Священная война

Мокрый снег сыпал уже который день, падал на землю и тут же таял, превращая её в непроходимую грязь. Тучи висели низко, закрывали вершины гор, так что даже дозорных на горах пришлось спустить ниже, потому что в густой серой пелене не было видно и за двадцать шагов. Трава гнила, деревья стояли голые, с поникшими ветвями, и постоянно задували холодные пронизывающие ветра. Гормлейт шла по лесу, увязая сапогами в размокшей земле. Опять зима, долгая, бесконечная, со снегами по пояс и бесконечными долгими ночами. Опять тоска, которую разгоняли лишь тренировки, охота да небольшие пиры воинов. Но пиры долго не продлятся, и с праздника Самой Длинной Ночи снова подступит призрак голода. И снова удушающее ничегонеделание. Воины сидели по домам, грелись у очагов, рассказывали домочадцам байки про битвы со жрецами, чинили то-сё по хозяйству, а её ждал опостылевший пустой дом с вечно протекающей крышей в углу, тишина и одиночество. Эйлу и Видара забрал себе Мьоллнир, даже не спросив её разрешения, и она промолчала. Может, зря она оттолкнула от себя Мьоллнира после рождения Видара, может, стоило оставить детей себе, весной, уходя в поход, отдавать их родичам, а осенью опять забирать. И был бы дома тёплый очаг, и не было бы этой гнетущей пустоты. Да, с детьми было бы тяжело, но они заполняли бы пустоту. Но уже поздно что-либо менять, Эйла и Видар чужие ей, она уже не сможет к ним привыкнуть, а рожать новых – это пропустить год или даже два походов, а она и так потеряла три года, бессмысленно сидя дома до посвящения. Больше пропускать она позволить себе не сможет. Значит, придётся каждый год терпеть одиночество и тоску. Тихо падал мокрый снег, где-то в голых кронах деревьев гудел ветер, осыпая на землю зацепившиеся за ветки ледяные капли. Когда-то, далеко в детстве, она любила такую погоду, когда по крыше и окнам шелестел дождь, на улице дул промозглый ветер, а она лежала у горячего очага, завернувшись в тёплое одеяло, и бесконечно мечтала о своих будущих битвах, блестящих победах и воинской славе. Но мечты остались в прошлом, растворились в беспощадной реальности, и попытки воспроизвести их отдавали привкусом горечи. И тоска гнала её в дождь и ветер в лес, в горы, чтобы хоть здесь забыться, промокнуть, окоченеть и вечером вернуться домой, упасть на холодную сырую кровать, выпить стакан вина и забыться сном с невнятными сновидениями. Чтобы утром опять уйти в лес и бродить там до темноты. Гигантские развалины показались внезапно. Гормлейт остановилась, некоторое время издалека рассматривала расползшуюся от древности кладку, раздумывая, зайти туда или обойти их. Развалины она не любила, но они вносили хоть какое разнообразие в уныние поздней осени, поэтому молодая женщина без особой охоты ступила на плиту, едва выступающую над усыпанной гнилыми листьями землёй. Феллдир был здесь. Он сидел на той же самой плите, что и весной, в той же самой позе, закутанный в потёртый кожаный плащ, и не обращал внимания ни на мокрый снег, ни на Гормлейт, шаги которой он, без сомнения, уже услышал. Вообще, молодая женщина давно заметила – слух у него был на редкость острый, а вот зрение сдавало. Сказывались наверняка его постоянные корпения над книгами и свитками в темноте при огарке свечи – а отец ещё в детстве всё пытался заставить её научиться читать и писать! Нет уж, воин должен учиться владеть оружием, а читает и корябает на пергаментах пусть колдун. Он читает без конца – и получите: со ста саженей не видит оружие на воинах, в то время как она и с двухсот без проблем определит тип лука у лучника! Хороша она будет, слепыш – и в бою. Позор и только! Она села в десяти саженях от Феллдира, как и весной, и принялась ждать. Чего она ждала, она сама не знала, ей ничего из-под него не было нужно. Может, стоило встать и уйти, но мысль о том, чтобы снова до ночи бродить по мокрому лесу, вгоняла её в тоску, а здесь был живой человек, с которым можно было поговорить. Говорить с ним было не о чем – он не разбирается в оружии, не любит вспоминать бои, разве что для того, чтобы проанализировать ошибки. А она терпеть не может его магию… Впрочем, это уже неправда, или почти неправда. Она презирала магию, но уже не могла презирать самого Феллдира. Равинбю сломало её, высосало все её эмоции и словно бы заставило посмотреть на мир другими глазами. Глазами разума, что ли. Тогда, когда она сорвала с шеи Видара амулет, ею руководили