«То, что не убивает, делает нас сильнее…»
Наверное, он сам сорвал пелену и без сомнений шагнул ТУДА, за зыбкую грань реальности. Теперь он отчетливо видел образы, которые не сумел, а может, не захотел рассмотреть в Манисе. На берегу их, укрывших свою любовь в густом орешнике, было только двое: высокий статный юноша в легком кафтане и потянувшаяся к нему всем сердцем тоненькая голубоглазая девушка. Что-то прошептав и обняв встревоженную спутницу за талию, юноша вскинул лицо и немного развернулся, позволяя себя узнать. — Мустафа? Призрак недозволенной любви посмотрел на него знакомым, но не видящим его дымчатым взором. Потом отмахнулся от порыва налетевшего с серо-зеленых холмов пряного южного ветра, снова склонился к ней, позвал ее нежно и влюбленно: — Зулейха… И Мехмед отступил, чтобы не видеть юную жену Махмуда-паши и своего уже взрослого сына и наследника целующимися. «Прекрасные призраки-тени в плену поразившей их запретной призрачной любви», — мелькнула быстрая мысль, прежде чем кто-то, давно и навсегда забытый, крикнул: «Смотри, Фатих!.. Вспомни!..» и со всей силы швырнул его в иное видение: рассыпавшиеся по окровавленной подушке молочно-белые розы вперемешку с гнилыми гиацинтами. К величайшему облегчению для Мехмеда, это новое, отчего-то едва не убившее его наваждение продлилось совсем недолго. Почти в то же мгновение горячий, самозабвенный, подаренный ему поцелуй самой жизни вырвал из липких объятий вновь подернувшегося мутной пеленой кошмара и привел его в чувство. — Мехмед, Солнце мира!.. Господи… Я зову, зову… Какое счастье, что ты наконец вернулся ко мне! — в который раз поцеловав, обнимавший его Раду снял губами все невольно пролившиеся слезы. Затем помог ему дойти и устроиться на постели, тревожно спрашивая лишь одно: — Что случилось, мой Султан? Ты словно умер на какое-то время… Ты снова что-то видел? — Раду… Говорить Мехмед не мог. Всей душой ощущая его состояние, Раду не стал настаивать, просто принес ему цветочной воды с несколькими каплями вина и заботливо укутал теплым покрывалом. За окнами вставал рассвет; вдруг почувствовав ладонь, требовательно сжавшую его руку, Раду повернулся и прошептал: — Сейчас ты опять не со мной, а со своими призраками, Солнце мира. Как тогда, после нашего возвращения из Перекрестка Двух Лун. Но, — скинув прямо на пол надетый после купания халат из тонкой белой шерсти, Раду убрал с лица вольно рассыпавшиеся волосы и улегся рядом, обещая: — …но сегодня, клянусь, я отниму тебя у них. В золотистом рассветном тумане опустившийся ему на бедра, совершенно обнаженный Раду любил его щедрыми долгими ласками и горячими поцелуями. В раскрытое окно дул тот самый пряный южный ветер; постепенно покоряясь ему и возлюбленному, Мехмед впал в исцеляющие движения тела: вперед, назад, еще вперед, еще ближе — до самозабвения, до крика, сильнее и глубже… Вскоре, не выдержав испытания родившимся от единения наслаждением, оба хрипло застонали и в последнем рывке навстречу отдали себя один другому полностью и до конца. Перед тем как обоих сморил столь необходимый сейчас сон, Мехмед устроил любимую белокурую голову у себя на плече, благодарно поцеловал обращенные к нему глаза и заговорил.***
… — И каким будет твое решение, Солнце мира? — Как ни прискорбно это говорить, Серебряный принц, но я вынужден просить Гюльшах-хатун отослать от себя маленькую Зулейху, — вздохнул Мехмед, опуская на шелковую скатерть недопитую чашку. Несмотря на поздний приезд и все треволнения минувшей ночи, они с Раду оба прекрасно выспались в объятиях друг друга. Утро в их совместных покоях тоже выдалось теплым, светлым, радостным и очень солнечным. Только убиравший со стола Хуршид досадливо морщился на светившие ему прямо в лицо солнечные лучи и пробравшегося в комнату беспокойного шехзаде Мустафу. — Расскажи мне историю, — обойдя вокруг стола и поздоровавшись с отцом, потребовал Мустафа, влезая к Раду на колени. — Кому-то это причинит боль, — тихо сказал Раду и уже громко обратился к обвившему его шею мальчику: — Какую ты хочешь историю? Про великого Искандера? Или про твоего славного предка Османа-гази? [1] — Если у меня не достанет твердости сделать это сейчас, то в будущем