Священная война

Осенью настроения в поселении царили самые унылые. За всё боевое лето двенадцать отрядов воинов по всему Скайриму убили всего шесть драконов. Шесть. И четыре посольства, или патруля – даэдра уже разберёт, кто это были. И это вместе с тем первым, уничтоженным весной. Капля в море. Ещё не вернулись, правда, отряды Гьявальда и Дагбьярта, но вряд ли они сильно изменят нерадостную картину. А деревни и города полыхали, сжигаемые если не драконами, то жрецами. Люди бежали в горы и леса, уплывали на далёкие острова моря Призраков, где из еды была только мороженая рыба, дома приходилось строить из снега, обогревать их жиром хоркеров и спать в шубах. Зато туда не забредали жрецы и почти не залетали драконы. Дважды за лето горело и в селении повстанцев. Сгорали только дома да мебель, да один раз две козы в хлеву, но и это не добавляло радости. Словно бы всё возвращалось к тому, что было девять лет назад. Когда повстанцы могли только исподтишка кусать жрецов, как блохи, а сделать серьёзного ничего не могли. Так и теперь – куснуть хвост в виде выехавшего из храма патруля могут, а достать голову и всё туловище, надёжно спрятанное в храме, – нет. Добить случайного дракона, по глупости спустившегося на высоту поражения, – да, а скинуть его с неба – нет… *** Кетиллёг ходила уже тяжело, спала, подложив под живот одеяла. Дагню и Валька помогали ей по хозяйству, а за последней в этом году ползучкой пошёл Феллдир. – Раздевайся, ты весь промок, – улыбнулась она вернувшемуся мужу, ухватом вынимая из очага чугунок с картошкой. Живот зашевелился, вытянулся чуть в стороны и замер. Феллдир разложил около очага мокрый кожух и поставил сушиться сапоги, после чего вытащил с полки скрученную рогожу, расстелил её в углу и высыпал на неё из мешка ползучку, раскладывая её ровным слоем. Кетиллёг поставила на стол миску с картошкой, жареным лососем и солёными огурцами. Бьяре с воплем: «Ам-ам!» полез к отцу на колени. – Ты же ел недавно, – смеясь, всплеснула руками Кетиллёг. – Пусть ест, пока есть, – Феллдир усадил сынишку удобнее и дал ему откусить кусочек картофелины. – Гьявальд и Дагбьярт не вернулись? Кетиллёг покачала головой. Пора бы им уже, несколько дней – и снег ляжет. Кин, хоть бы с ними ничего не случилось. Хоть бы с Тьярви ничего не случилось… Чуть позже пришёл Хакон, повесил у очага промокший плащ. Кетиллёг уложила объевшегося и потому сонного Бьяре в кроватку, накрыла его одеяльцем и чуть покачала, чтобы окончательно усыпить. Феллдир принёс из подвала бутыль с вишнёвой наливкой, передвинул стол к очагу, откупорил бутылку и налил себе и Хакону. Кетиллёг поставила на пол рядом со столом ступку с пестиком и корзину с алым горноцветом. Хакон мелкими глотками пил наливку, наблюдал, как Кетиллёг ловко размельчает в ступке веточки горноцвета, и молчал. Молчал и Феллдир, не торопя его. По крыше шелестел мелкий осенний дождь, где-то на улице блеяла коза. – Ты владеешь драконьей магией? – спросил наконец Хакон. Феллдир покачал головой. – А научиться можешь? Феллдир не ответил, вспоминая Уско Орвокинпойка. Если тот за четыре года постоянных тренировок смог научиться правильно выговаривать драконье Слово, то это сможет и он, Феллдир. Но… – Я не вижу другого выхода, – Хакон поставил на стол кружку с недопитой наливкой и прямо посмотрел на него своим единственным глазом. – Гормлейт права. Это наш мир, мир людей, и спасать его люди должны своими силами. Я знаю, что то, что она говорит, правильно. Но я не вижу, как это сделать. Кетиллёг высыпала в горшок размельчённый горноцвет и заложила