эмоции, как самой последней деревенской девкой. И Шор слишком ясно показал ей, чем это чревато. Равинбю произошёл по её и только её вине: не выбрось она амулет Видара, его не нашёл бы по весне Сньольф. И жрецы не увидели бы в нём колдуна и отпустили бы его. А если бы даже не отпустили и убили – то всё равно не узнали бы про Равинбю. И остались бы живы Нанна, мать… И Видар… Гормлейт тяжело уронила голову на руки. Что Видар тронулся умом, было очевидно, и не нужно было видеть пристального взгляда Феллдира, сочувственного – Кетиллёг и горестного – Кетильгерд. И непробиваемо хладнокровного – Мьоллнира. Ребёнок так и не заговорил, так и сидел постоянно на одном месте, куда его посадили, никогда не просил есть, старался быть как можно незаметнее и единственный человек, кого он признавал, - это отец. Гормлейт пыталась добиться и от травниц, и от Феллдира, можно ли его вылечить, но всегда получала неизменный ответ: вылечить – нет, болезни души не лечатся травами или магией, и нужно только ждать, может, время окажется лучшим лекарем. А может, нет. И это вечное напоминание ей о допущенной ошибке. О том, что она пошла на поводу эмоций и подставила под удар жрецов собственного сына и других ни в чём не повинных женщин и детей, которых она должна была защищать. А вместо защиты принесла им смерть. Шор преподал ей хороший урок. Это нужно было понять ещё после Хёггате, но она три года упорно варилась в собственных обидах и разочарованиях и не сделала ни шагу к тому, чтобы научиться владеть собой. Вернее, сделала, но слишком маленький, недостаточный для того, чтобы стать истинным воином. На посвящении Шор преподнёс ей второй урок – сломанный меч мог быть только его волей. И никто из воинов не преподнёс ей меча. Никто. Это сделал колдун. Тот, которого она всегда травила и ненавидела – он единственный, кто проявил к ней милосердие и позволил пройти посвящение. И подарил не просто меч, склёпанный местным кузнецом, а древний, работы легендарных атморанских оружейников, секреты которых давно утеряны. Но даже это заставило её всего лишь придерживать свой язык и перестать над ним издеваться, и то не всегда это получалось. В том, что он её брат по оружию, она видела проклятие Шора, её беспокоило то, что об этом узнают потомки и будут смеяться над ней. А должно было беспокоить то, что она не выполняла свой долг по отношению к брату по оружию. Не прикрывала его в боях, не вызывалась отдежурить за него, если видела, что он вымотан, не несла его ношу в походе, когда он был ранен. Его раны врачевала Кетиллёг или он сам, с дежурств его снимал Мьоллнир – и только Гормлейт злилась, когда ей нужно было идти в дозор вместо него. Другие воины в походе брали на себя его ношу, другие прикрывали ему спину в боях. А она, как пустоголовая деревенская девка, волновалась о том, что её не воспоют потомки… И теперь Видар останется ей постоянным напоминанием о её ошибке. Ошибке, когда она во второй раз едва не предала восстание. И предала не под пытками или заклинаниями, а тем, что за своими эмоциями не захотела видеть ничего. И то, что и на этот раз, как и после Хёггате, они остались живы – не её заслуга. Это заслуга воинов, колдуна, селянок из Равинбю – но не её. Этого больше не повторится. Она предала восстание дважды и почти предала третий. На четвёртый раз она сорвётся с дороги Шора в пропасть и потянет за собой Скайрим. И война, священная война против драконов и жрецов, закончится победой жрецов. И сколько десятков, если не сотен лет пройдёт, пока в этот мир придёт новый герой, способный поднять знамя войны против угнетателей, такой герой, как… Нет, не как она. Как её отец, способный сохранить и раздуть пламя священной борьбы в совершенно безвыходной и безнадёжной ситуации. Как он смог делать это десять лет после Вольскигге… Феллдир открыл глаза и чуть наклонил голову, словно прислушиваясь к чему-то. И нескоро Гормлейт смогла различить за шелестом дождя и ветра шаги. «Опять Кетиллёг. Опять они сейчас уйдут за какими-нибудь своими корешками. И на неё он сразу открыл глаза, а на меня не захотел…» И он прав. Прав в своём пренебрежении. Она заслужила этого. Но это была не Кетиллёг. Это оказался Хакон. Юноша, тоже достаточно промокший, взглянул на сестру, приветственно кивнул ей, и сел рядом с Феллдиром. Гормлейт поколебалась, но подошла к ним, Хакон подвинулся, уступая ей место на мокрой плите. - Феллдир, - он поправил промокшую