ему может быть еще больней. Мехмед посмотрел на возлюбленного и беспечно улыбавшегося тому сына. И содрогнулся, точно снова переживая полночное озарение. — Не про Османа-гази, Раду. Расскажи про всадника… Лан-се-ло-та, [2] — по складам произнес Мустафа. — И про его любимую хатун. — Про супругу короля леди Гвиневру? — Раду лукаво улыбнулся. — Почему опять именно эту историю? — Потому что, — маленький шехзаде тряхнул кудрями и нахмурился, — потому что ты никогда не рассказываешь ее до конца! — Ну хорошо, — согласился Раду, осторожно придерживая Мустафу, потянувшегося к медовым лепешкам на его тарелке. — Однажды на устроенном королевой пиру один из рыцарей отравил другого при помощи отравленного яблока. Подозрение пало на саму леди Гвиневру. По существующей в те времена традиции невиновность королевы должен был доказать кто-нибудь из рыцарей в поединке, но никто не желал за нее сражаться. — И что же Ланс-е-лот? — Мустафа выпрямился, забыл про лепешки и встревоженно заблестел глазами. — А как ты думаешь?.. Мехмед не стал дожидаться ответа Мустафы и продолжения рассказа. Если он собирался переговорить с Гюльшах, то сделать это следовало прямо сейчас, перед предстоящим выездом в город, грозившем растянуться до намеченного на вечер пира. Направляясь в гарем, он подумал вдруг, что на рассвете рассказал возлюбленному не обо всех посетивших его пророческих видениях. Окровавленная подушка, молочно-белые, погибающие розы, сгнившие гиацинты… Помнится, у обезглавленного Седифа был пояс с гиацинтами… — Повелитель, — встреченный им в коридоре Яков Нотарас поспешил склониться и замереть, опустив голову. Мальчик больше не поражал воображение небесными, ангельскими чертами, ушедшими вместе с прошлогодней юностью. Резко повзрослевший, но все еще подчеркнуто смиренный и тихий, Яков быстро спрятал неприятно горящий взгляд, предлагая Мехмеду проводить его к женской половине. — Нет, Яков. Не надо. Меня проводят, — заметив поспешавшего к нему из другого конца коридора одного из евнухов супруги, сказал Мехмед скромно отступившему от него юноше. Мысль еще некоторое время билась, напоминая позже расспросить эмира о юном Нотарасе. Все-таки его появление здесь, в свите, и в только что отстроенном доме градоправителя, вкупе с необъяснимой внешней переменой и странными видениями, весьма настораживало. … — Мальчишка Нотарас, сынок? — гремел тесть во время их дневной поездки. — Он явился ко мне примерно два месяца назад и сам попросился в услужение. — Их семейка оказалась на грани разорения после казни Нотараса-старшего, — в своей обычной манере разрубая воздух ребром ладони, продолжал громкоголосый эмир. — Оно понятно, но я не смог ему отказать. Ведь только благодаря этому парню нам удалось окончательно свалить Халиля-пашу. … — Тебе он не нравится. Сдается мне, что не без причины. Но мне он оказался весьма полезен. Выяснилось, что Яков не только прекрасно разбирается в вопросах обустройства жилища и тонкостях размещения прибывшей с тобой свиты, но и в тонкостях приготовления изысканных блюд. Да-да, не усмехайся так, сынок. Между прочим, весь сегодняшний пир в твою честь и его организация целиком и полностью лежат на юном Нотарасе, — хмуря кустистые брови, упрямо закончил эмир. Это, конечно, случилось уже потом. А пока в жемчужно-серых, обитых благородным шелком покоях константинопольского гарема все мысли Мехмеда устремились к Гюльшах, которая уложила в свою кровать уснувшую на ее руках Зулейху и поднялась ему навстречу. Гюльшах мечтала о дочери, рыдала над не родившейся дочерью, когда несколько лет назад Мехмед, забросив все дела, рванул к ней в Манису, едва получив от Заганоса-паши известие о выкидыше. «Мне сказали… Это была девочка, Мехмед. Прелестная маленькая девочка…», — сквозь слезы шептала Гюльшах, впервые в жизни называя супруга по имени. — Ее лихорадит, — взяв за руку, Гюльшах увлекла Мехмеда к окну, чтобы не тревожить болезненный детский сон. — Должно быть, застудилась в дороге… Нет, лекаря не нужно… Но, вы что-то хотели, Повелитель?.. — Да, мой друг. С первого дня знакомства привязанный к Гюльшах встретившей поддержку и понимание спокойной дружеской любовью, Мехмед чувствовал, насколько