Священная война

На улице мело по-прежнему, ветер бросал в лицо снег, раздувал полы кожухов, над головой сквозь тучи багрово просвечивал Массер, не давая никакого света, и видно было всего на пару шагов вперёд. Гормлейт шла впереди, торя дорогу и почти интуитивно ориентируясь, где свернуть, где обойти курумники, не видимые сейчас под снегом. За ней двигался Феллдир, Хакон замыкал шествие. Лес прошли в самой узкой его части, где его ширина составляла от силы саженей сто, пересекли вырубку и по редкому криволесью принялись подниматься в гору. Постепенно светало, кромешную тьму сменял серый полусвет, багровое пятно в тучах сместилось к западу. В невнятных и долгих предрассветных сумерках постепенно проступали из темноты скалы и редкие кривые деревья, чудом державшиеся на такой высоте. Ветер с высотой усилился. На вершине горного отрога снег держался только в углублениях и щелях, в остальных местах его сдувал ветер. Цепляясь за выступы скал и пригибаясь почти к самой земле, путники преодолели вершину и принялись спускаться в соседнюю долину – голую и безлесную чашеобразную выемку, на дне которой было солёное бессточное озеро, не видимое сейчас под снегом, и Гормлейт взяла правее, чтобы обойти его. К тому времени, как они преодолели половину подъёма из долины на перевал Ветров, рассвело окончательно, вернее, тёмная серость сменилась на светлую серость. Ветер, относительно слабый в долине, снова усилился, постоянно менял направление, дул то в спину, то в лицо, то с боков, ударяясь о скалы и отражаясь от них. Шли, скользя на камнях, цепляясь за скалы и переползая наиболее опасные участки по-пластунски. В одном месте, где с одной стороны тропы, хоть и достаточно широкой, открывалась пропасть, пришлось связываться верёвкой. Гормлейт переползла первой, Феллдира резким порывом ветра едва не сдуло в пропасть; спасло то, что он был привязан одним концом верёвки к Гормлейт, другим – к Хакону, которые его и вытянули. На повороте тропы застряли надолго, потому что там случился ночной обвал, и понадобилось немало времени, чтобы расчистить проход. На перевал поднялись уже в серых сумерках. Впереди за невысокими предгорьями долина Белого Потока терялась в непроглядной белой метели, в узкой долине внизу сгущались ранние зимние тени, по дну текла речка, ещё не замёрзшая и угадывающаяся по мокрым полыньям в снегу. По её берегам стоял тёмный еловый лес, постепенно заметаемый снегом. До заброшенного хутора дошли уже в полной темноте. Огонь в полуразвалившемся от ветхости доме разводить не стали, вынули из мешков замёрзшие хлеб и мясо, отгрызали по маленьким кусочкам, рассасывали, растапливая во рту, и глотали. Полупустые фляги набили снегом, спрятали их поближе к телу, чтобы он растаял, и, скорчившись на смёрзшихся пуках гнилой соломы, продремали несколько часов. После полуночи метель улеглась, тучи немного разошлись, выглянул серп Секунды, и в его неверном молочном свете путники – дорогу на этот раз торил Хакон – двинулись дальше. К утру прошли долину, спустились с невысокого скалистого перевала и углубились в лесистые холмы, всё больше забирая к северу. После короткого привала и завтрака всё теми же морожеными хлебом и мясом небо снова затянуло тучами, поднялся ветер, неся по земле позёмку. Лес постепенно сходил, редкие деревья жались в падях и распадках. К вечеру путники миновали маленький заброшенный драконий храм, а через лигу на дорогу, до которой оставались меньше версты, упал дракон, окатил её струёй пламени и взмыл вверх. Большой, расцвеченный всеми оттенками болотного цвета, более тёмный с головы и более светлый с хвоста, он немного заваливался на правое крыло, хотя повреждений на нём видно не было. Сделал круг над дорогой, спустился ниже – и путники увидели, что в его правое крыло полетел залп камней. Дракон снова выплюнул огонь и взмыл вверх. Путники, не сговариваясь, рванули туда, буксуя в снегу