повязку на глазу, - хотел спросить тебя. Наверно, этот вопрос нужно было задать давно, но я не задумывался раньше... Вальтад с Илиналты говорил, что их главный приказал переселять старших жрецов в большие храмы, чтобы мы их там не могли достать, и что Алдуину безразличны послушники и младшие жрецы. Но я раньше думал, что жрецы обращаются к драконам, чтобы те вселяли в них драконью душу, чтобы стать после этого сильнее. Чтобы так легче было с нами справиться. А выходит, старших жрецов стараются не пускать в бои. Феллдир поднял голову и некоторое время внимательно смотрел на него, а затем перевёл взгляд на траву перед собой и покачал головой: - Для меня это настолько очевидно, что мне не пришло в голову, что другие могут думать по-другому. Переселение драконьих душ людям нужно не жрецам. Это нужно драконам. Гормлейт не сдержала удивлённого возгласа. Хакон нахмурился и задал логичный вопрос: - Для чего? Феллдир помолчал. - Задолго до людей в этом мире жила раса драконов, - начал он. – Раса была очень могущественная, они могли силой своего голоса придавать камням нужную форму и складывать из них целые города, могли обрушать горы и поднимать новые, прокладывать и менять русла рек. Но время царствования расы драконов истекло, и она должна была уступить своё место следующей расе – эльфам. А когда время царствования любой расы истекает, она начинает терять своё могущество. Так произошло и с расой драконов – на протяжении тысяч лет, пока господствовала раса эльфов, драконы хирели и теряли свои знания. Он замолчал. Гормлейт смотрела на него расширившимися глазами – ничего подобного она раньше не слышала. Хакон хмурился и молчал – судя по его виду, он чего-то подобного ждал, и представлял, что Феллдир собирается сказать. - Драконы, - продолжил Феллдир, - могли жить сотни и тысячи лет, но когда дракон становился слишком стар, он терял возможность учиться новому, поэтому он умирал и рождался снова. Драконы сами выбирали, когда им умереть и когда и в каком теле снова родиться. И они всегда сохраняли память о своих предыдущих жизнях и все знания, им не нужно было учиться заново, они всё помнили и умели с самого рождения. И после нового рождения могли учиться новому. Но когда время их расы закончилось, они потеряли возможность воплощаться после смерти в драконов. - То есть, - понял его Хакон, - могли жить столько, сколько хотят, но… - Развиваться уже не могли, - подтвердил Феллдир, - и теряли свои знания. Пока властвовала раса эльфов, драконы постепенно вырождались, и когда зародилась раса людей, драконы начали скатываться к состоянию полуразумных рептилий. И тогда Перводракон создал для них мир драконов, где они бы хоть и не развивались, но и не старели бы и могли там жить до скончания Нирна, и сказал, что, кто хочет, может переселиться туда, но кто хочет развиваться дальше, должен умереть и родиться заново человеком. Но тогда он забудет всё, что знал раньше, потеряет все знания, умения, забудет своё Имя, чтобы родиться беспомощным человеческим младенцем. Гормлейт не спускала с него потрясённого взгляда. Перед глазами вставал парящий над горами дракон, повторявший одно и то же слово: «Кин». - И время на то, чтобы принять решение, поселиться в мире драконов или забыть себя и стать человеком, было ограничено. Сколько – не знаю, но после того, как это время истекло, драконы навсегда потеряли возможность родиться людьми. Только единицы пошли на то, чтобы забыть себя, а всего их было – тысячи. А потом драконы, которые не согласились вовремя стать людьми, поняли, что жить в постоянном стазисе, - он заметил взгляд Гормлейт и вздохнул, подбирая объяснение, - жить и никак не развиваться, ничему новому не учиться – это бессмысленное существование. И тогда Алдуин, первенец Перводракона, решил обмануть закон, установленный его Отцом и Учителем. - И тогда появились те, - серьёзно закончил за него Хакон, - которых назвали драконосозданными. То есть старшие драконьи жрецы. - Драконьи жрецы существовали со времён появления расы эльфов, - кивнул Феллдир. – Они перенимали у драконов их знания, чтобы нести эти знания сначала эльфам, затем людям. Но когда норды переселялись с Атморы на Тамриэль, они столкнулись с жестоким сопротивлением снежных эльфов, которые здесь жили. На Атморе жить уже было невозможно, на Тамриэль не пускали снежные эльфы. И тогда Алдуин заключил сделку с драконьими жрецами – он делится с ними знаниями, с