Песня к главе: Per te (Тобой) — Josh Groban
Чувствую в воздухе твой аромат, Прежний сон оживает во мне. Теперь знаю — Не могу тебя потерять. Наша нежность — без возраста, Твоя красота не имеет соперниц, Мое сердце ищет только тебя…
— «В стародавние времена, во времена эллинов, при помощи кровного братания заключался любой договор и скреплялась любая клятва. Обязательным ритуалом являлось омовение оружия в глиняном сосуде, куда наливалось вино и добавлялась кровь из…» — Что это? Что ты читаешь, Солнце мира? — отложив на землю легкий лук с только что снятой тетивой[1], Раду смахнул со лба рассыпавшиеся волосы и поднял лицо к Мехмеду. Знойный, душный, воистину изнуряющий для Анадола июль 1451 года молодой султан и его самые верные и ближние встречали в свежей и чистой прохладе предгорий Кешиш-дага. Тут, в тщательно обустроенном среди кедровой рощи охотничьем стане с удивительной быстротой вдруг образовалось единое крепкое братство, возможное только между связанными узами доверия, взаимопонимания и общей цели мужчинами. Раду, Махмуд-паша, Кючук-бей и Хуршид, и конечно же, наконец вернувшийся к своему повелителю Шихабеддин — все они по вечерам собирались вокруг костра, чтобы от души насладиться вкусом охотничьих трофеев, предаться беседе и за ее неспешным течением привести в надлежащий порядок (если того требовалось), лошадиную сбрую и оружие. — «…после этого вино выпивалось всеми присутствующими в знак того, что все они отныне являются свидетелями нерушимости скрепленного кровью договора». Подарок Владислава, мой хороший. Книга тосканской лисицы Козимо Медичи. Тогда, — все внутри дрогнуло при воспоминании о нежной чувственной взаимности недавнего, но навсегда оставшегося в памяти «тогда» у могилы Омира под лепестками отцветающих маков. — …ты, мое сердце, так и не забрал ее у меня. — От твоего доброго приятеля Махмуда-паши я многое узнал про Козимо, — рассказывал Мехмед, не сводя взора с оставившего свой лук и опустившегося к его ногам возлюбленного. Ревность, которой он стыдился, как чего-то ненужного и недостойного, которую постоянно гнал и прятал даже от себя, опять цвела в его встревоженной душе пышным цветом. Потому Мехмед был рад несказанно, что в смене дней удивительно похорошевший в последнее время Раду почти постоянно находился подле него, да и ночами тоже оставался рядом с ним. — И что этот Медичи, Солнце мира? По тому, с каким теплым, искренним, бережным трепетом тонкие пальцы дотронулись до смуглой ладони, было очевидно, что Раду совершенно безразлично, о чем говорить и чем заниматься, лишь бы и дальше продолжать делить свой досуг только с возлюбленным. Мехмед не сразу понял, что бездумно наслаждается лаской тайных прикосновений, не имея сил и душевной твердости возобновить неожиданно прерванное повествование. — Так что же Медичи?.. Горло сдавило. Таким тоном, таким голосом, такими взглядами Раду обычно признавался ему в любви. К чему терзать себя и мучиться понапрасну? Главным было то, что этот восхитительный, прекрасный, одаренный юноша, искрящийся всеми гранями талантов — Раду, Раду, его несравненный пылкий возлюбленный, — открыл свое сердце и отдал весь его жар не кому-нибудь, а ему одному. — Козимо Медичи, мой Серебряный принц, — Мехмед улыбнулся. Дальше, под мирное потрескивание поленьев и отдаленный смех Шихабеддина, история о тосканской лисице пошла своим чередом. Мехмед рассказал, как молодой амбициозный Козимо и его близкие приятели, скрываясь под плащами и глубокими капюшонами, промышляли ночным грабежам по темным подвалам и хранилищам церквей и монастырей. — Они что-то искали, рискнув всем. Но что они искали, Солнце мира? — Старинные книги с описанием подобных обрядов, мое сердце. — Зачем? — Не знаю, Раду. — Мехмед вздохнул. — Но попробую предположить, что Козимо уже тогда мечтал связать своих приятелей чем-то более крепким и неразрывным, чем обычные дружеские узы. Он понимал, что если они сумеют добиться хоть чего-то мало-мальски стоящего, то только