигли крепость, — голос бывалого вояки, привыкшего отдавать команды на поле боя, гремел на все окрестности. — И вот однажды несколько неверных прискакали к нашей крепости; хмельными голосами они выкрикивали угрозы, стреляли из луков в ворота. Когда из крепости показался наш разъезд, гяуры обратились в бегство. Но как ни горячили они своих коней, наши всадники нагнали наглецов. В стычке, — воинственный эмир стиснул пальцы в кулак и со всего размаху рубанул им по луке седла, — погибло несколько наших доблестных янычар. — Признайся, мой Султан, ты нарочно это подстроил? — Синие глаза смеялись. В последних солнечных лучах Раду подъехал ближе и неприметно указал на Великого визиря, который с убитым видом терпел своего громкоголосого собеседника. В пути, на виду у всего двора не нашлось места сближению. Каждый день к процессии присоединялись представители местной знати со следовавшими за ними обозами, челядью и гаремами. Каждый день на закате разбивали походный лагерь, ставили шатры, лучший из которых Мехмед делил со своим тестем и ближайшим родственником — эмиром Карамана. — Признаю, мое сердце. Но я лишь хотел, чтобы мой визирь сполна насладился путешествием. Мехмед тоже смеялся, скрывая за смехом, что всем шатрам мира наступающей ночью предпочел бы уединенную бедняцкую лачугу, чтобы иметь возможность хотя бы просто поговорить с отделенным от него дорогой возлюбленным.