помощью которых они могли победить снежных эльфов, а они предоставляют ему людей с магическим даром, чтобы в этих людей можно было переселить драконьи души. - Исграмор победил снежных эльфов без всяких драконов! – запальчиво воскликнула Гормлейт. – С ним были его Пять Сотен, и они одолели снежных эльфов! Феллдир и Хакон посмотрели на неё сочувственно. - В сказаниях говорится, - первым заговорил Хакон, - что только Саартал защищали три тысячи снежных эльфов. - Норды всегда были могучими воинами! - А снежные эльфы – хорошими магами. - Ты наслушался жреческих россказней? – молодая женщина изо всех сил сдерживала раздражение. - Я наслушался рассказов отца и сказаний бардов, - сурово ответил Хакон. – И я помню все песни и сказания, которые рассказывал отец и сотники. В Ночь Слёз всего полсотни снежных эльфов захватили неприступный Саартал и вырезали четыре сотни воинов. Причём захватывали они его не тайком, как мы – жреческие храмы, а открыто. И спустя всего пятнадцать лет Исграмор и пять сотен воинов берут Саартал обратно, причём Саартал защищают три тысячи снежных эльфов. - Гормлейт, - негромко и не глядя на неё, произнёс Феллдир, - что означает имя Исграмор? Гормлейт открыла рот и закрыла его, поняв, что не знает ответа. Имя звучало не по-нордски и не было похоже ни на какие нордские слова. - Не знаю, - неохотно призналась она, чувствуя подвох, - оно на атморанском языке, наверно. - Атморанского языка не было, - покачал головой Феллдир. – Был недский язык, от которого нордский далеко не ушёл. Я читал атморанские сказки, написанные на недском языке, он похож на нордский. - И к чему ты клонишь? – ощущение подвоха усилилось. Хакон едва заметно качнул головой. Феллдир краем глаза уловил это движение, посмотрел на голые мокрые кроны деревьев. Спина его, несмотря на плотный кожаный плащ, уже промокла, штаны тоже. Да и возвращаться домой уже было пора, чтобы при свете дня успеть проверить задание, которое он дал на сегодня Тьярви. - Алдуин, - Феллдир проигнорировал вопрос Гормлейт и вернулся к основной теме разговора, - рассчитывал, что если душу дракона искусственно подселить человеку, то после смерти этого человека она сможет сама переселяться в человеческих младенцев. И драконосозданные станут драконорождёнными. Но насколько я знаю, ещё ни одна душа драконосозданного не смогла сама воплотиться в теле человека. Гормлейт поскрипела зубами, но выражать недовольство не стала. Даже в душе испытала облегчение оттого, что колдун не стал кощунствовать, что он наверняка собирался сделать. - Почему Алдуину, - серьёзно спросил Хакон, - нужны только люди с магическим даром? - Чем сильнее у человека магический дар, тем больше вероятность того, что он не умрёт во время ритуала переселения ему драконьей души. Сильные маги никогда не умирают, слабые умирают почти всегда. - И поэтому, - нахмурился Хакон, - жрецы забирают только магически сильных детей и не трогают слабых. - Да. - А почему не забирают после восемнадцати лет? - Ритуал переселения души должен быть проведён не позже, как человеку исполнится двадцать восемь лет. До того, как человек будет способен принять драконью душу, его магию нужно развивать лет десять, потому что чем лучше структурирована магическая аура, тем больше шансов, что он переживёт ритуал. Хакон нахмурился. - Значит, - подытожил он наконец, - следует ждать, что все старшие драконьи жрецы со временем переселятся в неприступные крепости, где мы с нашими силами не сможем их достать. Феллдир пристально посмотрел на него: - Думаю, так и будет. Это логично. - Им надо будет где-то брать магических детей, - заявила Гормлейт, - еду. Там мы их и будем ловить. - Старшие драконьи жрецы почти не едят, - покачал головой Феллдир, - они в основном питаются… магическими энергиями, если можно так сказать. А детей… - его взгляд потемнел. – Войти в деревню, взять заложников и пригрозить уничтожить их, едва кто-то сделает поползновение к сопротивлению – и никто в деревне не шелохнётся. Гормлейт уже набрала в грудь воздуха, чтобы с привычным презрением заявить, что таких трусов и не жалко, но сдержала себя. Она клялась защищать народ Скайрима независимо от того, трусы они или храбрецы. Удел трусов – кормить воинов, удел же воинов – защищать тех, кто их кормит. - К тому же, - Феллдир посмотрел на гнилую траву, прибитую к земле мокрым снегом, - старшие драконьи жрецы очень сильны. Если трое их объединят свою магию