вместе. Одного из них он при помощи своих капиталов впоследствии сделал епископом Рима[2], другого — великим скульптором[3], третьего — величайшим из живущих ныне архитекторов[4]. А после и сам с их помощью поднялся к вершинам власти в своей родной Флоренции, навсегда увековечив собственное имя и закрепив за собой почетный титул Отца нации. Но сдается мне, — Мехмед мягко пожал изящные пальцы, словно в забытьи продолжавшие поглаживать его ладони, — …тебе все это не слишком интересно, мой Серебряный принц. Над их шатрами уже сгущались первые переливчатые сине-фиолетовые сумерки. Где-то в оставленном далеком Эдирне против молодого султана и его окружения зрел очередной ядовитый заговор. А здесь, во всей этой горной, пряной, хвойной, волшебной лавандовой полутьме, под защитой вековых огромных кедров, кедров-исполинов, где Раду, блестя глазами, почти открыто держал его за руку, было на удивление спокойно и тихо. — Прости, Мехмед. — Качнув волосами, Раду вдруг убрал свои руки и отстранился. — Ты рассказываешь мне о Медичи, а я не могу перестать думать о Владиславе и о нашем последнем с ним разговоре. — Вы разговаривали? Я не заметил… Вот оно. То, что когда-то встревожило. То, что совершенно не сходилось со словами Господаря Валахии. — Он был груб? Скажи мне, Раду, не молчи. Он тебя?.. — Похоже, никто не заметил, что мы разговаривали. Но Влад не обидел меня, нет, — поспешил отозваться Раду, опуская голову. — Лишь сказал, что я сильно вырос и очень возмужал. И что у султанов Великой Порты есть привычка приближать к себе… исключительных мальчиков. И отсылать их прочь, едва над их губой появится первый пушок. Еще он посоветовал не ждать, когда случится подобное, а прямо сейчас вернуться вместе с ним в Валахию. — Владислав тебя обманул. Сердце само толкнуло Мехмеда к возлюбленному. Сердце подсказало нужное движение — отложить книгу, придвинуться ближе; нужный жест — взять в свои руки тонкие ладони; нужные слова: — Я бы никогда тебя не отпустил! Никогда!.. К тому же… — К тому же?.. … — мне нравится твоя мужественность, Раду. Всегда нравилась. Особенно — прошлой ночью, — Мехмед рассмеялся внезапному смущению напротив, подмеченному им сейчас даже в темноте. Он-то отлично помнил (да разве забудешь такое?!), что прошлой ночью, когда прекрасные, тонкие, изящные, но, несомненно, мужские ладони, сжимали его широко разведенные для чувственной близости бедра, никакого смущения меж ним и Раду не было и в помине. — Должно быть, Влад рассудил так по собственному печальному опыту. — Быстро поцеловав наконец-то улыбнувшегося ему возлюбленного, Мехмед продолжил: — Не его вина, что мой отец не отличался постоянством. Но ты, Раду, ты для меня — другое. — Что, Мехмед? — Все, что у меня есть. Моя жизнь. — А ты — моя. В лавандово-серебристых сумерках они обнимали друг друга и целовались с таким упоительным жаром, с такой страстью, с такой нежностью, что не сразу заметили приблизившегося к ним и застывшего в ожидании Шихабеддина. А заметив, лишь рассмеялись — весело, без тени смущения, — на секунду, на единый миг соприкоснувшись лбами. Ведь скрытый ночью поцелуй двух любовников был не тем, что могло бы выбить из колеи придворного евнуха. Да и вряд ли в мире существовало хоть что-то, способное выбить его колеи. — Если ты не против, я пойду. Уже совсем стемнело, а мне еще нужно искупать и почистить Ясса, — шепнул Раду, размыкая кольцо объятий, поднимаясь и быстро стягивая рубаху через голову. — Совершеннейшая античная статуя. Словно только что из-под резца гениального мастера. В одеждах или без оных — идеален. — Проводив его долгим взглядом, Шихабеддин восхищенно поцокал языком, потом со всей учтивостью склонился перед Мехмедом: — Мой Султан. — Что-то стряслось, мой преданный друг? Человеческое сердце весьма прихотливо: то, что в устах Махмуда-паши обязательно вызвало бы в нем волну ревнивого негодования, от Шихабеддина звучало заслуженным гимном подлинному очарованию чистой юной красоты. Кивнув