Валашская роза

Жизнь солью отбелила чернь волос, Забрав из памяти прожитых лет былое. И с грустью вспоминается любовь. В душе усталой шрамов больше, чем покоя. Лишь иногда, оставшись в тишине, Я позволяю памяти туда пробиться, Где образ милый твой во глубине Оттенком нежности и грусти воплотится. И вновь возникнут тонкие черты, Услышу клятвы позабытой слов отраду. Ведь помыслы лишь в юности чисты, Ещё не зная, как страшны любви утраты. Безвременно ушедшего Тебя, Я пережил, шипом беды поранив сердце. Ты в памяти моей живи всегда, Мне негой отворив ушедшей страсти дверцу…

Принесшие во дворец известие о смерти бея Валахии прячут глаза, словно опасаются, что вся тяжесть султанского гнева падет на их головы. Глупцы… Он заставляет себя отвести взгляд от их насмерть перепуганных лиц и резко поднимается. Перед глазами темнеет: внезапно ему кажется, что привычный мир, в котором больше нет Раду, вдруг рассыпается, звеня осколками. — Мой султан, мы скорбим вместе с вами, ведь вы потеряли друга. — Больше, чем друга, — чужим, охрипшим голосом поправляет он склонившегося перед ним Великого визиря. Я потерял часть своей души. И смысл жизни. — Почему никто не сказал нам, что он был смертельно болен? Худой и поджарый как гончая, Гедик Ахмед-паша склоняется еще ниже: — Мой султан, никто ничего не замечал, — покаянно частит он, опустив подбородок. — Господин Раду ни словом не обмолвился о терзавшей его боли и выглядел не более бледным, чем обычно… «Что с тобой, мой Серебряный принц? Ты так бледен… может, ты устал от войны или тебя мучают старые раны? Раду? Ответь мне!» — «Не тревожь себя, Солнце мира. Я не устал и не болен. У меня еще достаточно сил, чтобы держать в страхе наших врагов. А бледен я потому, что мне не довелось поспать сегодня ночью» Там, в воспоминании, в прозрачной предрассветной дымке он хочет возразить, что прежде никогда не видел Раду таким изможденным даже после нескольких проведенных без сна ночей, но тонкие пальцы снова касаются груди, а к устам прижимаются нежные, чуть обветренные губы, изгоняя все сомнения и тревоги. Перехватив запястье, он чувствует давно зарубцевавшиеся шрамы — следы от ударов хлыста, которым Влад-старший не раз учил презираемого им младшего сына. Оторвавшись от губ, он с величайшей осторожностью целует эти шрамы и… — … разве что слегка отрешенным. Он стал меньше выезжать — никого не предупредив, отложил свой отъезд к войскам Сулеймана-паши, и все время что-то писал, запершись в уединенном покое. Мой султан? Голос визиря прорывается в сознание, будто сквозь толщу воды, но неожиданно приводит его в чувство. Записи, бумаги Раду — ну конечно! Как он мог забыть о них?.. И позже, уже в одиночестве, он смотрит на покрытый серебром, причудливо изукрашенный охотничьими сценами ларец, который доставили из Валахии вместе со скорбной вестью. Сердце сжимается от боли, когда он вспоминает, с какой любовью выбирал его много лет назад.  — Тебе нравится мой подарок? Раду улыбается — его улыбка словно глоток свежего воздуха посреди удушливого лета. Тонкий палец неторопливо скользит по серебряной вязи и замирает на изящном узоре на крышке. — Он превосходен. Спасибо. Но… я не вижу отверстия для ключа. — Его нет. Подойдя вплотную, он встает у возлюбленного за спиной. Широкая смуглая ладонь накрывает хрупкую белую кисть. — Видишь того сокола, что готовится схватить зайца? — тихо шепчет он, почти касаясь губами белокурого затылка. — Надо сдвинуть зайца ему в клюв и тогда…» В холодном, равнодушном «здесь и сейчас» ларец распахивается с пронзительным звоном. Вздрогнув, он машинально проводит рукой по глазам, стирая подступившую предательскую влагу. Невероятно…. Неужели он плакал, уткнувшись лбом в оконное стекло? Хвала Всевышнему, что никто не видит этих слез… впрочем, никто и не смеет прийти туда, где покоритель Константинополя гордый и несгибаемый Фатих оплакивает своего умершего друга. — Раду, Раду, почему ты