в ступку вторую порцию. – Правильность мира, – она погладила снова зашевелившийся живот, – нарушилась уже давно. Ещё когда Падомай разбил двенадцать миров, и Ану вынужден был слепить из их осколков один. Мы живём на осколках мира, вернее, в мире, склеенном из осколков разных миров. Это как из осколков двенадцати кувшинов склеить один. Если он не будет пропускать воду и разваливаться в руках – уже хорошо. Но какой правильности можно требовать от такого кувшина? Хакон повернул к ней голову. – Не нам судить Падомая и Ану, – чуть кивнул он. – Может, они делали, что могли. Не нам судить Шора и Исграмора, давших магию людям – они тоже делали, что могли. Но Шор, а за ним Исграмор нарушили правильный ход человеческой расы, дав людям магию… – И без неё, – тихо, но очень внятно закончила Кетиллёг, – мы уже не можем отстоять этот мир. Потому что магия лежит на обеих чашах весов. Убрать её с одной – и другая чаша перевесит, и мир потеряет равновесие. Феллдир посмотрел в кружку с наливкой. – Я боюсь, – прямо признался он. – Драконьи Слова… очень притягательны. Не знаю, как для других, но для меня – да. Каждый раз, когда мы убиваем дракона, мне хочется посмотреть ему в глаза, чтобы хоть на мгновение прикоснуться к их могуществу. Медитации над драконьими словами в храме были самым… приятным, что у меня вообще было в храме. И после храма мне много раз хотелось сесть в медитацию и помедитировать над драконьими словами, потому что с ними я… я чувствовал себя дома. – Почему ты этого не делал? – через лоб Хакона пролегла складка. – Потому что я боюсь стать снова жрецом. Потрескивал в очаге огонь, посапывал в кроватке Бьяре, шелестел по крыше дождь да лаяли где-то вдалеке собаки. – Скажи, – Хакон взял было кружку с наливкой, но поставил её назад на стол, – магия – это хорошо или плохо? – А меч – это хорошо или плохо? – остро глянул на него Феллдир. – Верно, – кивнул Хакон. – В самом мече нет ни добра, ни зла. Добро или зло творит тот, кто берёт его в руки. Так и магия. Добро или зло в душе того, кто колдует этой магией. – Магия может дать ощущение могущества, и человек может… зазнаться. – Может ли дракон, ставший человеком – истинно ставший человеком – снова стать драконом? – Драконорождённый никогда снова не станет драконом. Но он может перестать быть человеком. – А если он хочет оставаться человеком? – Он останется человеком. – Тогда почему ты думаешь, что ты можешь перестать быть человеком, если начнёшь практиковать драконью магию? – Драконья магия сильна, а я всего лишь человек. – Правильно, – подтвердила Кетиллёг, серьёзно глядя на него, – ты – человек. А магия – это всего лишь магия. Даже драконья. Это меч, висящий на стене. Он может оказаться тебе не по силам, тогда ты его просто уронишь и будешь знать, что надо поискать другой. Но может статься, что это окажется именно то оружие, которого нам сейчас так не хватает. – Вы сговорились? – Феллдир закрыл глаза и опустил голову на руки. – Хочешь – верь, хочешь – нет, – усмехнулся Хакон, – но нет. Про драконью магию я первый раз заговорил сейчас. – Просто, видимо, – подтвердила Кетиллёг, – мы пришли к одним и тем же выводам… Когда Хакон ушёл, Кетиллёг отодвинула в сторону ступку и корзины и взяла Феллдира за руку. – Ты не боишься, – он коснулся пальцами её тёмного локона, выбившегося из-под косынки, – что я попаду в зависимость от драконьей магии? – Все мы от чего-то зависимы, – она легла щекой на его руки. – Я зависима от трав, Гормлейт зависима от меча, Хакон зависим от своих снов. Забери у меня травы, у Гормлейт – сражения, а у