в Круг, их магическую защиту не пробьёт даже секира, а их магия может вызвать землетрясение. Если помните, лет восемь назад жрецы сожгли вместе со всеми жителями Иварстед, за то что те убили два драконьих патруля и не отдали магических детей. - На него драконов наслали, - уверенно заявила Гормлейт. - Нет, дракон, который летал над городом, не сжёг ничего, он лишь смотрел, чтобы жители не убежали. Всё сожгли три старших драконьих жреца. Они объединили свою магию в Круг и один раз произнесли Крик огненного смерча. Только один раз. - Там было сожжён даже камень, - недоверчиво посмотрела на него Гормлейт. – Мы в прошлом году видели место, где раньше стоял Иварстед, там до сих пор ничего не растёт! - Иварстед сожгли три старших драконьих жреца. Я сам это видел, потому что… был в том рейде. И я свидетель, что дракон ни разу не изрыгнул пламени. Я говорю это к тому, что если всего трое старших жрецов придёт в деревню за магическими детьми, даже три сотни воинов не успеют даже разбежаться, чтобы не быть сожжёнными или замороженными до смерти. - Но мы же брали храм, где было три старших драконьих жреца! И я не увидела у них особой силы! - Мы их застали врасплох, убили поодиночке, они не успели объединить свою магию. И то нас тогда погибло одиннадцать человек. Гормлейт опять сжала зубы и сдержала себя, чтобы по привычке не обвинить Феллдира в трусости и рассеиванию смуты. Этот боевой год в Фолкрите показал ей, что Феллдир не трус. Осторожен, иногда чрезмерно, но не трус. И его предупреждения о силе жрецов всегда оказывались правдой, как ни было неприятно это понимать. Впрочем, сильный враг – это интереснее, чем слабый. Какой интерес давить слабых врагов, вроде тех же жреческих стражников? Зато уничтожить такого врага, перед которым дрожат остальные воины – это честь!.. Она один раз убила даже верховного жреца, она убьёт их ещё много! Феллдир встал, размял затёкшие ноги, чувствуя, что их начинает ощутимо покалывать, и ушёл, кивнув на прощание головой Хакону. Гормлейт сжала зубы. Он опять проигнорировал её. «Ты не всегда будешь меня игнорировать. Я сама сделала так, что ты стал мною пренебрегать. И я сделаю так, чтобы ты увидел во мне свою сестру по оружию!» Хакон проводил его взглядом, спрятал руки под плащ и сел рядом с сестрой, задумавшись над рассказом Феллдира. О расе драконов он знал – намёки в древних сказаниях были, а он их помнил немало – всё же не зря всегда прилежно внимал песням матери, легендам отца и сказаниям скальдов. Иногда даже из простой песенки можно было вычленить намёки на очень древние события. Почти всё, что рассказал сейчас Феллдир, он знал. Феллдир только собрал все его знания в единую картину. И от этой картины веяло опасностью. Это не война против жрецов, которые угнетают свой народ. Это война против чужой расы, пусть и растерявшей почти всё своё могущество, но всё равно остающейся куда сильнее людей. Расы, которая всеми силами будет пытаться прижиться в этом мире. - Почему Шор одноглаз? – неожиданно спросила Гормлейт. Почему-то именно сейчас она вспомнила вопрос, который Феллдир задал ей ещё прошлой осенью. Тогда она, злая на него за то, что он посмел покушаться на святое для неё – на Шора, выбросила этот вопрос из головы. А сейчас… Словно бы на какое-то мгновение Шор появился перед ней, и она явственно рассмотрела холщовую повязку на месте его правого глаза. Точно такую же, какую носил её отец. Точно такую же, какая закрывала сожжённый правый глаз Хакона. Хакон повернул к ней голову, и она увидела в его взгляде осуждение. - Не надо мне выговаривать, - процедила она сквозь зубы, - что я дура и ничего не знаю, как ты любишь это делать! То, что мне надо, я знаю. А сейчас просто ответь на вопрос! Хакон отвернулся от неё, некоторое время смотрел на покачивающиеся голые кроны деревьев. - Помнишь сказание о том, - спросил он, - как Шор сражался с драконами и Алдуином и потерпел поражение? - Помню, - скривилась Гормлейт – не любила она песни про поражения, - и что? - И вот после того поражения… Хакон вздохнул и нараспев, подражая скальдам, заговорил: Там на поле битвы Шор воззвал к богам, Им вознёс молитвы с бранью пополам: - Боги, люди гибнут, празднует дракон! Человеки сгинут, победит коль он! Отозвались боги шелестом воды: - Уносите ноги, люди, от беды. Алдуин могучий, люди же слабы, Молнией бьют тучи, множатся гробы! Топнул Шор ногою, разозлился он: - Стань передо мною сам