горестной для нее может стать разлука с маленькой Денеб аль-ассад. Розы… призраки… летящий с холмов пряный южный ветер — теперь, при утреннем свете, он сильно сомневался в том, что увидел… Потому, быстро поразмыслив и приняв окончательное решение, в разговоре с супругой Мехмед предпочел коснуться совершенно другого предмета. — Мой мудрый Сфинкс… Не переставая следить за беспокойным сном Зулейхи, Гюльшах пожала его ладонь и улыбнулась на обращение юности. — Я пришел предупредить тебя, что сегодня беру с собой Мустафу. — Так должно было случиться. Всевышний посылает нам сыновей, чтобы рано или поздно они уходили в мужской мир, — немного помолчав, заметила Гюльшах с разумной грустью. — Но у меня нет и не может быть возражений, мой Повелитель. Наши жизни — в ваших руках. А сейчас, если позволите… Мехмед кивнул. — Чичек, милая, проводи Повелителя, — дружески поцеловав его на прощание, Гюльшах прихватила медицинский трактат и вернулась к девочке, заменившей ей утраченную дочь, а Мехмед отправился к дверям следом за вскочившей с дивана Чичек. Юная сербиянка, которой предстояло расти и взрослеть под крылом валиде, сама мечтала однажды стать валиде. Но пока отчаянно смущалась, хотя отчаянно гордилась перед другими девушками положением будущей супруги; отчаянно пламенела щеками, но при этом отчаянно кокетничала и отчаянно старалась понравиться повелителю… Длинные рыжие локоны весело взлетали, когда Чичек вскидывала головку; ее мелодичный, полудетский еще голосок, произнесший: «Хорошего вам дня и милости Аллаха, мой Повелитель!..», звенел, словно колокольчик, наполняя собой в конце концов оставленные Мехмедом покои.***
Менее чем через час он и его верные и ближние покинули дом градоправителя ради улиц Великого Города. Сверкая куполами старых церквей и силуэтами новых минаретов, радуя глаз отремонтированными стенами и подновленными фасадами зданий, отражаясь и переливаясь в струях недавно устроенных победителями многочисленных фонтанов, тот, казалось, успел позабыть о язвах былой войны… Внимательно осмотрев строящуюся крепость — этот неприступный форпост османов на берегу пролива, — конники неспешным шагом двинулись к порту, где вновь швартовались груженные товарами богатые купеческие галеры: венецианские, неаполитанские, генуэзские… — Благодаря грамотному управлению вашего тестя, город изменился, — вдыхая соленый воздух оставшегося позади Босфора, заключил Заганос-паша, подъезжая к Мехмеду. — Возможно, теперь вы полюбите его, эфенди. — Но я давно его полюбил, — признался Мехмед, не отдавая себе отчета в том, что в данную минуту неотрывно смотрит на своего белокурого возлюбленного, который о чем-то беседовал с бывшим предводителем янычар. — Еще с прошлой осени. — Да, я знаю. Его вы полюбили очень давно, — Заганос-паша тепло улыбнулся. Мехмед тоже улыбнулся. Глубочайшее сердечное чувство, не убывающее с годами телесное желание, гордость за Раду, за его ум, за его знания, за его воинские успехи, за его яркую, по-прежнему одухотворенную, выразительно-цветущую красоту, и даже некоторая ревность к нестарому еще и довольно привлекательному Козанджу Доане, скорее всего, не укрылись от внимания наставника. — Не следует сомневаться в господине Доане, мой Повелитель, — сказал Заганос-паша, верно истолковав взгляд Мехмеда. — Он отменный воин. То, что влечет его к Раду, — лишь дружеское расположение, не более того. Как не следует сомневаться и в самом Раду… А знаете, что меня окончательно убедило в вашей любви? — То, что тем летом я поехал к нему в Айдос? — Да. Что вы простили Раду смерть Кючук-бея. — Наставник придержал коня, пропуская важно шествующих горожанок под покрывалами. И продолжил: — Вам нужен новый телохранитель, эфенди. Человек, которого вы достаточно давно знаете и которому смогли бы довериться. — Он? — Мехмед догадливо посмотрел на надевавшего перчатки, скрывшие кровавый наградной рубин, Козанджа Доане. Заметив знак приблизиться, тот кивнул Раду и направил коня к своему повелителю. Мехмед не стал тратить лишних слов. Объявив бывшему предводителю янычар о назначении и выслушав спокойно-уверенное: «Вы не пожалеете, мой Султан. Обещаю не допускать прежних ошибок и служить вам не хуже покойного Кючук-бея», он с тревогой взглянул на Мустафу, весь день проездившего в седле впереди своего деда, а сейчас уже задремавшего в его надежных объятиях, и велел возвращаться.***