согласно, Мехмед улыбнулся всему сразу: золотисто-оранжевым языкам пламени, теплому вечеру, предстоящей ночи, и поманил евнуха ближе. — Что случилось? — По счастью, пока ничего, Повелитель. — Ужели никаких известий? — Нет. Все тихо. — Удивительно, правда? — Ничего удивительного. Они, небось, сами трясутся от страха и потому выжидают. — Как думаете, мой тесть успеет достичь Эдирне? Единственной силой, на которую они могли надеяться в случае восстания, было личное войско эмира Карамана, насчитывающее триста вооруженных и закаленных в боях и походах всадников, и тайная армия, тщательно обученная на доходы богатой Манисы. Вчерашние мальчишки, набранные когда-то предприимчивым эмиром по бедным земельным наделам, теперь подросли, возмужали и рвались на деле доказать свою беззаветную преданность молодому султану. — Не тревожьтесь, Повелитель. Уж кто-кто, а наш доблестный эмир вас не подведет. Может, он и склоняет голову перед Зейнаб-хатун, но на войне лучшего, чем он, вам не сыскать, — уверенно ответил Шихабеддин, складывая руки на груди. — И не тревожьте себя тем, что вы сейчас здесь, с нами, а не в Эдирне. Все более чем разумно и правильно. Скоро вы убедитесь, что мы уехали весьма своевременно.***
Ожидая Раду в шатре, Мехмед не мог перестать раздумывать над словами Шихабеддина. И не только над: «Мы уехали весьма своевременно», поскольку их беседа на том не закончилась. Все принятые перед отъездом решения, все совместные действия были не единожды разобраны до мельчайших подробностей. Что ж. По словам евнуха, они и правда сделали все, что могли… Теперь оставалось только запастись терпением и ждать того момента, когда недовольство в рядах элитной гвардии дойдет до высшей точки. — На сегодня ты свободен, Хуршид, — звучный юношеский голос вмиг прервал поток мучительных мыслей, терзавших молодого султана. — Ничего не нужно. Мы справимся сами. Мы справимся сами… Скинув одежды и опустившись на подушки, Мехмед прикрыл глаза, наслаждаясь вдруг вернувшимися и остро нахлынувшими вместе с возлюбленным запахами и звуками: легкие шаги в ночной тиши; шорох снимаемой ткани; свежий чарующий аромат (должно быть, Раду успел искупаться в протекавшем за кедровой рощей ручье); горячее прикосновение к загорелому крепкому плечу; жаркое сбившееся дыхание… — Ты не спишь, Солнце мира? — Нет. Повернувшись на спину, Мехмед сразу потянул его к себе, на себя, с удовольствием думая, что Раду в самом деле мужает, а после сладостных поцелуев, когда изящные ладони нежно огладили его грудь, живот, налившуюся желанием плоть и без колебаний обхватили раскрытые бедра, — что с ним волнительно быть именно так: вместе, навсегда… — Впусти меня, любимый. — А где смущение, Раду? Серебристый смех. Новый поцелуй. Взгляд глаза в глаза. Легкое проникающее касание. Безмолвное согласие. — Прости, мой Султан. Кажется, опять осталось в водах ручья. … и, естественно, только на равных.***
Утром прильнувших друг к другу любовников разбудили и подняли на ноги нетерпеливые звуки охотничьего рожка. Быстро омыв свидетельства ночного единения и собравшись, они поторопились присоединиться к уже поджидавшей их остальной компании. В предгорьях охотились не только на крупных серо-коричневых зайцев и белоснежных маленьких куропаток. Разбегавшиеся при их появлении легконогие горные козы, косули, благородные олени — луки вскидывались, тетивы натягивались, отставать или уступать вожделенную добычу никто из охотников не собирался. Потом вновь продолжалась стремительная скачка среди вековых каменных кряжей, кедров и сосен — здесь тоже никто из них не позволил бы себе хоть немного отстать от других. Преследуя юркую пугливую серну, Мехмед сам не заметил, как оказался в полном одиночестве. Потянув поводья, он осадил гнедого, опустил лук и осмотрелся. Черный лес стоял стеной, полностью заслонив собой искристые льды Кешиш-дага; где-то вдали выли дикие анадольские волки. Безрадостно. Пусто. Бесприютно. Подозрительно тихо. Решив выбираться к своим, Мехмед