и спотыкаясь о невидимые под ним камни. Снова залп камней, снова огонь – и не видно, чтобы его кто-то тушил. Полверсты. Впереди ещё один холм. Гормлейт за шиворот выдернула Феллдира из заметённой снегом ямы. Огонь. Стрелы всё в то же правое крыло. До сражающихся воинов, которых ещё закрывал холм, не более ста саженей. Стрелы. Огонь. Отпадают последние сомнения – с воинами мага нет. На ста саженях уже должно чувствоваться применение магии. Но никто не разгонял стрелы, никто не гасил драконий огонь и не ставил от него защиту. Маг в сражении не участвует. Тьярви в сражении не участвует… Они буквально взлетели на вершину большого, но невысокого холма, когда дракон завис над дорогой. Внизу снег весь был растоплен, сквозь него проступала чёрная земля, горели кусты, десятка два воинов, рассыпавшись, быстро смещались в сторону снега. Едва слышный рокот – и в пасти дракона появляются первые сполохи огня. И дракон висит – видимо, чует, что мага, способного сильно ему навредить, нет, а потому позволяет себе зависнуть и прицелиться. Воины бегут в разные стороны. Огонь. – Styrkur loftid[5]! Почти неоформленный воздушный удар, на пределе возможностей выдирающий магию из жил, несётся навстречу дракону, возвращает ему его же огонь, пламя шипит на морде, дракон ревёт и проседает вниз саженей на двадцать, а воины, мгновенно сориентировавшись, выхватывают копья. Примериваться к расстоянию нет ни времени, ни сил, заклинание захвата цепляет и воинов, кто-то не удерживается на ногах и падает в грязный истоптанный снег, тут же снова вскакивая на ноги. Дракон, левое крыло которого оказалось порвано буквально на клочки, заваливается на него и боком врезается в землю, подняв ошмётки снега и земли. Воины ревут, выхватывают мечи и бегут к дракону. Гормлейт и Хакон скатываются с холма и мчатся к ним… Феллдир сел на землю и, преодолевая дрожь в руках от резкой перерастраты сил, вытащил из внутреннего кармана кожуха флакон с зельем. Откупорил, выпил, перетерпел темноту в глазах, встал и, пошатываясь, начал спускаться вниз. Воинов, облепивших дракона, было около двадцати, тогда как весной в поход уходило тридцать два. Пять обожжённых тел лежало на растопленной земле среди догорающих кустов. Значит, не хватало примерно семи человек. И Тьярви. Дракон мотнул уродливой башкой, сбрасывая попытавшихся забраться на неё воинов, те отлетели в стороны. Феллдир подловил момент, когда в оплавившейся пасти дракона снова засверкал огонь, метнул туда водяной шар, чувствуя, что снова резкое применение магии вызвало слабость. К счастью, ненадолго, зелье восстановления – специальное боевое, призванное быстро вернуть магические силы – действовало почти мгновенно. Потом от него будет ломить кости и болеть голова, но это будет после боя. Гормлейт, пробежав по крылу, перескочила дракону на спину и, держа в одной руке меч, а второй цепляясь за роговые выросты на спине, взлетела к его голове и вонзила меч ему в глаз по самую рукоять. Выдернула – и всадила в другой глаз, и воздух потряс её торжествующий крик. Дракон уже в агонии дёрнул головой, сбрасывая Гормлейт, и попытался пыхнуть огнём. Феллдир, подбежав, всадил ему в уже начавшую полыхать пасть водяной шар, вода мгновенно вскипела, и дракон, издав быстро затихающий стон ярости и боли, уронил голову с оплавившейся чешуёй и обожжённой пастью на землю, конвульсивно дёрнулся и затих. Воины издали радостный клич. Феллдир выхватил сотника. – Где Тьярви? – неестественно спокойно произнёс он. – Плох твой Тьярви, – не стал скрывать Дагбьярт, оглядываясь в сторону небольшого оврага, укрытого кустами. – Седмицу назад патруль мы порешили, вот жрецы и зацепили его. Троих тогда ранило, Нев умер через день, а Тьярви и Гарма несём домой. Тьярви перевязали, ничего вроде он был, а потом начал гореть. Когда дракон напал, в овраге том спрятали. Феллдир, скользя на грязи, которую мороз уже начал прихватывать