Валашская роза

Мехмед не помнил, как добрался до своих покоев. Кажется, ему повезло: в этот час, когда султанский дворец обычно гудел, точно потревоженный улей, он никого не встретил ни в одном из бесконечных коридоров. Оказавшись у себя, он с ногами забрался на диван и только тогда дал выход огорчению и растерянности, молотя кулаком по парчовой обивке: — Ну почему, почему, почему? Почему так быстро закончилось, уйдя безвозвратно, доверчивое тепло ладони в его руке, ласковая синева взгляда и то удивительное чувство нежности и взаимопонимания, что возникло между ним и маленьким Раду? Никогда — ни прежде, ни теперь — ему не доводилось испытывать ничего подобного, впрочем… Прежде, в благодушной, провинциальной, словно застывшей вне времени Манисе, к нему хотя бы относились с должным почтением. Получив этот санджак* в возрасте шести лет, он охотно изображал наместника, восседая на слишком высоком троне, на ступени которого челядинцы торопливо подкладывали подушки, дабы маленькие ножки их повелителя не болтались в воздухе. С важным видом он рассуждал о политике, о власти — о тех предметах, сути которых тогда не понимал, а правившие от его имени советники с поощряющей снисходительностью улыбались ему в ответ. — Приобретая власть над другими людьми, вы лишаетесь своей личной свободы — отныне вы не принадлежите себе. Вы принадлежите тем, кем управляете. Вы не сможете совершить ни одного поступка, без того, чтобы на них не оглянуться. А что взамен? Недовольство, если не ненависть, интриги, происки врагов и предательство лучших друзей — это язвы на душе, которые превращаются в шрамы, пока душа не сделается жесткой и бесчувственной, как кора засохшего дерева. Вот что такое  власть над людьми, шехзаде Мехдед, — позже скажет ему Заганос-паша. В столичном Эдирне он в полной мере ощутил справедливость этих слов. Еще бы — сын опальной рабыни, ставший наследником престола по воле случая, он постоянно слышал возмущенный ропот старинной знати за своей спиной: — Несносный отрок! — Сущее наказание… — Куда нам такого? — И не говорите. А что еще можно ожидать при столь сомнительном происхождении? — Дерзкий и своевольный — не желает слушать ничьих советов! Им не хватало сообразительности понять, что самолюбивый подросток куда охотнее прислушивался бы к их советам, если бы они не окружили его стеной бесконечного неодобрения и точными, но весьма едкими замечаниями. Один лишь Заганос-паша с самого его приезда и по сей день выказывал ему дружеское расположение — именно от него Мехмед узнал подробности о незавидной участи валашских братьев, отданных в заложники собственным отцом. — А мой отец, наш султан, да продлит Аллах его годы, как он мог согласиться на подобную жертву? Задав вопрос с присущей ему прямотой, Мехмед почти не ждал ответа. Но новый наставник посмотрел понимающе и объяснил терпеливо: — Повелителю нужна покорность валашского князя, их отца. Не огорчайте себя, шехзаде Мехмед — Владу и Раду гораздо лучше в богатом и солнечном Эдирне, чем в этом их убогом Тырговиште, среди извечных раздоров алчных и продажных местных бояр. К тому же, пока эти молодые люди находятся здесь, я, как их наставник, могу лично заботиться о том, чтобы они ни в чем не испытывали недостатка. — А недостаток свободы не в счет? Он снова шел напролом, потому что сердце изнывало от боли при воспоминании об устремленных на него печальных синих глазах. Но Заганос-паша все равно смотрел по-доброму и отвечал спокойным, ровным тоном: — Теперь они свободны. Разумеется, только в пределах дворца. Раньше, когда их содержали в крепости, им приходилось значительно хуже. — Почему они были там? Мехмед содрогнулся, мысленно представив увиденные однажды мрачные стены Эгригёз** и огромных, откормленных воронов, что