***
… — Гюльбахар-хатун просила о покровительстве для вашего сына Баязида. Она готова отдать все сокровища из своего ларца, лишь бы я сумел добиться перемены его жребия, — докладывал Шихабеддин. — Все сокровища из ларца, — отложив к стопке разобранных документов только что доставленное взмыленным гонцом донесение от Заганоса-паши, Мехмед поднял голову, чтобы взглянуть на вернувшегося к нему евнуха. — А подаренный ею перстень? Что вы с ним сделали? Шихабеддин придирчиво оглядел свои ухоженные пальцы и величаво улыбнулся. — Я пожертвовал его, Повелитель. Он послужил для благого дела. Евнух не стал рассказывать над чем-то размышляющему Мехмеду, как, покинув огромный каменный дом, увидел того самого чумазого мальчишку, который решил дождаться и все-таки «проводить благородного господина». Как протянул руку, помогая юнцу забраться впереди себя в седло, и прошептал во влажную от выступившего пота шею, указывая на перстень Гюльбахар-хатун: «Сумеешь порадовать меня, получишь эту прелестную безделицу, мой милый. Кстати, как тебя зовут?..» Нет, вместо этого он заговорил о том, что тревожило его даже во время жарких ласк недавнего любовника: — Гюльбахар-хатун опасается, что, взойдя на трон, шехзаде Мустафа по вашему примеру прикажет уничтожить своего брата Баязида. И если она догадается, что в данный момент я не в силах ей помочь (а я помочь ей не в силах), то обратиться к кому-нибудь другому. К вашему Великому Визирю, например. Тот не станет церемониться: яд быстро устранит маленького наместника Манисы и откроет Баязиду путь к престолу Османов и к вашему сердцу, мой Повелитель. Если не принять поспешные меры… — Довольно. Я понял, Шихабеддин-паша. Все утро и большую часть дня Мехмед провел в безрадостных сомнениях, не оставлявших его в череде рутинных, но необходимых дел по подготовке к вечерней встрече с валашским Господарем. То не было заботой о неверности возлюбленного (здесь, впрочем, Мехмед, веривший Раду больше, чем себе самому, решил пока не терзаться понапрасну и не строить предположений на основании одного не до конца услышанного разговора) — другое, касавшееся невозможности наказания для нечистых на руку чиновников мучило его гораздо сильнее любой предполагаемой измены. Даже немедленно явившийся на зов всегда решительный Махмуд-паша — по отношению к нему молодой султан тоже решил подождать и не делать поспешных выводов, — и тот не готов был бросаться в бой, очертя голову. — Ужели мы, только-только добившиеся согласия и мира в государстве, станем вновь развязывать войну с командиром янычарского корпуса, ценимым и уважаемым в войсках, и его тестем — нашим Великим Визирем? — вопрошал Мехмеда ромей. — Ужели станем сеять раздор, который сами совсем еще недавно осуждали? Сейчас, когда у нас нет сил победить, но зато есть силы объединить старую гвардию и ваших вернейших сторонников? И не только объединить, но и возглавить, мой Султан. Что ж. С этим трудно было поспорить. Но если Мехмед не видел смысла препираться с умудренным в политических интригах Махмудом-пашой, то в отношении Гюльбахар не собирался соглашаться с ожидающим его ответа Шихабеддином. — Я не стану отвергать или предавать наказанию Гюльбахар-хатун за ее материнское своеволие, — пытался донести до недоверчиво хмурящего идеальные брови евнуха Мехмед, усаживаясь на трон, установленный на еще с утра возведенном помосте. — И не поверю никогда, чтобы она попыталась причинить вред Мустафе даже ради счастья Баязида. Но дабы в дальнейшем уберечь ее от женской несдержанности и поспешных ошибок, давайте сделаем так: вы, мой преданный друг, поддержите иллюзию, что имеете власть повлиять на решение султана, и через некоторое время скажете моей хатун, что добились согласия пока направить Баязида нашим наместником в Конью [1], а там не за горами и Маниса… Что с тобой, Серебряный принц?.. Прервав беседу с поспешно отступившим в сторону Шихабеддином, Мехмед обратил свой заботливый взор к притихшему, бледному юноше. В его шатре уже начали собираться разодетые, блистающие каменьями и богатыми тканями царедворцы, среди которых мелькнул и знакомый, изящный и горячо любимый силуэт в праздничном, но скромном ярко-синем кафтане, обшитом тонкой