льдом, бросился туда. В овраге на снег между кустов были брошены носилки с ранеными, закутанными в одеяла – именно брошены, потому что лежали неровно и как попало: дракон напал внезапно, и как успели, так и спрятали раненых. Гарм не двигался, дышал поверхностно, но выглядел нормально, а Тьярви горел, дышал очень часто, едва ли не задыхаясь, черты его лица заострились и приобрели нездоровую синюшность. Феллдир, цепляясь за кусты, подполз к нему, стянул с его шеи одеяло и положил ладони на его лоб и грудь. Чем его ударил жрец? Судя по всему, каким-то комбинированным заклинанием мороза с камнями. Камни разодрали кожу и мышцы на его правой ноге и правом боку, зацепив немного и руку, а мороз вызвал мгновенное сильное обморожение. Обмороженные ткани начали отмирать, гноиться и вызвали заражение крови… Когда носилки с ранеными вытянули из оврага, Феллдир уже успел влить в ученика обеззараживающее и жаропонижающее зелья. Отвлёкшись ненадолго, он проверил Гарма и ещё двоих, сильно раненых в бою с драконом, но у Гарма была лишь сломана нога, хоть и серьёзно, а остальные были обожжены довольно сильно, но могли подождать. Тьярви же ждать не мог. Они отошли за холм, воины собрали хвороста, нашли несколько деревцев потолще и развели два дымных костра. Хакон повесил над ними растапливаться котелки со снегом. Между кострами расстелили медвежью шкуру, на которую уложили Тьярви, раздетого догола, и Феллдир, вытащив из мешка свёрток с инструментами, принялся обрабатывать его раны. Тщательно иссёк омертвевшие ткани на ноге, боку и руке, стёр гной, прочистил раны обеззараживающим зельем и перевязал их, не зашивая. Тьярви в сознание не приходил, но жар немного спал, дыхание стало не таким частым и более глубоким. Теперь его нужно как можно быстрее нести в селение, где травницы смогут вылечить его лучше, чем он. Кин, помоги ему… Феллдир осторожно накрыл ученика меховым одеялом, и двое воинов вытащили его вместе со шкурой, на которой он лежал, из-под навеса и отнесли под другой навес, сооружённый с другой стороны костра. Там уже лежали Гарм и двое других обожжённых. Феллдир встал, только сейчас почувствовав, что его колотит. Когда он оперировал Тьярви, он не чувствовал ничего – ни боли в затёкших ногах и спине, ни страха за ученика – ничего, только сосредоточенность на деле. А сейчас, когда всё осталось позади, его догнало нервное напряжение. Кин, помоги Тьярви... Рядом возник Хакон с миской горячего бульона. Феллдир несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул, пытаясь унять дрожь в руках, взял чашку и принялся медленно, по глотку пить наваристый бульон. Хотелось лечь хоть прямо в снег и уснуть, но нельзя, у него ещё трое тяжёлых. И неизвестно сколько более лёгких… Он допил бульон, некоторое время позволил себе посидеть, прикрыв глаза, затем поднялся и пошёл к навесу с ранеными. Гарм был стабилен, за последние несколько часов его состояние ни ухудшилось, ни улучшилось. Вехьяльм обгорел почти весь, но поверхностно, со временем от его ожогов, возможно, и следа не останется, а вот Эйндрид пострадал сильнее и сейчас стонал в забытьи. – Несите его к костру, – устало сказал Феллдир воинам. Кин, помоги Тьярви. Прошу… Лица коснулся лёгкий тёплый ветерок... *** К дракону Феллдир подошёл только утром, когда закончил обрабатывать раненых и подремал часа два. В неверной утренней серости туша, распростёртая между холмов и присыпанная снегом, сама казалась небольшим холмом. Феллдир, подсвечивая себе магическим огоньком, некоторое время внимательно осматривал дракона, потом полистал свою тетрадь, в которую он вписывал всех убитых драконов, и нашёл запись трёхлетней давности, где был описан точно такой же дракон. Того дракона он запомнил из-за не совсем обычной окраски – только болотный цвет, зато всех оттенков, и от головы к хвосту он светлел постепенно. И тот дракон тоже ещё до битвы чуть заваливался на правое