жили в ее каменных бойницах. Вороны питались кровью посаженных на кол пленников-христиан — хищные, ненасытные, кружили они над истерзанными телами, пугая стоявший в крепости гарнизон своими зловещими криками. — Почему они были в Эгригёз? — повторил Мехмед, беспомощно прижимая кончики пальцев к вискам в бесплодной попытке отогнать навязчивое воспоминание. — Даже если… — он поморщился и бросил тревожный взгляд в окно, залитое алым сиропом заката, — даже если сыновья валашского князя всего лишь пленники, почему именно там, в этом жутком месте? — он остановился и тут же продолжил, поскольку уже знал ответ: — Их держали в Эгригёз, потому что такова была воля султана? И это означает, что, если мой отец только пожелает, их снова могут вернуть туда в любой момент? Но… — опустив ладони, он стиснул их в кулаки, — как бы там ни было, я этого не допущу. Нет. Никогда. Он решительно вскинул подбородок. Вышло предерзостно и невежливо, но сидевший рядом Заганос-паша кивнул одобрительно — видимо, правильно истолковал его жест. Не стал спорить, придвинулся ближе, ободряюще улыбнулся Мехмеду. — Не допустите, — сказал он, помолчав немного. — Пока вы еще очень молоды, но уже сейчас являетесь силой, с которой невозможно не считаться. Но… поберегитесь, мой друг, — он предупреждающе поднял правую руку, — с подобными взглядами вам будет ох как нелегко ладить с повелителем и в дальнейшем управлять его царством. — Тогда я построю себе новое. И вновь, в который раз уже Мехмед выпалил первое, что пришло на ум — без расчета, не таясь и не задумываясь. И все же слегка смутился, когда его собеседник посмотрел с интересом (будто и правда вдруг поверил его словам) и коротко бросил: — Вам не позволят. — И кто мне запретит? — Знать, — не сдержавшись, презрительно выплюнул Заганос-паша так, словно это было оскорбление. — Выходцы из старинных родов. Советники вашего отца — правящая элита великой Порты. — Стало быть, мне придется подобрать себе других советников и может быть… вовсе не из старинных родов. Он произнес эти крамольные слова из чистого упрямства, и потому совсем не удивился, когда его наставник снова предупреждающе поднял руку, призывая его молчать, и ответил ему очень серьезно: — Немедленно остановитесь, шехзаде Мехмед, и впредь никогда больше не начинайте подобных речей… хотя бы при посторонних. О Аллах! Неужели вы не осознаете, эфенди, насколько они опасны и для вас, и для меня — вашего ближайшего друга и наставника? Впрочем, я тоже хорош, — Заганос-паша покаянно склонил голову. — Но кто бы мог подумать, как далеко заведет нас невинный разговор о валашских братьях? Кстати, — добавил он вдруг без перехода, радуясь возможности сменить тему, — завтра вы увидитесь с ними… — Как может быть такое? — Очень просто: с завтрашнего дня вы, по велению султана, будете вместе проходить обучение. — Вот как. Мехмеду пришлось сделать усилие, чтобы скрыть горячую ликующую радость, которая наверняка слишком явно слышалась сквозь принужденную сухость ответа. Нет, невероятно — он тряхнул головой, но новый кивок собеседника развеял его сомнения. Так значит это правда, и завтра он снова увидит маленького Раду? Может быть, даже коснется его руки? Заглянет в синие, цвета неба, глаза и непременно найдет минуту, чтобы все объяснить…. «Я скажу ему, что ничего не знал, — думал Мехмед, провожая взглядом вдруг вспомнившего о неотложных делах Заганоса-пашу. — И что глубоко сожалею о том, что невольно оказался в стане тех, кто причастен к его плену. И что понимаю, сколь многое разделяет нас. Религия, вражда, непомерные амбиции наших отцов. Но…» — Они не смогут стать препятствием для нашей дружбы, Раду, — убежденно произнес Мехмед — и почему-то сам себе не поверил. Между тем, тревожный закат за окном сменился