Перводракон! Озарились тучи сполохом огня, Под крылом могучим дрогнула земля. - Ой, ты дерзок, смертный, - рёк Перводракон, - Из страны заветной слышен мёртвых стон. - Дай, дракон, мне силу победить врага, Алдуин рвёт жилы людям и богам! - Сила тут не сдюжит, - рёк Перводракон. – Знания послужат на победный гон! Коли хочешь знаний – предай свой народ! И победы знамя ты поднимешь, бог! - Я народу клялся верностью служить! Горести и счастья с ним всегда делить! Нету смысла в знаньях, коль народ предать, И его все раны солью посыпать! - Коли хочешь знаний, мне отдай свой меч! И победы знамя будет руки жечь! - На мече я клялся поразить врагов, Я мечом сражался и пролил их кровь! Нету смысла в знаньях, коли меч предать! И уйти в изгнанье, и изгоем стать! - Коли хочешь знаний, дай свои глаза! И победы знамя вознесёт гроза! - Я глаза не клялся на лице беречь! – Шор расхохотался и достал свой меч, - За победу плата – только пара глаз? Их готов отдать я прямо сей же час! Лезвие вонзил он в правый себе глаз – Молния пронзила небо тот же час. Лезвие вонзил он в левый себе глаз – Молния пронзила сердце тот же час. - Вижу, Шор, ты верен, клятвам и мечу. Сокровенным знаньям тебя научу. Ну, а чтобы мог ты продолжать войну, Глаз один твой острый я тебе верну… - Шор просил знаний у дракона? – скривилась Гормлейт. Она вспомнила, что слышала эту песню от отца. Но то, что Шор вступил в сделку с драконами, настолько неприятно её поразило, что она предпочла забыть о ней. - Не у дракона, - серьёзно поправил Хакон, - а у Перводракона. - Не вижу разницы. Почему Шор послушался какого-то там дракона и не взял у него силу, а променял её на какие-то знания? И что за знания? - Знания, как победить драконов и Алдуина. Потому что победы не всегда можно достичь только силой. Гормлейт заскрипела зубами. К сожалению, она это уже знала. Очень чётко знала. Но на сердце неприятно скребло, словно её идеал оказался вдруг при ближайшем рассмотрении не таким идеальным. Шор променял силу на знания, более того, за знаниями он пошёл к дракону… Не надо было спрашивать, почему он одноглаз. Верила бы, что он потерял глаз в битве, и не скребли бы сейчас на душе кошки. Но в то же время, если сам Шор вступил в сделку с драконом, то он не сможет осуждать её за то, что она – сестра по оружию колдуна!.. Или сможет? Нет, опять мысли деревенской дурочки. Не её дело, осудят её или нет. Её дело – исполнять свой долг сестры по оружию. Которым она всегда пренебрегала. - Феллдир говорит, - добил её Хакон, - что знания, которым Перводракон обучил Шора, - это магия. - Колдуны не могут попасть после смерти в Совнгард! – отрезала Гормлейт. – Если Шор в Совнгарде, значит, он не колдун. - Пусть будет так, - не стал спорить Хакон. Затих ветер, мокрый снег мягко ложился на землю, покрывая гнилую траву грязно-белым ковром. Сгущались ранние сумерки. - Пошли домой, сестра, - Хакон поднялся и поглубже натянул капюшон плаща. Гормлейт молча поднялась и пошла рядом с ним. *** А ночью пришёл сон. Она стоит посреди поля боя, устеленного трупами. Вокруг простирается ровная выжженная степь, только где-то вдали в голубой дымке виднеются горы. Ветер несёт пепел, и куда ни кинь взгляд – тела, тела, тела. Люди и кое-где – драконы. Кто-то растёрзан огромными зубами и когтями, но большинство – сожжены до угольков. И душу захлёстывает безнадёжность и отчаяние – они собрали лучших воинов Атморы, и вот – все они лежат тут, на этом скорбном поле битвы. Их было несколько тысяч, драконов же – всего два десятка. И Алдуин. Они проиграли. И на всей Атморе остались только женщины, дети и старики. И драконы, которые разоряют и жгут их поселения. Она сама мертва – вот лежит её тело, вернее, то, что от него осталось, золотая корона слетела с головы и сейчас сверкает рубинами в пепле сожжённой травы и тел. Гормлейт наклоняется, чтобы поднять её, но руки проходят сквозь тонкий ажурный ободок. А далеко, над голубыми горами, кружит зловещая чёрная тень. - Мы проиграли, - шепчет она, и неосязаемые слёзы текут по призрачным щекам. Её народ больше некому защищать. Все воины Атморы лежат на этом поле… Она делает шаг, второй переносится за многие лиги от поля битвы. Перед ней возникает добротный хутор, окружённый огородами и полями с колосящейся пшеницей. Две женщины жнут серпами зерно, ребёнок играет невдалеке с колосками. А на завалинке перед домом сидит убелённый сединами сгорбленный старик. И