Хакона – сны, и наша жизнь превратится в унылое существование. – Если драконья магия возьмёт надо мной верх, ты сможешь убить меня? – Феллдир, – она подняла голову, – как магия может взять над кем-то верх? Как меч может взять над кем-то верх? – Драконья магия в храмах над жрецами взяла верх. – Это не драконья магия взяла над ними верх. Это тёмные стороны их душ взяли над ними верх. Не драконья магия в храмах делает из людей тварей, а другие люди и они сами делают из себя тварей. Здесь же никто из нас не будет толкать тебя на путь тьмы, и если ты сам этого не захочешь, никакая драконья магия не сможет столкнуть тебя туда. Феллдир промолчал. – Молись Кин, – тихо сказала Кетиллёг. – Она не даст тебе оступиться. Может, показалось, но над столом на мгновение блеснуло еле заметное зелёное сияние… *** Первый снег выпал через три дня. Гормлейт, проснувшись ещё до рассвета и открыв дверь на улицу, увидела побелевший огород, на котором росли только сорняки, крыши домов, дорогу. Было ещё темно, тихо, в предрассветной серости бесшумно сыпал крупными хлопьями снег, так же бесшумно ложась на землю, над некоторыми домами уже вились дымки, где-то лаяли собаки. Зима. Опять проклятая зима, опять убивающее ничегонеделание. Она вернулась в холодный дом, где её ждали погасший за ночь очаг, рассохшаяся кровать, грязный затёртый ковёр на полу, который ей соткала ещё мать, полка с выщербленной и кое-где разбитой посудой, сундук в углу да поленница, сложенная у дальней стены, около которой стояла и дырявая корзина со стружками и щепками. И меч и щит на стене, единственные в этом доме чистые и ухоженные. Сейчас она растопит очаг, достанет из подвала мясо, напечёт ячменных лепёшек, позавтракает, а потом? Что потом? Чистить оружие или доспехи? Так они и так идеально чистые. Пойти поохотиться? Она вчера охотилась, оленины ещё на несколько дней хватит. Спать? Если бы можно было как медведь проспать всю зиму, а потом проснуться – и в бой. И не было бы этой изматывающей зимней пустоты… Днём снег перестал, выглянуло солнце. Гормлейт медленно шла по заснеженной и утоптанной дороге, её обгоняли или спешили навстречу селянки с вёдрами или вязанками хвороста, из некоторых дворов доносились удары молотка или визг пилы, бегали счастливые ребятишки. Все жили этим снежным солнечным днём, у всех было дело, и лишь у неё была только пустота. Опять бродить по лесам и горам, бесцельно, бессмысленно, с утра до ночи, а то и ночью под яркими сполохами северного сияния. Смотреть, как эти сполохи окрашивают заснеженные пики гор в зелёные, красные и синие цвета, слушать далёкий вой волков, хрюканье кабанов и осознавать себя одинокой и никому не нужной. Будут дозоры, но что эти дозоры? Полежит она сутки или двое на горе, попялится в небо, на долину Белого Потока или другие соседние долины, а потом опять седмицы бесцельно бродить по горам? К горке за околицей она вышла случайно – просто брела куда глаза глядят и набрела на неё. Обычный довольно высокий холм, засыпанный сейчас снегом и уже укатанный, местами до земли. Дети, малые и большие, с хохотом и визгом скатывались с неё на лыжах, санках или просто обструганных и натёртых жиром кусках досок. От них не отставали и взрослые – могучие воины с радостным рёвом летели вниз кто на лыжах, а кто по-ребячьи на санках. В одном месте горку залили водой, и по образовавшемуся льду воины и детвора постарше съезжали стоя на ногах. До подножия не мог устоять никто, орали, теряли равновесие, шлёпались на лёд и друг на дружку, сбивали с ног остальных и скатывались вниз орущей и счастливой