бархатной темнотой ночи, но спать Мехмед все равно не мог. Через час, когда окончательно надоело вертеться на взмокших от пота простынях и задыхаться в удушливом чаде светильников, он спрыгнул с кровати, наспех оделся и направился к выходу из своих покоев. Приняв независимый вид, он гордо прошествовал мимо стражников, дремавших на карауле у его дверей. Затем нырнул в темный лабиринт коридоров, один из которых — тихий и пустой, в конце концов, вывел его наружу, в дворцовый сад. После пыльной духоты покоев идти сквозь лунную тишину аллей в еле слышном журчании фонтанов было сплошным удовольствием. Неспешно пройдя мимо мозаичных павильонов, возведенных для услады султана и его гарема, и нескончаемых цветочных куртин, Мехмед задержался под деревьями, где с наслаждением вдохнул запах остывающей земли, причудливо смешанный с изысканным розовым ароматом. И вдруг услышал из темноты: — Шехзаде Мехмед… Он узнал бы этот тонкий мальчишеский голосок из тысячи других, но все равно повернулся, чтобы удостовериться, что это Раду — босоногий, в одной рубашке, стоит сейчас под звездным небом и тихо спрашивает: — Почему вы не спите, шехзаде Мехмед? — Я… Он осекся и не смог продолжить. Так странно: казалось ведь, что столько было недовыясненного, недообъясненного… и вот теперь все слова куда-то исчезли. Точнее, опять застряли в горле горьким комом. И отчего-то защипало в глазах. — Что с вами, шехзаде Мехмед? — Заметивший его смятение Раду робко подступился чуть ближе. — Вы такой грустный — вас что-то тревожит? И тут признание, которое он и так сдерживал слишком долго, неожиданно вырвалось наружу вместе со всей накопившейся горечью: — Меня преследует страх. «Что теперь, узнав, кто я, ты отвернешься и больше никогда не назовешь меня своим другом…» — Как, вас тоже? — удивленно протянул Раду, таращась на него из пронизанного лунным светом сумрака — серпастый месяц отражался в его большущих, широко распахнутых глазах. — Ой, простите, — точно опомнившись, пролепетал он смущенно, и отвернулся, прячась за прижатыми к лицу ладошками. — Мне не за что прощать тебя. «Потому что, оказывается, ты тоже боишься потерять то непостижимое, то чистое, хрупкое и нежное, что возникло между нами. И…» — Раду, посмотри на меня. Облегченно выдохнув, он встал на корточки, привычным уже движением отвел от лица ладони Раду, заглянул ему в глаза. — Наверное, это я должен извиняться перед тобой, — неуверенно сказал он сжавшемуся в комок мальчику, — или попытаться хоть как-то оправдать себя. Но… можно я не буду — ни потому, что не хочу, а потому что не умею этого делать. Лучше я просто спрошу: примешь ли ты дружбу… «…и сердце…» — … от сына того, по чьей воле вы с братом теперь не свободны? — Да. Это было удивительно, но Раду не колебался ни секунды: в следующее мгновение он сам бросился Мехмеду на шею, обнимая его худенькими детскими ручкам, словно давно этого ждал. Почувствовав ответное объятие, прижался еще теснее, и прошептал, глотая набежавшие слезы: — Как же я боялся, что нам теперь суждено навсегда стать врагами. «Глупыш! Как может стать врагом тот, кто все время думал только о тебе — так недопустимо много? Кто пришел сюда один, мечтая, чтобы именно ТЫ был тем, кто нарушит его постылое одиночество… а кстати…» — Как ты узнал, что я буду здесь? — Мехмед с удовольствием потерся щекой о макушку прижавшего к нему мальчугана. — Раду — ты что, следил за мной? — Совсем немного. Раду поднял к нему лицо и улыбнулся — так бесхитростно, так открыто и искренне, будто совершенно не стеснялся своего простодушного признания. И… Мехмед опять, как днем, не смог устоять перед желанием поддразнить его… «Совсем немного…» — И тебя не отпугнула ночная мгла, — посмеиваясь, он скрючил пальцы наподобие когтей, — и таящиеся в ней