Валашская роза

И снова Кешиш-даг, льдистый, величественно-синий, вершина теряется в легких полупрозрачных белоснежных облаках, огромный в своем застывшем великолепии, но отчего-то ныне — или так только казалось? — тревожный, печальный. И снова бескрайние маковые поля, пронизанные кружащим голову терпким, нежным, сладостным, мучительным для одинокого, отравленного горечью подозрений путника, чувственным, напоминающим о былой любви ароматным дурманом. И снова дорога; не имея представления, что ожидает (и ожидает ли?..) его в конце пути, Мехмед предусмотрительно спешился и потихоньку повел коня шагом, поминутно останавливаясь и оглядываясь по сторонам: не мелькнут ли где приметные белые волосы и твердокаменные плечи бывшего ромея. А в том, что с Раду сейчас был именно Махмуд-паша, сомнений, к сожалению, тоже больше не было. Он не судил ромея  — да и разве имел право судить тот, кто некогда обмирал и сходил с ума при виде этой совершенной, чистой, идеальной, почти иконописной, но чарующей, по-земному желанной и цветущей человеческой красоты? — как не мог, не находил решимости судить и самого прекрасного юного возлюбленного. Но, к удивлению Мехмеда, нынешним спутником Раду всего-навсего был Хуршид: голова узкоглазого мальчишки-телохранителя резко взметнулась, но тут же понимающе кивнула и тотчас пропала в высокой траве, едва он сделал шаг вперед, в маки, предостережения ради приложив палец к губам. — Раду… Отпустив повод радостно всхрапнувшего гнедого, Мехмед бесшумно склонился прямо к уснувшему на цветочном ложе возлюбленному. Сон Раду был беспокоен: черная тень отчаяния бежала на тонкому, светлому, одухотворенно-возвышенному челу, заставляя юношу вздрагивать, судорожно сжимать в кулак пальцы закинутой за голову ладони и приглушенно стонать. — Тише, мой хороший. Мой бесценный. Мое сердце. Тише… Мехмед растерялся, когда Раду вдруг с криком поднялся и… сразу прянул в его распахнутые объятия. — Это сон, Раду. Только сон, — тихо, с облегчением шептал Мехмед, осторожно пропуская меж пальцев длинные белокурые волосы, вольно рассыпавшиеся по обтянутым простой рубашкой спине и плечам. Здесь, среди трав, в бесконечных маках Анадола, он наконец-то целовал Раду. Обнимал. Гладил по атласной щеке. Ласкал — пускай пока только спутавшиеся ото сна и легкого ветра волосы и бледное лицо, но совсем без утайки, с каждым новым прикосновением чувствуя, как возлюбленный постепенно приходит в себя, успокаиваясь в его крепких и искренних объятиях. Хотя ответный шепот и широко раскрытые блестящие глаза все еще были взволнованными и печальными. — Но он был столь реален, Солнце мира, — уткнувшись лбом в его предплечье, рассказывал Раду. Тело уже отзывалось; но оба они, пожалуй, не осознавали всю мощную силу того напряжения и того разгоравшегося в крови желания, которое снова властно толкало их навстречу друг другу. — Я думал, что смирюсь, что смогу, — Раду захлебывался словами, неосознанно отвечая на поцелуи и ласки. — Что выдержу твое охлаждение ко мне. И убеждал себя, что главное — и далее иметь возможность просто оставаться рядом. Поначалу так и было, — четко очерченные губы сжались, а потом раскрылись в горестной полуулыбке. — Но в этом сегодняшнем сне ты повелел мне ехать с братом в Валахию… — Но я никогда не поступлю так, мой Серебряный принц! Никогда! — Содрогнувшись, с отчаянием крикнул Мехмед, спеша привлечь к себе Раду, своего возлюбленного, который отвернулся в тщетной попытке спрятать слезы, вскипевшие на длинных ресницах. Теперь, когда настал его черед говорить, Мехмед отпустил чувства и сердце на волю, как когда-то советовала, приподнявшись на носочки своих крошечных, вышитых жемчужинками туфелек, мудрая девочка-Сфинкс. И первым средством излечения для любви, которая споткнулась — а споткнувшись, усомнилась в своей нужности, — стали давно желанные обоим новые объятия и новые поцелуи. Потом пришли слова: «Прости меня, Раду! Прости, слышишь!.. — Снова поцелуй: в висок, в закрытые глаза, в впитавшие запах трав, сверкающие под солнцем шелковистые пряди, в обожаемую родинку над верхней губой, в губы. — Просто я, замкнувшись в своей горечи, полагал, что после всего случившегося меж нами тогда в Эдирне, ты больше не захочешь иметь со мной ничего общего!.. Я не знаю сам, не пойму, чем были эти два месяца