***

Молодой султан не стал выяснять, сумел ли его высший сановник получить удовольствие от поездки, но воинственный эмир и подпевающий ему Шихабеддин взяли того в тиски своей нескончаемой беседы до самой переправы через Босфор**. Здесь, на лесистом европейском берегу, поросшем незабудками и ирисами, тоже встали лагерем, пока умелые паромщики переправляли на другую, азиатскую сторону людей, повозки и лошадей. Кони били копытами, трясли гривами, артачились и тревожно ржали: их пускали вплавь, привязывая впереди плотов, по-старинке набитых сеном и обтянутых воловьими шкурами. На пристани, среди гулкого шума воды и протяжных криков чаек, царила суета — там мастеровые поспешно разбирали повозки и брички, которым предстояло быть собранными уже за проливом, да челядины без устали таскали и грузили поклажу, в то время как их хозяева в своих шатрах по несколько дней дожидались очереди на переправу. — Земли ромеев, сынок, вклиниваются в твою империю и разрезают ее на части. По этой причине мы вынуждены сейчас торчать на берегу, — заявил Мехмеду эмир, который через откинутый полог шатра наблюдал за суетливой и беспорядочной на первый взгляд, но на поверку отлично организованной работой всех звеньев переправы. — Надеюсь, так будет недолго. Еще надеюсь, что вы поддержите меня. — Мехмед отложил документы, которыми занимался последние четверть часа. Подготовка к осаде Золотого города шла своим чередом, но пока только на бумаге. По совету опытного стратега Махмуда-паши было выбрано место для постройки укрепленной крепости, где позже будет сконцентрировано оружие и припасы. Само количество вооружения и провианта для армии тоже было скрупулезно подсчитано. Теперь оставалось дело за главным: за деньгами, поток которых весьма неохотно оседал в государственной казне. — Караман с тобой, сынок, — взор эмира блеснул предвкушением. — На поле боя от меня и моих воинов смысла больше, чем в твоем надменном визире, в котором смысла гораздо меньше, чем в этом юноше. — В каком юноше? — уже подходя к тестю, Мехмед отчего-то знал, какое зрелище увидит. На залитом солнцем участке суши, окаймленном гордыми кипарисами, Раду и его наставник в военном деле Махмуд-паша сошлись в тренировочном бою на саблях к радости постепенно собирающихся на каменистом уступе, охочих до ратных ристалищ наблюдателей. — Твои противники не будут щадить тебя, Раду. И я не стану, — снимая кафтан, дабы не стеснять движений, и вставая на позицию, предупредил своего воспитанника бывший ромей. Прекрасный и закаленный боец — тридцатилетний Махмуд-паша находился в зените своих мужских дарований и воинской славы. Немногие решились бы скрестить с ним оружие, но многие почли бы за счастье учиться у него искусству сражения. Но здесь ромей оставался непреклонен: он не желал брать учеников, кроме юного друга нового султана, с которым делил один шатер и к которому в последнее время испытывал самую искреннею симпатию, очарованный его молодостью, тягой к познаниям и бьющей в глаза красотой. — Всем нам, без сомнения, хотелось бы начать бегать до того, как сможем ходить, — продолжил Махмуд-паша, с легкостью отбивая первый удар. Последующие удары тоже были отбиты и ромей перешел в наступление. Он весь разом преобразился, словно став подобием золотоволосого римского гладиатора времен расцвета великого города. Его крепкие тренированные мускулы двигались четко, красиво и слажено — смертоносный бросок, и сабли с металлическим звоном ударились друг об друга, заставляя юного противника увернуться и отступить. — Я не просил щадить меня, и никогда не попрошу, — ответил Раду, под градом новых ударов медленно, но непреклонно возвращаясь на исходную позицию. Кровь прилила к его лицу, разгоревшемуся под порывами ветра, нежная кожа потемнела; в пылу сражения он выглядел точно горячий порыв. Пускай в его арсенале не было приемов опытного воителя, но он так и сиял в свете солнца и искренне горел азартом битвы, и уже совсем скоро, к восхищенному одобрению бывшего ромея, ему удалось оттеснить того к кромке воды. Там сабли и горящие взгляды снова скрестились под боевой клич кого-то из собравшихся на берегу наблюдателей. — Когда-нибудь из мальчика выйдет отличный воин, — удовлетворенно пророкотал стоявший около Мехмеда эмир. — Пожалуй. — Оказывается, молодой султан давно опустил голову, не в силах смотреть, как его возлюбленный полыхал для другого, и с какой радостной готовностью тот другой ему отвечал. — Любви иногда бывает трудно принять то, обо что она спотыкается. Но если любовь настоящая, истинная, она выстоит и пойдет дальше. — Но как узнать, настоящая ли она? Последнюю фразу он произнес машинально и, наверное, впору было раскаяться. Но тоненькая как прутик сероглазая девочка-Сфинкс с румяным и жизнерадостным ребенком на руках, только что преодолевшая переправу, и в мыслях не держала использовать во зло полученное знание. — Гюльшах! — Неожиданно родившаяся горечь мгновенно истаяла, уступив место спокойствию и стабильности. Мехмед отвлекся от кипевшего на берегу боя, подхватил на руки вскрикнувшего от восторга Мустафу, а затем в обе щеки расцеловал вошедшую в шатер супругу, с сердечной искренностью добавив: — Я не ждал, правда, не ждал, но очень рад тебя видеть. — Простите, Повелитель, но после всего случившегося с вами я не могла не повидаться, — оставив без внимания отчасти притворные сетования эмира: «Дочка, дочка! Слишком много воли дал тебе наш Султан!», невозмутимо ответила Гюльшах.