поворотил коня и… Огромный темный зверь своим появлением заставил гнедого встряхнуть головой, нервно заржать и испуганно шарахнуться в сторону. Неимоверным усилием, но Мехмед его удержал, потом вскинул лук, прицелился и выстрелил. Натянув тетиву, прицелился и выстрелил еще раз. И еще один — чтобы добить, пристально глядя на ощерившуюся в предсмертной агонии пасть. Но к его несчастью, волк был не один: с десяток хищников, щелкая зубами, уже окружали гнедого, тесня его к деревьям. Так глупо… Так неправильно… И так не хочется умирать, когда столько еще не сделано для величия империи Османов… Когда есть Раду, Гюльшах, Мустафа — что будет с ними, если он позволит сейчас одолеть себя этим опасным, припадающим к земле скалящимся тварям?.. Но в отличие от волков, в этом месте он — один, хотя умирать еще так неправильно и так рано… Взмах окровавленной сабли — отчаянная и, наверное, последняя попытка спасти себя… Безнадежно, все — безнадежно… Но вдруг — стрела, неожиданно вылетевшая из-за его плеча. Откуда она взялась в этом диком безрадостном месте?.. Ужели Раду?.. Да, точно — он. Прекрасный, юный, сильный, сверкающий, со вскинутым и натянутым луком. А за его спиной — Кючук-бей, Хуршид, Махмуд-паша, Шихабеддин, которые уже прорубались сквозь плотный строй деревьев, на скаку разя саблями и стреляя в пытавшихся убежать волков, даря надежду на дальнейшую жизнь, закрывая собой и спасая. …После, когда все утихло, все они еще очень долго стояли среди залитой кровью поляны, как никогда ранее ощущая себя по-настоящему единым крепким братством, которое сумело выстоять и победить. Вместе — и сейчас это «вместе» стало самым главным и решающим. Каким оно, возможно, было для Козимо Медичи в его родной Флоренции много лет назад. — Я хочу, чтобы мы принесли друг другу клятву верности, — сказал Мехмед на вечернем привале. Сегодня сумерки были теплыми, мягкими, уютными, насыщенно-янтарными, с отблесками вишневого заката и золотистыми бликами ночного костра. От кедров, от гор, от камней, от дальнего ручья тянуло свежей легкой прохладой, сплетавшейся с запахом хвои, оружия, кожи и привязанных чуть поодаль лошадей. — Клятву на крови, — продолжил Мехмед. — Как было принято у эллинов… — Первых хозяев этой земли, — подхватил Шихабеддин. Заговорили все разом, спеша выказать свою безграничную преданность молодому султану и желание разделить с ним любую клятву, которую только пожелает. Но вскоре примолкли над принесенной Кючук-беем чашей красного вина, словно в единый миг заражаясь чем-то непривычным, волнительным, запретным, таинственным… И торжественным — именно торжественность отразилась на их серьезных, вдумчивых лицах, стоило Мехмеду вынуть из-за пояса кинжал и, закатав рукав, обнажить свое запястье. Упавших в вино рубиновых капель было совсем немного. Потом чаша и кинжал плавно двинулась по кругу. И первым свою клятву произнес прекрасный юный возлюбленный. — Я не был рожден в империи Османов, — сказал Раду, уверенным движением рассекая запястье, навечно помеченное застарелыми шрамами. Сейчас к ним прибавился еще один. Но теперь он был желанным. — Но я клянусь всем вам в своей верности и преданности. До конца моей жизни. До последней капли крови. Особенно тебе, мой Султан, Солнце мира. — Блистающий, синий, искренний, открытый и влюбленный взор обратился к Мехмеду, встречаясь с его черными глазами. — Потому что благодаря тебе я здесь, с тобой. И здесь, с тобой, в империи Османов, я счастлив. — Мой юный друг, по-другому и лучше нельзя было сказать о любви, — тактично одобрил Шихабеддин, глядя, как Раду отпивает несколько глотков и передает ему тяжелую глиняную чашу. Все они — и Шихабеддин, и Махмуд-паша, и Кючук-бей, и Хуршид тоже не были рождены на землях империи. Все они были здесь пришлыми, но не чужими. И сегодня все они, скрепя сердце, торжественно и навсегда, поклялись в верности друг другу и своему молодому Повелителю, который в конце концов принял вернувшуюся к нему чашу с остатками