безумия, когда я боялся подойти к тебе, боялся заговорить, боялся коснуться, боялся быть отвергнутым…» — Завистью богов, наверное. — Слушавший его Раду вдруг улыбнулся и с наслаждением потерся подбородком о его плечо. — Можно не верить в это, считая пустым суеверием. Но мы на землях эллинов, мой Мехмед. Они не сомневались, что здесь правит Зан [1], который часто бывает довольно мстительным, как все древние эллинские боги. Разве не помнишь, что мы с тобой читали в Иллиаде Омира [2]?.. — Помню. Должно быть, боги эллинов со своего Олимпа давно присматривались к тебе и ко мне. Разомкнув объятия, Мехмед бросил взгляд на искристые, яркие, переливчатые от темно-коричневого до серебристого льды Кешиш-дага, и встал на ноги. Как ни велико было стремление хоть на немного задержаться в надежном укрытии принявших их маковых полей, но другое, давнишние желание поделиться с возлюбленным заветной тайной оказалось более будоражащим, почти нестерпимым. — Пойдем со мной, мой хороший, — сказал Мехмед, протягивая Раду свою руку. Надевая сброшенный для сна кафтан, опоясываясь саблей с драгоценным, богато изукрашенным серебряной чеканкой и камнями навершием, подаренной Мехмедом к пятнадцатилетию, отсылая бдительного Хуршида обратно в походный лагерь, Раду так и не спросил, куда они направляются. Забираясь в седло и выезжая на дорогу, уходившую к предгорьям, они с Мехмедом вели беседу совсем об ином, все еще терзавшем молодого султана, несмотря на состоявшееся примирение. — Я думал, ты решил забыть меня, Раду. Предполагал, — глядя в блестящие синие глаза, Мехмед глубоко вздохнул, — …что сегодня найду тебя рядом с Махмудом-пашой. Не отводя взора, Раду молчал. Потом бархатные полукружия ресниц задрожали и распахнулись. — Значит, мне не показалось, Солнце мира, — с задумчивой грустью сказал Раду, — что я тогда заметил тебя у конюшни. Но если ты видел и слышал нас, то поймешь, что в том разговоре с Махмудом-пашой не было ничего оскорбительного для наших с тобой отношений. — Я не стал слушать, — Мехмед покачал головой, уверенно придерживая почуявшего свободу и пытавшегося перейти на рысь гнедого. — Но я верю тебе, мое сердце. Всегда верил. И потому одного твоего слова мне вполне довольно. В предгорьях им обоим пришлось спешиться. Дальше дороги не было. Осторожно ступили они на нагретые солнцем и сглаженные до блеска камни, ведя коней за собой в поводу. В этих местах воздух был более легким и прохладным, чем на задыхающейся от июньского жара равнине. Отчего-то чудилось, что именно здесь, под сенью могучих кедров с абсолютно плоскими, волнистыми и раскидистыми кронами, бьется могучее сердце наполненного старинными преданиями и древними эллинскими традициями Анадола, истребить которые так и не сумела правая вера завоевавших его Османов. — Нет, подожди. Пожалуйста, подожди. — Повинуясь искреннему порыву, разметавшему в клочья давно усвоенную сдержанность, Раду взял Мехмеда за руку, поспешно сплетая их пальцы, заставляя того все-таки остановиться и выслушать. — Я не хочу, чтобы между нами осталась хоть какая-то, даже малейшая недосказанность. Как не хочу, чтобы ты, мой любимый султан, продолжал и дальше помышлять о дурном. Махмуд-паша мой друг и наставник. Как наставник, он призывал меня каждую свободную минуту отрабатывать навыки боя и тренировать свое тело… — А как друг?.. — спросил Мехмед, выпуская повод и вновь обнимая возлюбленного, мягко скользя обеими руками по изящной, подчеркнутой кушаком талии за спину. — Как друг, наблюдая нашу с тобой размолвку, Махмуд-паша лишь пытался меня утешить, — Раду улыбнулся в его объятиях, приникая теснее. — Ничего более. Ничего более — сейчас в единый миг в самом деле не осталось ничего более: ни гор, ни тайн, ни недосказанности. Ничего, кроме опять связавшего их поцелуя. Прижимая Раду к груди, Мехмед дышал его пронзительной, пробирающей — до самого сердца, до дрожи пробирающей юной, чувственной свежестью; наслаждался белоснежным водопадом волос, мягкостью и гладкостью кожи, горячим жаром сбившегося дыхания, сожалея, что в эту минуту пока нельзя позволить себе продолжения близости. — Пойдем, — сказал он, когда они наконец отстранились, с трудом приходя в себя, оба все еще во власти мучительно-жгучей сладости поцелуя и порожденного им желания. — По счастью, здесь уже недалеко.