***

Последующие несколько недель она оставалась рядом с Мехмедом, который сейчас как никогда нуждался в ней и в ее мудрых советах. За это время процессия успела пересечь Босфор, много раз поставить на ночь шатры и наконец добраться до земель Анадола. Впереди синел и искрился вечными снегами Кешиш-даг***, у подножья которого раскрывались, распространяя вокруг будоражащий и пронзительный аромат, большие алые цветки. — Маки! — удивленно крикнули из процессии. — Только посмотрите, сколько их!.. …Тысячи. А возможно — сотни тысяч. Мехмеду пришлось остановиться самому и после дать общий сигнал к остановке, дабы все желающие могли нарвать букеты для своих укрывшихся в повозках наложниц и жен. Меж тем драгоценные, шитые изумрудным и лазоревым занавеси кибиток приподнимались, являя миру горячие нетерпеливые головки под покрывалами и легкие ухоженные ручки в золоченых браслетах; женщины и девушки, все как одна, мечтали завладеть вожделенными цветами скорее замешкавшихся и менее расторопных подруг. — Время их цветения давно миновало. Но зима в этих местах была через чур суровой, потому они все еще цветут, — приняв благоухающий солнцем и маем букет из рук Мехмеда, Гюльшах спокойно улыбнулась, и почти сразу вернулась к прерванному разговору: — Введение нового налога есть мера столь же непопулярная, как и поднятие уже существующих. Так было и будет; такова уж человеческая натура — любое важное для государства бремя кажется ей чрезмерной и непосильной. Однако Маниса всегда поддержит вас, Повелитель. И никогда, даже являясь саджаком наследника престола, не станет выпрашивать для себя послабления или привилегий. — Теперь я понимаю, что когда я отдал Мустафе Манису, я в самом деле отдал ее тебе, Гюльшах. Кивнув Кючук-бею, чтобы тот придержал коня, Мехмед помог супруге спешиться. На безбрежных просторах маковых полей их дороги расходилась: его ждала Бурса и встреча с Господарем Валахии, а Гюльшах предстоял обратный путь в Манису, который она, по примеру прочих женщин, должна была проделать в крытой повозке под надежной охраной бдительных евнухов и вооруженного эскорта, как того требовал исстари заведенный порядок вещей. — Жалеете?.. — Гюльшах вдруг осеклась. Поправив непокорный локон, выбившийся из-под покрывала, и немного помолчав, добавила, больше не пряча нарастающую тревогу: — Но вы… вы ведь не о налогах и власти хотели поговорить, мой Повелитель. — Нет, мой милый и преданный друг. Совсем не о них. Собрав силы, Мехмед улыбнулся растревоженной собственной проницательностью подруге. Прелестная Гюльшах не ошиблась: в смене дней, отданных постоянным заботам о примирении враждующих партий и группировок, в разрешении неуклонно нарастающих противоречий между его сторонниками и потомственной знатью, он давно искал и не находил случая поговорить об ином. — Значит, о любви, которая споткнулась, — Гюльшах сочувственно вздохнула. Уже в момент подготовки брака с наследником османского престола мудрая девочка-Сфинкс чувствовала, что ей никогда не быть первой — судя по донесениям, это место было занято и навечно принадлежало его любимой смуглолицей наложнице Гюльбахар-хатун. Лишь потом Гюльшах догадалась, что все совсем не то, чем кажется, и в сердцах назвала соглядатаев отца недальновидными пустозвонами, а тогда всеми силами старалась избежать гаремных распрей и найти хоть какие-то точки соприкосновения с супругом. — Я мало понимаю в любви, — словно извиняясь, она самыми кончиками пальцев осторожно коснулась напряженной ладони Мехмеда. Внутреннее чутье не подвело: точкой сближения стала тщательно взлелеянная и с годами только окрепшая дружба. - Но, полагаю, дабы помочь ей выстоять, нужно просто вспомнить, с чего она начиналась. — С доверия. И с уединения, — ответил Мехмед поспешно. — С доверия и с уединения, — задумчиво повторила Гюльшах. От ожидающей ее повозки отлепился самый молодой и самый прыткий из евнухов, готовый первым услужить своей валиде. Поручив его чутким заботам не в меру расшалившегося шехзаде Мустафу, Гюльшах повернулась и, приподнявшись на носочки вышитых туфелек, с теплой улыбкой на мгновение приникла к Мехмеду. — Уединитесь, — шепнула она, по-дружески обнимая его перед разлукой. — И доверьтесь друг другу. А дальше не мешайте действовать вашим сердцам.

***

Вскоре она уехала, обреченно устроившись среди благовонных курений, гаремных сплетен и набитых шерстью льняных подушек. Мехмед посмотрел ей вслед и впервые за долгое-долгое время позволил себе настоящую улыбку. У него в запасе была одна тайна - древняя тайна Анадола. И, возможно, именно она могла сейчас помочь им с Раду снова сблизиться…