Гормлейт понимает, что все его сыновья и внуки ушли на ту битву. И никто из них не вернётся… Следующий шаг – и перед ней появляется пылающее селение и кружащий над ним дракон. Гормлейт, забыв о том, что мертва, бросается к дракону, но призрачный меч проходит сквозь крыло дракона, не причинив ему никакого вреда. А дракон разворачивает голову и выплёвывает огненный шар по молодой селянке, которая бежит, прижимая к себе орущего младенца. Миг – и огонь накрывает и её, и младенца, навсегда прервав его крик… Гормлейт проснулась. Сердце колотилось, по щекам текли слёзы. Молодая женщина села. Стояла ещё ночь, в очаге тлели угли, вокруг был до отвращения знакомый дом. А перед глазами стояло поле битвы, на котором полегли все воины Атморы, старик, потерявший там всех своих сыновей и внуков, и плачущий ребёнок, едва успевший появиться на свет… «Понимаешь теперь?» Она опускает голову. «Понимаю…» *** Заставить себя подойти к Феллдиру она смогла лишь через четыре дня. Он колол дрова во дворе своего дома, методично работая колуном. Шёл снег, уже плотным слоем покрывший дороги, дворы и крыши, скрыв размокшую после осенних дождей дорогу и пожухлую траву, задувал ветер, швыряя в лицо колючие снежинки и прибивая к земле дым из очагов. Зима… Снова проклятая зима… Феллдир заметил, как она решительно, боясь передумать, вошла к нему во двор, опустил колун и спокойно посмотрел на неё. На его кожухе, бороде и волосах лежали снежинки, и Гормлейт только сейчас неожиданно обратила внимание, что волосы у него почти седые; среди седины был ещё виден родной цвет волос – каштановый, несколько более светлый, чем у Кетиллёг или Ахти, но в основном его уже забивала седина. Борода была темнее, но и в ней густо пробивались белые пряди. А ему-то всего тридцать с небольшим… - Расскажи про Исграмора, - сразу потребовала она. Он некоторое время спокойно смотрел на неё. - Я могу рассказать только то, - в его голосе не прозвучало никаких эмоций, - что ты называешь «жреческими россказнями». - Рассказывай! – она сжала зубы. Он опёрся о колун. - Iiz-GRah-MORO, - прямо глядя на неё, негромко и внятно произнёс он, и на неё словно бы дохнуло льдом от этих слов. – Прославившийся в Ледовой Битве. От рождения у него было другое имя, но оно не известно. Когда атморанцы прибыли на Тамриэль, они начали основывать свои поселения и форты на берегу моря Призраков… - Первым поселением, - запальчиво возразила Гормлейт, - был Саартал! - Саартал был построен снежными эльфами задолго до прибытия людей и по какой-то причине заброшен ими. Атморанцы, когда начали рейды вглубь Тамриэля, наткнулись на него и заняли его. - Врёшь! Саартал не похож на эльфийский город! - Атморанцы достраивали и перестраивали Саартал, но под ним остались помещения, выполненные не в нордском стиле. Я их сам видел. - Ты про Исграмора давай! - Группа атморанцев под предводительством Исграмора заняла Саартал, - спокойно продолжил Феллдир, - но через несколько лет пришли снежные эльфы и потребовали его освободить. Атморанцы отказались, и эльфы вырезали их. Это и была та битва, которую прозвали Ночь Слёз. Исграмор с единицами своих воинов сумел бежать, а снежные эльфы потребовали у всех людей, уже поселившихся в Скайриме, чтобы они покинули Скайрим. Кто соглашался, они отпускали, кто отказывался – уничтожали. Люди вынуждены были покинуть Тамриэль, но на Атморе жить уже было невозможно, там всё время стояла зима. Исграмор и другие воины пытались несколько раз плавать на Тамриэль и воевать против эльфов, но неизменно терпели поражение. Он чуть тряхнул головой, смахивая с волос снежинки. - И тогда Исграмор, - он глянул на неё своим острым взглядом, от которого ей стало не по себе, - обратился за помощью к драконьим жрецам, которые пытались сохранить осколки знаний драконьей расы, и те воззвали за помощью к Алдуину. И Алдуин предложил сделку: он делится со жрецами и Исграмором драконьими знаниями, но в обмен они предоставляют ему сильных и обученных магов для того, чтобы он мог заменить в их телах человеческие души на драконьи. И Исграмор и жрецы вынуждены были согласиться, потому что Атмора была непригодна для жизни, а доплыть их драккары могли только до Тамриэля, точнее, только до Скайрима, потому что во время плавания все корабли получали сильные повреждения от плавучих льдов, и им нужно было где-то останавливаться и чиниться. Остановиться они могли только на берегу моря Призраков в