серебристой тесьмой. Мехмед сделал неприметный знак ладонью, приглашая Раду подойти ближе, и затаил дыхание: подойдет возлюбленный, встанет рядом, значит не конец их нежной тайне; не подойдет… . Не подойдет… Сердце пронзительно сжалось… Не подойдет… До крови, до боли… Не подойдет… Раду… Умру без тебя… Раду не колебался ни секунды. Без сомнений, в три шага он поднялся на помост, застланный шелковыми коврами, и встал за правым плечом своего молодого султана, там, где обычно вставали все его сторонники. Значит, узы былой любви по-прежнему были нерушимы. — Все хорошо, мой Султан, Солнце Мира, — юноша опустил голову, точно пряча что-то тревожное, омрачившее чистую кожу прекрасного лица. — Я же вижу, Раду… — Но едва начав о потаенном и самом дорогом, Мехмед был вынужден снова сдержать себя и с сожалением прерваться, чтобы достойно встретить уже входившего в его шатер Господаря Валахии.***
Он не узнал отрока, когда-то нацеливавшего на них с Раду стрелу, в широкоплечем, статном молодом мужчине с бледной кожей и острыми скулами. Узнавания, однако, не требовалось: теперь Владислав Дракул был правителем, от которого зависело спокойствие на западных границах империи. И правитель этот склонился перед Мехмедом в почтительном, хотя и несколько вызывающем полупоклоне. — Мой Султан. Мой Повелитель и господин. — Здесь, на благословенных землях Анадола, мы рады приветствовать нашего гостя — Господаря Валахии. — Мехмед, весьма поднаторевший в дипломатических изысках, терпеливо выждал, но, видя в конце концов смиренно опустившуюся перед ним буйную голову под высокой шапкой, спокойно и с расстановкой добавил, сияя радушной улыбкой: — Нашего брата и друга. — Предадим прошлое забвению, мой Повелитель? Мой друг и брат. — Влад выпрямился, встряхнув густыми темными волосами. Он мог бы выглядеть величественным и, несмотря на молодой возраст, удивительно зрелым в своем чужеземном, невероятно подходящем ему одеянии — длинном в пол кафтане на густом лисьем меху, вишневой рубахе с потемневшими от времени серебряными пуговицами и высокой шапке, украшенной пышным пером, — если бы не взгляд: несговорчивый, будто бы и сейчас еще вызывающий, горящий… Слишком несговорчивый и горящий для человека, который пока не получил одобрения и поддержки правящего султана. — Если сегодня для будущего общего блага наш добрый друг Господарь Валахии сумеет предать забвению наши прежние с ним… размолвки и разногласия, то и мы вспоминать не станем. Наоборот — поддержим его всячески советом и силой оружия наших доблестных воинов. Как однажды уже поддержали при покойном султане Мураде — нашем мудром родителе. Не обращая внимания на отблеск мятежного пожара на лице своего высокородного гостя — сколько в последнее время молодой султан наблюдал подобных пожаров на лицах противников и даже вернейших сторонников, особенно когда пришлось добиваться одобрения Совета на введение нового военного налога! — он легко, с прежней благодушной улыбкой поднялся на ноги. Близились первые сумерки; где-то за пределами шатра в их таинственной глубине, наполненной привычными звуками походного лагеря и ржанием лошадей, шипели костры, на которых жарилось мясо для предстоящего пира, душно благоухали полевые травы, да протяжно и чувственно пел ребаб. — Мы надеемся, что ты, наш добрый брат, не откажешься разделить с нами позднюю трапезу? — спросил Мехмед, обращаясь к Владиславу. И услышал в ответ: «Почту за честь присоединиться к тебе, мой Султан. Так же, как почту за честь отныне и всегда служить тебе и твоим интересам в Валахии». Правильно и приятно было наблюдать теперь в самом деле смиренно склонившуюся перед ним гордую, но умную и расчетливую голову. Но гораздо приятнее было бы хоть на час, хоть на миг скинуть с себя полномочия преемника Османа-гази, забыть об интригах Гюльбахар, расчетах Влада, и, вскочив в седло, как раньше унестись в пламенеющий закат с белокурым юношей в синем кафтане, чьего внимания сейчас почему-то совершенно не искали глаза Господаря Валахии.***