крови и вина и поднялся на ноги. — Сегодня вы не только спасли мне жизнь, но и поклялись в своей преданности. Отныне и навсегда. Теперь я, ваш Султан, в благодарность клянусь вам отныне и навсегда принять и… простить все, что бы вы ни сделали в дальнейшем. По незнанию, по неведению ли, по умыслу… Клянусь вам, самым своим доверенным и ближним, принять любые ваши деяния. Принять, простить и никогда не карать и не осуждать вас за них, — не удержавшись и бросив взгляд на молчаливого и торжественного Махмуда-пашу, произнес Мехмед, прежде чем окончательно опустошить и отставить в сторону не нужную более чашу.***
Этой ночью, в лунном свечении, молодые любовники, ничуть не скрываясь, вместе смывали кровь и купались в ручье. А после, разомлевшие от приятно прохладной воды, снова вместе и только вдвоем возвращались к своему шатру под ароматными низкими соснами, могучими исполинскими кедрами и темно-коричневыми, нависающими над ними горными склонами. — Тебе это ничего не напоминает, Солнце мира? — тихо спросил Раду, беря Мехмеда за руку. Тот поднял голову. — О чем ты, Серебряный принц? — Отрада… — Да. Это место удивительно похоже на первый приют нашей любви. — Оглядевшись, Мехмед кивнул, улыбаясь счастливому воспоминанию. — Почти год минул. Но как бы я хотел еще хоть раз побывать там с тобой, мой Султан, — смежив веки, шептал Раду, поддаваясь и отдаваясь его ласковым прикосновениям, объятиям и поцелуям. — Знаешь, — он слегка отклонился назад, чтобы здесь же, под кедрами, заглянуть в любимые черные глаза и, протянув руку, дотронуться до смуглой горячей кожи, до жестких волос, до четкой линии рта. — Что?.. В следующий миг его пальцы были обласканы и зацелованы нетерпеливыми пылкими губами. Как и его шея, и открытая грудь с поблескивающим волшебно Сердцем льва, и трогательная родинка, и высокие выразительные скулы, и водопад шелковых прядей, и красиво развернутые, ровные плечи. — Я люблю тебя, Солнце мира. Но пожалуйста, подожди. Выслушай меня, — попросил Раду, задыхаясь и точно медленно сгорая от жара его поцелуев. — Там, со всеми, я мечтал совсем о другой клятве. — О какой? — О той, которую приносят только единственному и желанному. — Ты прочел об этом в книге Козимо? — Да, мое Солнце. Перед вечерней трапезой. Сам Мехмед еще вчера прочел о старом кровавом мистическом обряде, связывающем двоих крепче всего на свете. Крепче, чем даже законный брак. Потому что ни одному браку не под силу сохранить изначальную любовь на долгие, долгие годы… Как и клятве у могилы Омира, сколь бы ни верили в нее все влюбленные Анадола. — «Необходимо рассечь кожу под самым сердцем и соединить свои раны, кровь и плоти», — шепнул Раду, влажно блестя глазами. — Так? — Так. Мехмед внимательно всмотрелся в устремленное к нему лицо, светлое и одухотворенное, восхитительно теплое, нежное, но до странности тревожное на фоне чернеющего неба. Как на той иконе молодого монаха из Манисы, изображавшей святого Себастьяна в небесном юном и нетленно-прекрасном облике… Но знал ли возлюбленный сам, о чем просил в эту минуту? Понимал ли?.. — Но если, — губы Мехмеда дрогнули, — …умру я, умру раньше, Раду (ведь может быть такое? ведь я воин, хотя пока и не участвовал ни в одном сражении!), то тебе тоже, мой бесценный, придется… — Лишить себя жизни, чтобы последовать за тобой, как того велит древний обычай кровного единения из книги? Взяв его ладонь, Раду склонился и, поцеловав кончики смуглых пальцев, прижал их к своей пылающей щеке. — Ужели ты думаешь, что мне хоть что-то нужно будет без тебя? Ведь ты… Ты для меня все с самой первой встречи, с самого детства. Теперь дрожал его звучный юношеский голос. Обняв и крепко прижав Раду к своей широкой груди, Мехмед переспросил серьезно: — Все? — Все. — Прикрыв глаза, Раду снова поддался объятию. — Все, Мехмед. Все. Моя жизнь. В шатре, в зыбком колеблющемся свете единственного глиняного светильника, добровольно нанесенные под сердцем раны, кровь и их плоти соединились в неразрывное