кучей. Там разбирали руки-ноги, подбирали потерянные по дороге и съехавшие вслед за ними шапки, нахлобучивали их на головы и снова карабкались наверх. Гормлейт стояла и смотрела на чужое счастье. Вот Феллдир с сыном. Сын маленький ещё, боится кататься. Феллдир забирается с ним невысоко, садит себе на колени, сам садится на лёд и они съезжают вниз. Сын зажмуривает глаза, визжит, но внизу опять тянет отца наверх. Вот Мьоллнир с Эйлой, Видаром и младшим Мистивиром. Они забираются на самый верх холма, дети втроём усаживаются на длинные санки, Мьоллнир привязывает к ногам короткие лыжи, которые лишь немногим длиннее сапог, толкает санки с детьми, и сам, держась за плечи Эйлы, съезжает вслед за ними. На середине горки Эйла не удерживается и сваливается с саней, Мьоллнир, чтобы не наехать на неё, падает рядом, и они хохочут. Санки, сбившись с направления, едут поперёк горы и сталкиваются с другими санками, где сидят двое ребят постарше. Мальчишки – все четверо – скатываются в снег и тоже хохочут, пока санки без них катятся вниз. Вот стоит вдова воина, погибшего в этом году в бою. На голове – чёрный траурный платок, в глазах – грусть, но она смотрит на горку и улыбается. Вот её счастье – в количестве пяти голов, хохоча и визжа от восторга, скатывается по льду прямо ей под ноги. Она приседает, вытирает чей-то разбитый нос, обнимает всё своё шумное счастье и улыбается. Вот плотной кучкой пришли на горку ученики Феллдира. Тьярви с ними нет – он был в отряде Дагбьярта, так и не вернувшемся из похода. Малушу сразу утаскивают подружки, Агнар тоже бежит к приятелям, волоча за собой санки. Откуда-то слышится крик: «Бей проклятых колдунов!» – и в их сторону летит снежок. «Проклятые колдуны» тут же включаются и начинают обстреливать снежками обидчиков. Хохот, веселье и сбитые шапки с обеих сторон. К ним на помощь бегут братья, сёстры и приятели, снежки летят гуще, обе стороны спешно возводят крепости. «Проклятые колдуны» – это просто такая игра… Вот Хакон, которого толкают к горке три конопатые и рыжие девочки – дочери Хреина, его отца. Он упирается, пытается сбежать, они его ловят и опять толкают к горке. Только видно, что и это игра – девочки смеются, Хакон смеётся и убегает так, чтобы его быстро поймали, а потом хватает под мышки двоих из них и бежит с ними на горку. Третья, которой не хватило места у него в руках, догоняет их и с разбега прыгает ему на спину. Хакон не удерживается на ногах и падает. Визг, хохот; шапка Хакона и сапог одной из девочек скатываются вниз. Только ей нет места в этой игре. У неё нет и не будет детей, у неё нет и не будет мужа. У неё есть только брат – да, по закону он ей никто, по закону он брат этих трёх конопатых девчонок, но он ей всё равно брат. Только у него кроме неё ещё есть три сёстры и два брата, у него будет жена, будут дети. А у неё останется только верный меч. А могло быть по-другому. Она могла не отдавать матери Эйлу и Видара, могла оставить их себе. И Мьоллнир остался бы с ней. И они бы сейчас вчетвером катались с горки. Она бы не рожала больше детей, но Мьоллнир… Он всегда хотел большую семью, скорее всего, он время от времени приносил бы в дом нагулянных на стороне детей. Пусть, так было бы лучше всем. И семья большая, и ей рожать не надо. Почему слишком поздно приходит понимание, что семья – это не помеха воинскому делу? Что дети не превратят её в наседку, что муж – это не только стирка-уборка-штопка, но человек, кто поддержит в тяжёлый час? Почему она понимает это, когда уже всё прошло, и что-то менять – поздно?.. Мьоллнир сгребает