Для новоявленного друга и брата молодой султан не без умысла приготовил лишь самые лучшие, радостные для мужской души развлечения. Обильные, наполненные музыкой и песнями пиры сменялись охотой с ястребами и гончими; охота — показательными военными маневрами и смотрами, когда перед двумя государями и их свитой плотными сомкнутыми строями проходила янычарская гвардия; маневры — длительными конными прогулками к подножью величавого Кешиш-дага [2], сверкавшего белым, льдистым, голубоватым, темным, коричневым, серым, и казавшимся сложенным из выступов и едва приметных черных тропинок с нависающим карнизам и склонами. — По преданию, здесь, на Олимпе, когда-то жили языческие эллинские боги, — задумчиво, вполголоса сказал ехавший рядом с Мехмедом Владислав, не пытаясь прорваться сквозь шум близкого, хотя пока и невидимого глазу водопада. — Говорят, наш отец любил тут бывать. Оно и понятно — среди этих древних гор в самом деле остро ощущается незримое присутствие чего-то сильного и божественного. Потому мы позаботились, дабы после смерти он, подобно Осману-гази, вернулся в прежнюю столицу, столь им ценимую [3]. Мехмед отозвался бездумно, не глядя на собеседника, поддавшись усталости, нахлынувшей разом после последней напряженной недели, и каменно-ледяному очарованию горного пейзажа. Но тотчас выпрямился, собрался и обернулся на просьбу. — Я хотел бы попросить тебя, мой Султан, как брата и друга… — Влад покусал губы, но мятежных глаз не отвел, и продолжил без запинки, с привычной решимостью: — …разрешить мне побывать на его могиле. Поклониться его надгробью — надгробью великого воина и правителя. Чтобы… — Проститься с ним? Он был тебе так сильно дорог? Влад внезапно запнулся и вскинул раскрасневшееся лицо. Он больше не мог, не имел сил сдерживаться. И так, желая заручиться поддержкой Мехмеда против досаждающих ему венгерцев и собственных бояр, он продержался слишком долго. Тем временем свита обоих правителей тактично и деликатно поотстала. Оно и понятно — никто, даже следовавшие за их спинами вооруженные телохранители, не имел права присутствовать при личном, не предназначенном для чужих ушей, разговоре. Никто, кроме Раду с его высоким княжеским происхождением наследного принца Валахии. Но юноша снова с искренней открытостью улыбнулся ехавшему около него Махмуду-паше, легким, изысканным движением откинул упавшие на лицо белокурые пряди. Улыбнулся — и, поворотив своего сияющего скакуна, никем не примеченный, устремился к дальней кедровой роще вместе с ромеем и едва поспевавшим за ними Хуршидом. — Тебя, как и прочих, интересует, было ли меж нами телесное сближение? — без обиняков спросил Владислав, пытливо вглядываясь в спокойное лицо Мехмеда. — Но я не раскрою тебе всей правды. Даже тебе… Тем более — тебе, его сыну… Никогда… Потому что она принадлежит только мне и тому, кто ушел от меня безвозвратно. Только мне, — Влад прижал руку к сердцу, — и… ему, моему настоящему Повелителю. Мехмед вздохнул: если Владислав желал что-то спрятать, то ему следовало делать это более умело. Как он уже не раз демонстрировал во время военных смотров, когда перед ними во главе со своим командиром Казанджем Доане проходила прекрасно обученная, отлично вооруженная и дисциплинированная янычарская гвардия, способная своей разрушительной силой в один момент смять маленькую и слабую Валахию. — Моей волей, волей Султана ты получишь возможность побывать в мечети Мурадийе. Но прошу тебя, помни, что это место — святое для всех правоверных, — сказал Мехмед со спокойной, уверенной сдержанностью, понимая, что другого сейчас и не требуется его разгоряченному собеседнику. И лишь заметив новое нетерпение, спросил озадаченно: — Что-то еще? — Да. — Владислав больше не смотрел волком с горящим взглядом, который выискивает брешь в оцеплении. Склонившись к седельной суме, он осторожно извлек из ее недр старинную книгу с пожелтевшими от древности страницами, и с той же осторожностью протянул ее Мехмеду. Тот прочел название «Indissolubili vinculo copulatae cohaerentiae» [4] и невесело усмехнулся: разве на свете имелось хоть что-то, что нельзя было разрушить?.. По мнению молодого султана, такого, к сожалению, не было. — Это очень редкая, ценная книга, — между тем рассказывал ему Владислав. — Она из личной библиотеки Козимо Медичи [5]. Старый тосканский лис пока не преставился, а наследнички уже растаскивают его