Скайриме, но там не было дерева для починки, и оттуда их сразу прогоняли снежные эльфы. - И Исграмор, - с отчаянием спросила Гормлейт, - продал своё тело драконьей душе? Он был драконьим жрецом? «Шор, неужели все герои древности, которых я так почитала, - неужели среди них нет ни одного воина, который не запятнал бы свою честь?!» - Если говорить теперешними терминами, - ответил Феллдир, - то он был младшим жрецом, потому что был гораздо старше двадцати восьми лет – то есть предельного возраста, когда можно переселить душу. Но он был посвящён дракону, который помогал ему, когда было нужно. И дракона звали Исграмор, и под его именем Исграмор и стал известен. - А его сыновья, - перевела дыхание Гормлейт, - тоже были жрецами? - IN-GOL, - он чуть прищурил глаза, - Хозяин Земли. И YOL-Gaar, Выпускающий Магический Огонь. - Младшего звали Илгар! – Гормлейт цеплялась за последнюю надежду. - Почитай хотя бы свод баллад скальда Альврун. Везде его имя пишется Йолгар. - Я не умею читать! - Тогда послушай, как она выговаривает его имя. Оба они, и Ингол, и Йолгар были старшими драконьими жрецами. Как и немалая часть воинов из знаменитых Пяти Сотен Исграмора. Она сжала зубы, изо всех сил давя в себе постыдное желание разреветься. Исграмор, величайший герой древности, и его Пять Сотен, перед которыми она благоговела, оказались драконьими жрецами!.. - И обладая драконьими знаниями и помощью драконов, - спокойно закончил Феллдир, - они смогли победить не только три тысячи снежных эльфов в Саартале, но и за двадцать лет очистить от них Скайрим, частью уничтожив, частью изгнав, частью обратив в рабство и заставить их – сильнейших магов – строить Виндхельм и отстраивать Саартал. Он отвернулся от неё, взял колун и снова принялся неспешно рубить дрова, давая этим понять, что разговор окончен. Молодая женщина ещё некоторое время постояла рядом, глядя, как размеренно поднимается и опускается колун, как ложатся снежинки на седые волосы молодого ещё мужчины, потом заставила себя распрямить плечи и вздёрнуть подбородок и, не прощаясь, развернуться и уйти. На душе было тяжело, она проклинала себя за то, что завела этот вопрос с колдуном, прекрасно зная, что он ничего хорошего ей не расскажет – да когда он говорил хоть что-нибудь хорошее! Сначала она порывалась побежать к отцу или Хакону, чтобы они подтвердили или опровергли слова колдуна, и лучше бы опровергли, но ноги сами несли её домой, и она не могла заставить себя поменять направление. Но больше всего ей хотелось поговорить с Шором. Его самого спросить, правда ли это… В доме было холодно, несмотря на то, что очаг ещё тлел, в щель между дверным косяком и стеной ветер задувал снег, но молодой женщине было всё равно. Она тяжело опустилась на стылую медвежью шкуру возле очага, некоторое время бездумно смотрела на угли, потом закрыла глаза. «Шор, это правда?» Он смотрит на неё своим единственным глазом и молчит. Она не смеет отвести взгляд и с безнадёжным отчаянием понимает, что и это – тоже правда. Шор – колдун, если не сам колдун, то заключивший сделку с драконом, чтобы люди могли колдовать. Исграмор – драконий жрец, пускай себе и младший. Кто ещё? Кто ещё из древних героев окажется не тем, кем казался ей? Неужели нет такого героя, который бы достиг славы доблестью и силой, а не проклятой магией?! «Много таких героев, которые зарабатывали славу доблестью и силой. Большинство. Только не всегда победу можно достичь исключительно доблестью и силой. И находились те, кто готов был добровольно принести в жертву свою душу во имя своего народа. Во имя жизни своего народа». «И нельзя было по-другому? И нельзя было обойтись без того, чтобы продать себя в рабство драконам?» «Можно было по-другому. Но это сейчас, зная события и последствия того, что сделал Исграмор, мы можем видеть, что был иной выход. Тогда иного выхода не видел никто. И никто не мог предвидеть, чем обернётся та сделка с Алдуином». Она уронила голову на руки. На улице выл ветер, задувал в щели снег. Тлели красным угли в очаге. «Никто из нас не безупречен. Ни я, ни Исграмор. Ни ты. Но мы все исполняли свой долг перед народом до последнего вздоха и до последней капли крови. Жизнь и свобода народа – вот то, ради чего мы жили. Если ради жизни народа нужно было принести в жертву свои желания, свою душу, свою честь – мы приносили их в жертву. Потому что, не сделай мы этого, в жертву был бы принесён народ…» На улице выл ветер…