Вечером грянул пир. Яков Нотарас расстарался вовсю. Яства подавались только самые изысканнейшие: цыплята, запеченные с орехами; молочные ягнята, жареные на вертеле; первые ранние овощи, засахаренные фрукты и миндаль, крошечные ромейские пирожные; тающие во рту апельсиновые и гранатовые щербеты, украшенные розовыми лепестками… Насытившись и выразив свое восхищение, гости расслабились, удобно устроились на разбросанных по полу подушках и по любимой мужской привычке отдались неизменной теме: бряцанью оружия. Толковали о назревавшей балканской кампании и постоянном нарушении сербскими князьями старых договоров. [3] Спор, нужно ли перебрасывать на Балканы войска прямо сейчас, или следует подождать и собраться с силами, постепенно накалился. Но в том, что набеги сербов на границы, унизительные, но терпимые при прежнем царствовании и совершенно невозможные при новом Императоре Фатихе, все были едины. — Сербы, сербы… Я сражался с ними и от того знаю их поболее других, — рычал эмир. — Они — разбойники, но отличные бойцы. А их Бел Город [4] — не Град Константина. Они станут защищать его до последней капли крови… — Тут, заметив усталый взгляд Заганоса-паши, воинственный эмир осекся и, подозвав к себе Якова, велел принести музыкальные инструменты, дабы песнями и музыкой остудить излишний пыл собравшихся гостей. — Мы словно опять вернулись в Перекресток Двух Лун, — шепнул Раду, едва пронзительно и надрывно зазвучал ребаб, взятый Козанджем Доане. Пользуясь тем, что они с Раду сидели в стороне от остальных, Мехмед осторожно накрыл его ладонь своей. — Только цимбал и бубна не хватает. Но почему ты все время вспоминаешь Перекресток Двух Лун, Серебряный принц? — Не знаю, Солнце мира. Просто вспомнилось. — Раду поднял на него блестящие глаза, сплел их пальцы воедино и задумчиво улыбнулся. Меж тем явились и бубен, и тамбур. Петь Махмуд-паша отказался, но полюбившийся с молодости бубен принял с охотой. Тамбур же вручили с сомнением поглядевшему на него эмиру Карамана. — Не грусти, мой хороший, — начал было Мехмед, но его прервал вдруг отложивший ребаб и склонившейся перед ними Козандж Доане. — Спойте нам, Раду-бей, — в упавшей тишине очень почтительно попросил телохранитель, разгибая сильную спину. — Ту прекрасную песню, которую вы однажды пели для нас на привале. — Она и не может быть иной. Ведь слова к ней написал наш султан. — Раду слегка качнул сверкающими в свете светильников волосами. — Но вряд ли мой голос… — Ваш султан не сомневается, что у вас чудесный голос, Раду-бей. Потому со всем смирением присоединяется к просьбе господина Доане, — Мехмед кивнул своему новому телохранителю, который со словами: «Благодарю за поддержку, мой Повелитель» предпочел уважительно отойти, не обращая внимания на их сплетенные ладони. — Что это было: просьба или приказ, мой Султан? Глядя ему прямо в глаза, Раду весело улыбался. «Мольба», — подумал Мехмед. А вслух сказал с подчеркнутой серьезностью: — Приказ, конечно, Раду-бей. — Вот как… Но разве я могу отказать, если мой Султан мне приказывает? — синие глаза блестели задором. — Потом проси у меня все, что только пожелаешь, — шепнул Мехмед, наблюдая за тем, как его возлюбленный поднимается, как вместе с телохранителем отходит к Махмуду-паше и эмиру Карамана, как сдержанно и корректно объясняет, что им следует играть. Отлично знавший мелодию, Козандж Доане повел; следом за прочувствованными, проникшими разом к самой душе первыми переливами ребеба в его привыкших к оружию, но удивительно выразительных руках, трепетно и немного неуверенно зазвучали голос тамбура и негромкое позвякивание бубна. Раду изящным движением откинул назад волосы, повернулся к притихшим гостям и запел:— Бывает, что в часы затишья после боя, Когда, как пёс, зализывает раны жизнь, Мне вспоминается порог родного дома, В душе рождая молчаливой песни стих. В ней горные ручьи с хрустальною водою, Слезами тающих снегов текут с вершин. И мама треплет вновь мои вихры рукою, Под строгий взор отца, исполненный любви….