единое целое. Не сводя взгляда с предавшегося ему возлюбленного, Мехмед как никогда ранее ощущал и чувствовал каждую ласку — свою откровенно горячую и несдержанную, и волнующую до стонов, до дрожи, возвращенную; каждое движение — свое глубокое и открытое ответное; каждый общий поцелуй, словно касавшийся вовсе не губ, а самой души. Что было в том их слиянии: телесное, чувственное, земное ли только?.. Или уже навечно и прочно переплетенное с земным — духовное, чистое, вечное, высшее?.. — Люблю тебя, Раду. Так сильно люблю тебя, мой хороший. Мой единственный и желанный. Моя Валашская Роза, — шептал Мехмед, в последнем пламенном рывке навстречу щедро делясь с обнимающим и ласкающим его Раду своими чувствами, своим сердцем, своей нежностью, своим обнаженным крепким, сильным телом. Своим пронзительным наслаждением, которое вдруг тоже стало общим, единым, чистым, светлым, высшем… Одним на двоих.***
Перед рассветом будить их явился Шихабеддин. — Началось, мой Султан, — сообщил он прямо с порога поднявшему голову Мехмеду. — Взбунтовавшиеся янычары разгромили центральный базар в Эдирне. Через час сборов охотничий стан в предгорьях Кешиш-дага был свернут, а образовавшиеся тюки и утварь поручены прибывшим из Бурсы эмиссарам Шихабеддина. В сторону мятежной столицы выдвинулись уже налегке. Последующая бешеная недельная скачка запомнилась Мехмеду лишь постоянной молчаливой близостью державшегося рядом Раду, единственным отцветающим маковым полем Анадола и сверкающим оружием, броней и шлемами объединенным войском эмира, выстроенного боевым порядком и ожидавшим молодого султана на подъезде к Эдирне. Видя, с какой превосходно организованной слаженностью безбородые, но ловкие и отлично обученные юнцы в алых плащах и мужественные, дочерна загорелые, точно прокоптившиеся в бесконечных войнах караманиты с суровыми лицами занимают подходы и подступы к дворцу, дрогнули и усомнились в победе даже разгоряченные первым успехом янычары. Но, против их ожиданий, кровопролития и расправ не последовало. Чуть позже, когда все немного утряслось и отчасти успокоилось, были затребованы и высланы переговорщики: внезапно для всех нагрянувший в столицу султан хотел узнать, чем прогневил собственные регулярные элитные войска. Переговоры долгими не были: требование явившихся парламентеров о поднятии жалования всему янычарскому корпусу тотчас было удовлетворено. Зачинщики облегченно выдохнули… Всем казалось, что благодушно улыбающийся им молодой султан по присущей ему привычке снова решил пойти на уступки. Но буквально через неделю своим специальным указом тот вдруг отстранил от командования Козанджа Доане, а на его пост назначил одного из верных ему людей.***
Столичный дом Великого Визиря Халиля-паши Чандарлы был самым богатым в округе. А из богатых — самым традиционным, без перенятых у гяуров затей [5]: c великолепными шелковыми коврами тонкой ручной работы, медной и серебряной кухонной утварью, белеными стенами, тихим внутренним двориком, фонтаном и лазоревыми навесами, под которыми так приятно проводить напоенные жаром долгие летние дни. Сейчас как раз под одним из таких навесов Великий Визирь вкушал прохладную сладость щербета и вел беседу со своим гостем — мужчиной средних лет, статью и выправкой напоминающим бывалого военного. — Мальчишка отстранил меня, — говорил своему тестю Козандж Доане. — Отстранил на глазах всего двора. — Этот… мальчишка скоро отстранит всех нас, — с глубоким вздохом ответил визирь. Умом Халиль-паша понимал (а где-то даже принимал и был полностью согласен), что Мехмед имел право лишить его неразумного, уличного во взятках родича занимаемой должности. Тем более что послужившие поводом к обвинению тщательно записанные показания были загодя заверены личной подписью и печатью губернатора Анадола. Имелись и свидетели, одним из которых был древний, сгорбленный тяжелой работой, специально доставленный из Бурсы старик. «Лишь какой-то гяур!» — возмутился тогда Халиль-паша, глядя в абсолютно