***

Цель путешествия оказалась за уходившими вниз, в небольшую долину, горными отрогами, среди невысоких, вытянутых, словно свечи, кипарисов, и маленьких, привольно разросшихся диких роз. — Смотри, Раду. Вот она — могила Омира, — шепнул Мехмед, обнимая своего прекрасного спутника за пояс и кивком головы указывая на изъеденный многими столетиями и ветрами огромный надгробный камень. Со словами: «Откуда тут венки и букеты?», Раду неожиданно выскользнул из его рук. Его стройная фигура легким и плавным движением опустилась на колени, кончики самых красивых на свете пальцев осторожно, с благоговейным трепетом дотронулись до перевязанных лентами и витыми двухцветными шнурами засохших пестроцветов, возложенных к древнему, растрескавшемуся надгробью. — Странная эпитафия великому поэту, верно? — спросил Мехмед, вставая на колени рядом с возлюбленным. — «Хайре» [3], — он провел рукой по выбитой прямо в камне, с трудом читаемой надписи. — «Радуйся». Но влюбленные со всего Анадола несут сюда венки и букеты. И верят, что произнесенные здесь клятвы сохранят их любовь на долгие, долгие годы. — Одиссей и Пенелопа… Ахиллес и Патрокл[4]… Ты привез меня сюда, Солнце мира, чтобы я тоже поклялся? Откинув волосы с лица, Раду повернулся, жмурясь под щедрыми солнечными лучами. Его ладони медленно поднялись и без всяких сомнений легли на крепкие плечи, затем сомкнулись за шеей Мехмеда. — Может быть, — ответил тот, улыбаясь и склоняясь к приоткрывшимся губам. — А может быть, чтобы просто побыть с тобой наедине, мое сердце. Они не остались у могилы Омира, а нашли себе приют за розовыми кустами, где не смогли удержаться от жарких, откровенных — до сумасшествия откровенных, остро граничащих с голодным безумием — ласк, и поспешной, но желанной и головокружительной телесной близости. В считанные минуты в восторгах страсти выплеснув разом все скопившиеся разногласия, недомолвки и обиды, оба замерли, а после приникли друг к другу в последнем долгом поцелуе, чувствуя каждое биение успокаивающихся сердец, каждое затухающее движение обнаженных бедер и каждый отклик до последнего плотно спаянных тел. — Люблю тебя, мой Серебряный принц. — Люблю тебя, мой Султан, Солнце мира. — Давай уедем, Раду. Хотя бы на несколько дней. Официальная часть моего визита в Анадол закончена, и теперь я могу располагать собой по собственному усмотрению. Только ты и я, с малой свитой… Поохотимся где-нибудь на предгорьях — в это время года там полно зайцев и куропаток. Хочешь? — спрашивал Мехмед свое возвращенное счастье. — Хочу. Очень хочу. Но как же быть с государственными делами? Разве ты вправе их оставить? Тонкие пальцы мягко, поминутно останавливаясь, двинулись вниз по смуглой обнаженной груди и животу. Мехмед задержал дыхание, не желая препятствовать возлюбленному, хотя, оба, кажется, в том сладостном единении успели исчерпать до конца все имеющиеся в наличие силы. Но Раду лишь обнял его, шевельнулся рядом, снова шепнул куда-то в шею искренне-щемящее, заветно-нежное: «Люблю тебя. Я так сильно тебя люблю», потом тихо улегся в смятые травы и прикрыл глаза. — Неотложное уже решено, остальные дела пока подождут. А наших гостей проводит мой тесть вместе с губернатором Анадола, — возразил Мехмед, смыкая объятия и до поры до времени расслабленно поддаваясь охватившей обоих истоме. На обратном пути их так и не утоленные быстрой страстью тела и стремящиеся навстречу души еще не единожды находили друг друга. Потому в походный лагерь они добрались — усталые, но еще более влюбленные, сияющие и счастливые, — когда уже совсем потемнело. Там пришел черед короткой ночной разлуки: сжав его руку напоследок, Раду запахнул ворот, пряча от чужих нескромных глаз следы полученных поцелуев и, негромко кликнув Хуршида, ушел к себе собираться. Сам же Мехмед, не теряя драгоценных минут, вызвал в свой шатер Махмуда-пашу и Кючук-бея, чтобы сообщить о предстоящем скором выезде на охоту.