— выводил его глубокий, чистый молодой голос, сплетавшийся с проникновенными голосами ребаба, тамбура и бубна. В звуках набиравшей силу мелодии Мехмед опустил голову, едва справляясь с собственным сердцем. А самый прекрасный в подлунном мире голос продолжал:— Чинара мне опять даёт прохладу тени, Сверкают белизной вершины острых гор. В индиго неба распростёртыми крылами, Неслышной тенью над землёй скользит орёл…
Музыка вдруг всколыхнулась, тревожно вспыхнула и точно заметалась… Но постепенно ее напев замедлился, снова становясь журчаще-нежным.— Всё так знакомо и любимо мною с детства, И праздников угар, и будни серых дней. Мне есть, что защищать на этом белом свете: Отчизны мир, любовь к тебе и жизнь друзей.
— допел Раду. Мехмед вскинул лицо. Его черные глаза встретились с блестящими ярко-синими. «Я так сильно люблю тебя, Солнце мира. Сегодня я пел только для тебя» и «Надеюсь, я заслужил награду?», — сказали синие глаза; а черные ответили: «Все, что хочешь, мое сердце» и «Я тоже люблю и всегда буду любить только тебя». — Почему ты никогда раньше не пел, Серебряный принц? — спросил Мехмед, когда Раду подошел к нему, на ходу принимая восторженные поздравления. В огромной пиршественной зале они опять стояли вдвоем, отделенные почтением от прочих приглашенных. Пир заканчивался; заметив направлявшегося к ним хозяина торжества, Раду поспешил с ответом. — Не думал, что мой голос достаточно хорош для твоих стихов, Солнце мира. — Вы не видели Якова? Пока Раду пел для нас, этот ромейский мальчишка куда-то ушел, даже не спросившись. Никакого понятия о приличиях и дисциплине, — ворчал эмир. Мехмед пожал плечами. Сейчас, в преддверие наступающей ночи, его совершенно не интересовал ни Яков, ни беззлобно ворчавший эмир, ни кто-либо другой… Только Раду.***
Глубокой ночью, едва новый телохранитель Козандж Доане занял свое место на часах у дверей их покоев, Раду скинул одежды, приблизился и провел горячей ладонью по обнаженной груди успевшего раздеться Мехмеда. — Я, — его голос вздрогнул, — …хочу свою награду. — Ужели я когда-либо отказывал тебе, мое сердце? — склонившись, Мехмед поцеловал светлую виноградину соска и, крепко обняв за пояс, сам увлек возлюбленного к ложу.Пояснения к главе:
[1] Осман-гази — основатель династии Османов [2] Ланселот — в куртуазных романах — один из рыцарей Круглого стола, влюбленный в супругу короля леди Гвиневру [3] Балканская военная кампания Мехмеда Фатиха — 1454–1455 гг. в военном походе была взята Сербия. Сербский деспот, с условием ежегодной выплаты дани, стал вассалом Османской империи. Одновременно с этим молодой султан Мехмед Фатих организовал экспедицию на Белград, у стен которого войска венгерского полководца Яноша Хуньяди разгромили османскую армию, чем задержали продвижение турок в Венгрии на 70 лет [4] Бел Город (вариант произношения) — Белград. Древняя столица Сербии