непроницаемое, спокойное лицо Мехмеда, чтобы услышать в ответ, что перед империей, перед справедливостью ее правосудия, перед ее мудрыми законами равны все: от янычара до его командира, и от последнего гяура до самого Великого Визиря. — Всего хуже, что потом я сам склонился пред ним, — возмущенно шипел Козандж Доане. — Благодарил, получив земли в награду за долгую верную службу. А в конце, — его возмущение, кажется, достигло максимального предела, — …пообещал ему явиться со своим войском к стенам Града Константина. — Что-то в нем все-таки есть, — имея в виду молодого Мехмеда, с неохотой констатировал Халиль-паша, качая головой. — Он доказал, что может и умеет править. И что нам придется смириться с ним в качестве султана. Но, мой друг… Бывший командир вскинул подбородок, желая не пропустить тех слов, которые должны были последовать за этим глубокомысленным «но». — Нужно приставить кого-нибудь к нашему Повелителю. — Халиль-паша сделал значительное лицо. — Того, кто сможет влиять… — Вы уже пытались с Седифом, — перебивая, фыркнул бравый командир. Великий Визирь тоже фыркнул в ответ. Седиф… К несчастью, он не сразу раскусил бывшего наложника покойного Мурада. Седиф оказался слишком самонадеян и слишком глуп, чтобы понять, что ему нет нужды самому влюбляться в Мехмеда. И что достаточно было просто влюбить его в себя. — Никто не ожидал, что Раду когда-нибудь станет столь исключительно красивым, — вздохнул визирь. — Значит, придется найти кого-то еще более… — Красивого? — Козандж Доане ухмыльнулся. — Я никогда не спрашивал, но откуда вы знаете об их отношениях? — Покойный Мурад любил строить предположения, что происходит между ними в Манисе, — спокойно объяснил Халиль-паша, разглядывая кровавый камень на наградном перстне бывшего командира. — Стало быть, необходимо отыскать кого-то еще более притягательного, чем этот юный валах. Посмотрим… Тут его прервали. Явившийся во внутренний дворик гонец низко склонился, протягивая свиток. — От кого послание? — спросил Козандж Доане, внимательно наблюдая за читающим визирем. — От Гюльбахар-хатун. — Она в Бурсе? — Нет. — Визирь поднял на него задумчивый взгляд. — Она вернулась вместе со всем двором в Эдирне. — Чего она хочет? — Она сообщает, что Гюльшах-хатун снова в тягости. И просит о личной встречи. — Зачем? Зачем… Халиль-паша немного помолчал, прежде чем ответить. Если все сложится, то… — В последнее время наш Повелитель слишком часто оставляет ее в одиночестве. — Он, наконец, по примеру Мехмеда благодушно улыбнулся своему неразумному сородичу. — А оставленная женщина, сколь бы ни тешила себя нарядами, к тому же любящая мать, сыном которой пренебрегли, может стать весьма опасной. Что ж… Думаю, нам с ней в самом деле пришла пора встретиться.***
Пояснения к главе
[1] Надо заметить, что лук никогда не хранится с натянутой тетивой. После использования тетива обязательно снимается. [2] «…сделал епископом Рима» — Мехмед вслед за Владиславом имеет в виду авантюриста Бальтазара Коссу, ставшего папой Иоанном XXIII при поддержки клана Медичи, а проще говоря — при поддержки их капиталов. Став Папой, Косса не забыл своих бывших друзей: его именем банк Медичи собирал по всей Европе церковную десятину [3] Великий скульптор — Донателло или Донато ди Никколо ди Бетто Барди, итальянский скульптор эпохи Возрождения, основоположник индивидуализированного скульптурного портрета, близкий друг Козимо Медичи. По недостоверным слухам именно красота юного Козимо была увековечена Донателло в скульптурном воплощении библейского Давида [4] Филиппо Брунеллески — величайший итальянский архитектор, скульптор эпохи Возрождения. Один из друзей Козимо Медичи, которому тот оказывал всяческое покровительство [5] Во времена описываемых событий началась зафиксированная летописями повальная мода обустраивать дома по европейскому и константинопольскому образцу. Но Халиль-паша, как приверженец классических османских традиций, конечно, не мог допустить ничего подобного