***

Сколь не огромной была мечта уехать на другой день после примирения, но спешно явившийся от Шихабеддина гонец неожиданно порушил все намеченные планы. Скрестив руки на груди, поднятый под утро Мехмед внимательно слушал о начавшемся брожении и призывам к восстанию в рядах передовых частей своей элитной гвардии. Слухи — пока только разрозненные слухи, которыми, оказывается, с недавних пор полнились янычарские казармы: недовольство, сговоры, тихие подстрекательства. Все, что в глубокой тайне вызрело среди полночных факелов, сдвинутых голов, мечущихся по стенам теней, и теперь неминуемым пожаром якобы грозило выплеснуться наружу… Но валившийся с ног от усталости гонец не знал большего: ни срока и места предполагаемого бунта, ни его размаха, ни имен зачинщиков… В конце концов услав измученного посланника отдыхать и до боли стиснув пальцы в кулак, молодой султан посмотрел на тестя — тот только руками развел: «В интригах и заговорах от меня мало пользы, сынок. Вот на поле боя…», — и обратился к стоящему за его плечом бывшему ромею. — К сожалению, придется повременить с отъездом и все-таки дождаться Шихабеддина. Надеюсь, с помощью своих эмиссаров он уже успел вызнать все необходимые нам сейчас подробности… Раду, входи. Быстро кивнув замершему на пороге возлюбленному, Мехмед самолично задвинул за ним полог, чутко прислушиваясь к тому, что делается снаружи. Но шумы ночного лагеря были обычными: бряцанье оружия, спокойная перекличка стражи, спокойные, размеренные шаги. И он продолжил: — Что скажете, Махмуд-паша? Кто стоит за всем этим? «Шихабеддин всегда смеялся над моими надеждами, называя их пустыми. И всегда был уверен, что очень скоро они помирятся», — словно проваливаясь куда-то, думал ромей, и в неожиданно охватившем его жарком угаре, своими обворожительными невольными чарами тянущем и выматывающем его душу и тело вот уже несколько месяцев, почти не слыша вопроса своего повелителя. С безмолвной грустью наблюдал он блистающие, наполненные особым живым светом взоры, которыми обменялись Мехмед и его очень молоденький и очень красивый валашский друг. Принц Раду… Брат Господаря Валахии… Но даже этот юный принц — даже он!  — не стоил того, чтобы мужчина зрелых лет, облаченный властью и высочайшим доверием царедворец, советник самого султана, окончательно решил сойти с ума и отказаться от собственных жизненных принципов… — Козандж Доане, Повелитель, — поняв, что султан терпеливо ждет его ответа, сказал Махмуд-паша, приходя в себя и преданно склоняя голову в тюрбане. — Другого быть не может. …хотя нет — Раду с его образованностью, искренним сердцем и невиданной доселе и в Граде Константина красотой, возможно, стоил много большего. В который раз — в который раз уже! — поспешив порадоваться, что всесильный Аллах не создал этого пленительного светловолосого юношу девушкой, Махмуд-паша взял себя в руки, глубоко вздохнул и прислушался к спокойным и взвешенным рассуждениям Мехмеда. — Значит, командир янычарской гвардии. В пику мне, своему султану, — первый всплеск справедливого негодования постепенно утихал, и теперь Мехмед, призвав на помощь терпение, мыслил четко и ясно. — Именно тогда, когда мы заняты подготовкой к самой большой и самой важной для государства войне. Точно специально подобрали момент, когда я буду особенно сговорчивым и выполню все их требования. — Здесь Мехмед прервался, чтобы в раздумье провести по коротким жестким волосам на затылке и, усмехнувшись с мрачным удовлетворением, поманить своих доверенных ближе. — Но давайте постараемся хотя бы немного смягчить силу направленного на нас удара. А сделаем мы вот что…