злые демоны — конаяки***? Думаешь, в нашем саду их нет? — Конечно — нет, — Раду тоже смеялся, качая головою. Потом, подумав, заметил вполне разумно: — Вы… Просто вы зачем-то пугаете меня, шехзаде Мехмед, хотя здесь нет никого, кроме нас с вами. К тому же у меня есть моя вера — она защищает меня от ночных страхов. — А меня защищает вот это, — Мехмед указал на странный камень, висевший у него на шее. Необычный золотисто-алый самородок, подвешенный на простой кожаный шнурок, словно искра мерцал в бесконечности ночи. Раду посмотрел с восхищением, потом дотронулся до его пылающей грани и прошептал: — Какой красивый! Он кажется осколком чего-то неземного. — Так и есть, — отозвался Мехмед, глядя, как тонкий пальчик осторожно скользит по неровному, словно отбитому краю. — Удивительно, что только ты и заметил это. Это осколок той звезды — видишь ее? — Ее зовут Регул, — синие глаза обратились к самой яркой звезде, что огненным жемчугом сияла на безбрежном небосклоне. — А еще — «Сердце льва», — едва осознавая, что делает, Мехмед накрыл своей рукой маленькую, подрагивающую от ночной прохлады ладошку. — Давно, — словно в забытьи, произнес он, — еще в Манисе, мне дал его один дервиш. Он предрекал, что этот камень принесет своему владельцу удачу и защитит его от всех невзгод. — Наверное, это замечательно — быть владельцем такого камня. Тихий голос Раду выдернул Мехмеда из воспоминаний о дервише, который когда-то поразил юного шехзаде своими мистическими пророчествами. А еще — о благословенной Манисе с ее Большой мечетью, античными развалинами, узкими кривыми улочками и шумным центральным базаром. Мехмед встрепенулся и с удивлением заметил, каким грустным вдруг стало бледное личико его собеседника. Думал ли он о собственной судьбе, оказавшейся такой скупой на удачу, или об оставленной родине? Или вспоминал об отце, для которого послужил разменной монетой? Кто знает… Может, потом Мехмед попробует поговорить серьезнее. А сейчас главное — отвлечь Раду от грустных мыслей. — У тебя будет возможность узнать об этом. С этими словами Мехмед снял с шеи свой оберег и бережно надел на шею Раду. Но тот, до этого момента такой мягкий и покладистый, совершенно неожиданно запротестовал — горячо и энергично: — Зачем вы, шехзаде Мехмед? Не нужно! Я не могу принять его! — Глупости. Конечно — можешь. И перестань говорить мне «вы» и «шехзаде Мехмед». Разве так обращаются к друзьям? Для тебя я просто — Мехмед. — Но…. — Раду запнулся. — У меня такое чувство, — пожаловался он через мгновение, — словно я похищаю частичку вашего… ой! — твоего сердца. «Ты и так его похитил, причем — все, без остатка. Только ты сам пока об этом не знаешь…» — Глупости, — уверенно повторил Мехмед, досадуя на себя за неуместные, просто какие-то несусветные мысли, которые кружили в его голове, не давая покоя. — Это всего лишь камень. Прими его, Раду… в знак нашей дружбы. И — как знать, — быть может, он не только принесет тебе удачу, но… — он лукаво прищурился, — и исполнит самое заветное желание? «Только, пожалуйста, не желай о скором возвращении на родину, потому что мне будет больно, если ты покинешь меня…» — Не буду. И… спасибо тебе, Мехмед. Худенькие ручки снова обвили его шею. Обнимая Раду под гаснущими звездами, Мехмед счастливо смеялся. Он не испытывал сожаления, что опрометчиво выдал вслух то, от чего так сжималось его сердце. Потому что он больше не сомневался, каким будет желание маленького валашского княжича: «Я хочу остаться здесь, с тобой, мой друг. Навсегда…» *санджак — основная административно-территориальная единица в Османской империи. Манису называли санджаком наследника престола **Эгригёз — крепость, в которой вместе с другими заложниками содержались валашские братья ***конаяк (народное) — злой демон