богатства. — Поговаривают, — продолжал Владислав в окутавшей их тишине, — что в молодости Козимо и его отчаянные юные приятели искали запретных знаний. Еще поговаривают, что в этой книге собраны описания диких стародавних обрядов на крови, дошедших к нам от эллинов и норманнов, которые хитрый Медичи использовал, желая добиться безусловной верности своих ближайших сторонников. Правда или нет, но только ни один из них его не предал. Даже тот, который потом стал епископом Рима [6]. — Я купил ее в подарок для брата, — Влад вдруг отвел глаза с удивительным для него смущением. — Ты передай ему… — Ты мог бы и сам, — теперь настал черед Мехмеда пытливо всматриваться в своего сопровождающего. — Ты здесь уже неделю, но я не заметил, чтобы вы с Раду общались. — Вряд ли ты, мой Султан, будешь обниматься и предаваться дружеской беседе с твоим ближайшим родичем шехзаде Орханом [7], когда во главе своих войск войдешь в Константинополь, — взгляд Владислава полыхнул мятежными искрами. — Раду дважды — дважды! — выбрал свою дорогу. Но для меня, — склонив голову, Влад снова прижал руку к сердцу, — братские узы — это то, что невозможно разрушить. Потому, когда он надоест тебе окончательно, не обвиняй его в придуманном заговоре, не предавай казни, а отправь ко мне в Валахию. Обещаю, что не упрекну его… — Хорошо, — прервал его Мехмед, пытаясь отделаться от накатившей тревоги и не вдаваясь в дальнейшие объяснения со слишком много знавшим о нем, о них двоих, и слишком много увидевшим и по-своему истолковавшим Владиславом. — Будь по-твоему. Я передам ему книгу.***
На следующий день, принеся присягу верности, Влад отправился обратно в Валахию. Наказав Шихабеддину-паше проводить Господаря и его свиту сначала в комплекс Мурадийе, потом — до босфорской переправы, Мехмед наконец-то дал волю одолевавшему его смятению и боли. Когда он надоест тебе окончательно… — неужели и Раду, Раду, его возлюбленный и желанный Раду, решил точно так же?!.. — Где господин Раду? — подойдя к одному из шатров, который юноша делил с Махмудом-пашой, спросил Мехмед какого-то склонившегося до земли челядина. — Он уехал кататься, Повелитель. Но мой хозяин Махмуд-паша, да продлит Аллах его годы… — Куда они поехали? — К маковым полям, мой Султан, но… … но дальше Мехмед уже не слушал. Подгоняемый раскаянием и ревностью, вскоре он был на конюшне, где, почти умирая перед опустевшим стойлом Ясса, велел оседлать себе гнедого. — Нет, — сказал он поспешно рванувшемуся было за ним телохранителю. — Не нужно, Кючук-бей. На сегодня ты свободен. Я поеду один.***
Пояснения к главе: [1] Конья — вторая по значимости (после Манисы) провинция Османской империи во времена описываемых событий [2] Кешиш-даг (Улудаг, Малый (Мисийский) Олимп) — Или «Монашья гора». Самая значительная горная вершина хребта Улудаг. Гора упоминалась еще Геродотом в связи с водившимся там страшным вепрем, во время охоты на которого погиб сын лидийского царя Креза. В средние века была известна как место уединения православных византийских монахов, из-за чего захватившие её в 1317 году турки долгое время называли гору «Кешиш-даг» (букв. «монашеская гора») [3] В Бурсе, в комплексе Мурадийе, состоящем из мечети и мавзолея, похоронен не только султан Мурад, но и основатель династии Османов — Осман-гази [4] Indissolubili vinculo copulatae cohaerentiae (Дословно — «То, что нельзя разрушить» (лат.)) — название книги переводится как Нерушимые узы [5] Козимо Медичи — основатель династии Медичи, активный флорентийский политический деятель, один из выдающихся государственных людей своего времени. Купец и банкир, владелец крупнейшего в Европе состояния [6] Тот, который потом стал епископом Рима — Владислав имеет в виду авантюриста Балтазара Коссу, ставшего папой Иоанном XXIII при поддержки клана Медичи, а проще говоря — при поддержки их капиталов. Став Папой, Косса не забыл своих бывших друзей: его именем банк Медичи собирал по всей Европе церковную десятину [7] Шехзаде Орхан — ближайший родственник (двоюродный брат) султана Мехмеда Фатиха. С детства, подобно Раду, жил при константинопольском дворе в качестве заложника. Достигнув совершеннолетия, остался в свите Императора Константина добровольно