***

… — Когда-то, по неопытности, я верил: стоит мне стать султаном, я сумею построить новое, лучшее — лучшее для всех — царство, чем-то, что было до меня. Теперь понимаю: чтобы строить новое, нужно для начала порушить старое. Извести под корень прежний порядок вещей… Потому не терзай себя, Раду, — говорил Мехмед, удерживая в своей руке легкие тонкие пальцы, уже начинавшие грубеть от оружия. — Мой тесть и Махмуд-паша весьма опытны — особенно твой друг Махмуд-паша. Они отлично справятся и без нас. К тому же, сегодня мое присутствие в лагере сделало бы их приготовления весьма заметными и подозрительными. В следующий разогретый солнцем полдень они с Раду, опустившись на колени, соединили свои ладони и склонились над старинным надгробием великого Омира. Маки Анадола отцветали. Их опавшие, потемневшие лепестки, подхваченные горными ветрами, буро-алым дождем осыпали светлые длинные пряди, крепкие плечи, странную эпитафию на древней могиле, засохшие венки и букеты… Вокруг стояла тишина, прерываемая постукиванием копыт привязанных к дереву лошадей, хрустальным журчанием родников, таинственным нашептыванием трав и взволнованным дыханием двоих поднявшихся влюбленных, собравшихся уходить. — Не сомневайся, Раду. У нас все получится. Я тебе обещаю. — Мехмед и сам волновался не меньше. Справятся ли его верные и ближние — после Раду и Гюльшах, самые верные и ближние, единственные, на кого он мог рассчитывать?.. Примет ли их сторону спешно прибывший из Бурсы губернатор Исхак-паша?.. Согласится ли он с их доводами?.. Пойдет ли за ними, чем бы все ни обернулось?.. Но, вкладывая в изящные ладони книгу, принесенную им из седельной сумы, заставил себя собраться и успокоиться. Чтобы поддержать возлюбленного, передать ему частичку своей уверенности… — Владислав привез ее тебе в подарок, — …Мехмед тихо обнял Раду, потом погладил его упавшие на плечи волосы, скользнул губами по щеке, по открытой шее. — Он мог бы и сам отдать ее мне при нашем разговоре, — синие глаза под черными ресницами взметнулись к его лицу. — Я за тебя тревожусь. Все время — только за тебя. Разум и его доводы подсказывают, что ты прав. И что все получится. Но сердце никак не хочет успокоиться, — прошептал Раду, вздрагивая. — Ты в самом деле уверен, Солнце мира?.. — Не нужно, мой хороший. Я уверен. — Что-то смутило… Что-то не сходилось… Но ради Раду отринув все, так же шепотом, в тон ему ответил Мехмед, с искренним восторгом любуясь его прекрасным волнением. — Лучше… иди ко мне! Книга Господаря Валахии так и осталась лежать на огромном могильном камне вместе с наскоро скинутыми мягкими