ничего не сказал мне? Мертвая тишина в ответ, дворец постепенно заполняет сонный, вязкий сумрак. За окнами, в свете угасающего дня засыпает пропахший морем и пряностями вечный город на берегах Босфора, лишь в бухте, прозванной «Золотым Рогом», таинственно подмигивают огоньки вставших на рейд кораблей. Некоторое время он бездумно глядит на смутно угадываемую вдали глянцево-черную воду, потом, отвернувшись от окна, берет из ларца первый, попавшийся под руку свиток — берет, чтобы, развернув, прочесть собственные, совсем забытые строки: Истыкано и пронзено мое сердце ножом твоей спеси и властолюбия Изрезано ножницами печали о тебе платье, в которое принарядилось мое терпение Как святыню, к которой паломник возвращается и возвращается Тебя сохранит ангел, если только увидит хотя бы след твоей ноги Если в один день я увижу твой сверкающий лик, то не слезы счастья, а жемчуг просияет на моих щеках… — Скажи, а о ком ты думал, когда писал это? Луч солнца освещает склонившийся над листком тонкий, задумчивый профиль. О Аллах! Полжизни отдал бы он сейчас, чтобы вечно смотреть на своего Серебряного принца, впитывая каждую черточку его лица, упоительно прекрасного в солнечном свете. Полжизни за мягкий изгиб губ, за белозубую улыбку, за безбрежную синеву в его глазах. — О тебе. — Вот как. Молодой валашский бей вскидывает на него синеющий взор и замирает на мгновение, листок дрожит в его пальцах. — Спесивый и властолюбивый, — произносит он с неподдельной горечью, откладывая в сторону листок с сонетом. — Что ж, все верно: по крайней мере, так полагают мои продажные бояре, мои противники венгерцы и даже мой собственный народ. Может быть, таким увидят меня потомки, но неужели, — его голос срывается, — неужели, Солнце мира, тебе я тоже кажусь таким? — Разве ты не таков? На самом деле он так не думает, а просто дразнит, желая лишь слегка уколоть Раду, от которого на протяжении долгих месяцев не получал вестей, но тот вдруг отворачивается и роняет лицо в ладони. — Только не с тобой. В этих словах столько муки, столько горького отчаяния, что он не выдерживает и стремительно делает шаг навстречу. — Прости меня. Нежно, но настойчиво он тянет Раду к себе, в свои объятия. Берет за запястья и так же нежно отводит его руки от лица. — Слишком тяжелую ношу я взвалил на твои плечи, мой Серебряный принц? — скорее констатирует, чем спрашивает он, внимательно вглядываясь в затуманенные болью глаза напротив. — Раду, мой свет… Если бы ты только знал, как нелегко мне далось согласие разрешить тебе отправиться в Валахию! — Я знаю. Синий взор постепенно проясняется. Раду прижимается теснее и говорит в самое ухо: — Не казни себя — ты все сделал правильно и моя ноша не столь тяжела, как тебе кажется. К тому же, ты поступил так, как должен был поступить великий правитель. Ведь тебя, Солнце мира, потомки запомнят Великим — поэтом, воином, победителем. Правителем огромной империи, ее созидателем. А каким они запомнят меня — неужели только..красавчиком и... тираном? — Нет, — он качает головой, крепче сжимая поникшие плечи. — Нет, что ты… Они запомнят тебя Прекрасным, в ослепительном сиянии солнечных лучей: может, именно таким они потом изобразят тебя на стенах своих странных храмов. И, стоя на коленях пред сверкающим ликом, вознесут молитвы своему богу, но никогда не узнают, каким ты был на самом деле… как много значил для меня… — Ты был смыслом моей жизни, Раду… И снова только пустота гулким эхом отзывается от высокого потолочного свода. Стерев с глаз набежавшие слезы, он берет из ларца старую ветхую тетрадь, исписанную неровным детским почерком и помеченную датой: год 1444-й. Эта дата напоминает ему о многом. Он прижимается пылающим лбом к холодному оконному стеклу. Пустота отступает: он представляет себе двух мальчиков — старшего и младшего, братьев не по духу, а о крови, которые медленно въезжают по пыльной римской дороге в помпезный и величественный Эдирне…