детей в охапку и куда-то показывает пальцем. Дети смотрят в ту сторону и бросаются туда. Стейна, из-под полушубка которой выпирает уже заметный живот, улыбается и, раскрыв объятья, ждёт, когда дети – сначала самая шустрая Эйла, потом менее быстрый Видар, а потом самый маленький, а оттого и самый медленный Мистивир – повиснут у неё на шее. Последним подкатывается на своих коротких лыжах Мьоллнир и делает вид, что тоже хочет повиснуть у неё на шее. Стейна смеётся, Мьоллнир смеётся, дети смеются. Сколько им уже? Эйле семь лет, Видару шесть. Как быстро летит время… Но Эйла и Видар – уже не её дети. Это были дети Фригг, сейчас это дети Стейны. И то, что Эйла забыла смерть бабушки, и то, что Видар со временем всё же отжил – не её заслуга. Это заслуга Стейны. Вернуться бы на девять лет назад, предотвратить Хёггате, предотвратить гибель их поселения в Золотых горах. Пройти посвящение в пятнадцать лет, с пятнадцати лет ходить в походы, выйти замуж за Мьоллнира, родить ему двоих детей, отдавать их на лето родичам, каждое лето воевать, а зимой кататься на санках и играть в снежки. И не было бы этой тяжёлой пустоты в доме и на душе… Феллдира на горке уже нет. Гормлейт поискала его глазами и увидела вместе с Кетиллёг, у которой полушубок не сходился на животе. Феллдир и Кетиллёг медленно шли от горки в сторону деревни, а между ними, держа их за руки, топал Бьяре. Почему столько лет должно было пройти, чтобы она поняла, какую ошибку совершила? Почему тогда она упёрлась в свои обиды и разочарования и не захотела увидеть, что сама же себе ломает жизнь? Забыть детей и прогнать Мьоллнира – тогда ей казалось единственным выходом. Почему должно пройти столько лет, чтобы она осознала, что был другой выход? Другой выход… Шор дал людям магию и лишь потом смог увидеть, что был другой выход. Исграмор заключил сделку с Алдуином – и тоже, лишь когда уже было поздно, понял, что было другое решение. Так и она. Лишь когда уже поздно, понимает, что был другой выход. … Шор стоит рядом, опирается на свою огромную секиру и смотрит своим единственным глазом на веселящихся на горке людей. «Ни я, ни Исграмор не допустили ошибки. Было несколько возможных решений, я выбрал единственное, которое видел. И Исграмор выбрал единственное, которое видел. Они привели к тяжёлым последствиям…» Они смотрят на будущих колдунов, кучей-малой летящих по льду с горки. Гормлейт ждёт. В голосе Шора прозвучало невысказанное, но очень явственное «но». – Но? – спрашивает она, когда молчание затягивается. «Но никто не может сказать, какие были бы последствия, если бы мы тогда приняли другое решение, которое сейчас кажется правильным. Может быть, у правильного решения последствия были бы ещё более тяжёлыми». Воины лепят снеговика. Три снежных шара, поставленные друг на друга, быстро обзаводятся хвостом, куцыми крыльями, двумя грудями и мужским достоинством. «Иногда то, что кажется ошибкой, на самом деле является единственно верным решением. Но даже и ошибка иной раз приводит к тому, что события поворачивают в благоприятное русло, и не будь той ошибки, всё сложилось бы намного хуже». Катаются с горки дети, перебрасываются снежками воины, кого-то зовут обедать. Её никто не позовёт, и ей некого звать. Её ждёт пустая стылая хата и лепёшка с мясом что на обед, что на ужин. И долгая зима, наполненная пустотой и безнадёжностью. – Хочешь сказать, что и это может дать что-то хорошее? Шора рядом уже нет, только еле заметное бело-золотое сияние говорит о том, что он был. «Не всегда то, что кажется ошибкой, действительно является ошибкой…»