высокими кожаными сапожками для верховой езды, легкими летними кафтанами, вышитыми кушаками, саблями, рубахами… И — лепестками отцветающих маков. «Мы снова рискуем навлечь на себя зависть богов с Олимпа», — говорил Раду, отступая следом за Мехмедом к готовому принять их природному ложу за кустами отчаянно благоухающих диких маленьких роз. — И снова с этим справимся, мой Серебряный принц. Не в пример вчерашнему безумию, сегодня в траве, под розами, они оба старались наполнить свое телесное соединение лаской и нежностью. Особенно Мехмед: огладив Раду, черты его одухотворенного и выразительного лица, высокие скулы, шею, прямо развернутые плечи, всю его словно светившуюся, красиво белеющую ровную, бархатистую еще кожу, каждый рельеф его тонких, гибких мускулов, каждую выступающую косточку, каждый скульптурно-чистый изгиб, он бережным движением перевернул юношу на живот и прижался к его спине поцелуем. — Ты будто… — Раду сбился с дыхания, не сумев удержаться от вскрика, когда губы его любимого неторопливо спустились вниз по позвоночнику, — …будто опять пытаешься извиниться передо мной за что-то. — Поднявшись на локте, Раду развернулся одним боком, чтобы видеть, как Мехмед оставляет свою пронзительную ласку и накрывает его совершенно обнаженным, сильным и крепким телом. — Нет, — ответил тот, с наслаждением опуская лицо в гладкий шелк сверкающих прядей, плавно и мягко, с тягучей нежностью, стараясь не причинить неудобства, приникая теснее и ближе. — Нет, Раду. Я просто тебя люблю.

***

Там, где-то вдали, за пределами их любовной близости, в которой они снова были вместе, мир перестал существовать. Для них двоих… Но он продолжал оставаться. И продолжал жить по своим, навязанным человеком законам. В самом центре величественного и столичного Эдирне, в янычарских казармах, головы в высоких шапках с околышами клонились над тайными посланиями, поначалу подпитывающими чье-то одиночное, а теперь — довольно многочисленное, умело созданное недовольство… В мире, во всей подвластной, но пока не полностью покорившейся молодому султану империи начинался тревожный июль.

***

Пояснения к главе: [1] Зан (вариант произношения) — так османы переиначили имя древнегреческого бога — Зевса-громовержца [2] Омир (вариант произношения) — Гомер, великий древнегреческий поэт, автор Илиады и Одиссеи. [[3] Хайре (древнегреческий) — имеет два варианта перевода: «иди» или «радуйся». Мехмед выбрал «радуйся», хотя эллины скорее всего подразумевали «иди». [4] Одиссей и Пенелопа, Ахиллес и Патрокл  — герои «Илиады» и «Одиссеи». Верные однажды данному слову влюбленные у Гомера