крыло. Кроме этого в старой записи нашлось упоминание, что на морде прямо над носом у него было пятно сиреневого цвета, и на морде этого дракона даже сквозь опаленную чешую просматривалось такой же формы пятно – похоже даже, что и такого же цвета. Аура уже сильно поплыла и расслоилась: сразу после боя Феллдиру было не до того, чтобы рассматривать её, а теперь уже не сравнить, схожа она с аурой того дракона или нет. Хотя, скорее всего, другая, потому что у того дракона она была наполовину серой, а эта, похоже, почти чёрной, потому что серых пятен на расплывшейся ауре почти не было. Родичи? Случайное совпадение в расцветке? Это возможно, драконов много – ничего удивительного, что среди них встречаются похожие друг на друга твари. Только почему где-то глубоко в душе кольнуло сомнение, что причина этого сходства всё-таки в чём-то другом?.. *** Раненых несли по двое воинов. К шкурам или одеялам крепили два шеста, сводили их вместе, и воины несли их на плечах, время от времени меняясь. Погода снова ухудшилась, над долиной низко просели тучи, зацепившись за вершины гор, и сыпали снегом, заметая серые и голые курумники, кусты, деревья. Мороз усилился, легко одетые воины, уходившие весной в поход без зимней одежды, мёрзли, и потому шли быстро, чтобы и согреться ходьбой, и быстрее дойти до селения. Четверо тяжелораненых, хоть и укутанные во все одеяла, тоже замерзали, поэтому, когда вечером следующего дня дошли до заброшенного хутора, пришлось делать там дневку, наспех заделывать дыры в избе, разводить огонь в очаге и устраивать охоту, чтобы набить зверья на шкуры. Пока Феллдир заново перевязывал раненых, варил зелья и поил ими больных, воины устроили облаву, загнали стаю волков из пятнадцати голов и перебили их. Часть воинов осталась снимать шкуры и наскоро очищать их от жира и крови, остальные же пошли искать ещё кого-нибудь. К ночи притащили шкуры двух саблезубов и ещё трёх белых волков, а в полночь вернулись и Гормлейт с Хаконом, за которыми гнался медведь. На шатуна он не походил, был откормленным и толстым, скорее всего, кто-то разрушил его берлогу, и медведь проснулся. Охотники повстречали его в лиге от хутора, здраво рассудили, что волочь лигу по бурелому тушу в шестьдесят пудов не очень удобно, а потому раздразнили медведя, выманили его к хутору и недалеко от него закололи копьями. Тьярви стало лучше, хотя в сознание он так и не пришёл, жар ещё немного спал, некоторые раны продолжали гноиться, но большая их часть всё же начала подживать. У Эйндрида началась горячка и нагноение ожогов. Гарм, которому Феллдир частично срастил кости ноги, и Вехьяльм, обгоревший хоть и несильно, но весь, были полегче, но и они страдали от переноски. – Надо торопиться, – устало сказал Феллдир Дагбьярту, когда к ночи воины собрались у очага. – У меня обеззараживающие зелья обычные, для всех случаев, а им нужны специальные. Дагбьярт подбрасывал в руке кинжал, ловил его, снова подбрасывал, снова ловил, смотрел, как воины чистят шкуры, и молчал. Да и что он мог ответить. Все и так шли на пределе возможностей, эта дневка была необходима, потому что на перевале Ветров и легко одетые воины, и слабо укутанные раненые просто замёрзли бы до смерти. Можно было пойти через более низкий и простой Лесной перевал, но для этого нужно было обходить внешний хребет Предела далеко на юг к Валтумскому тракту и идти через бывшее Равинбю, а это как минимум пять дней. Седловой перевал ближе, до него два дня, но он ненамного проще перевала Ветров. Феллдир укупорил флакон с остатками зелья. От селения до этого хутора они дошли за сутки – вышли из селения вскоре после полуночи и пришли сюда незадолго до полуночи. Но они шли лишь втроём, налегке, отдохнувшие, а двум десяткам уставших воинов, обременённых ранеными, суток на этот переход не хватит. Значит, двое суток. Быстрее – никак... Метель мела всё утро и весь день. Пока пробирались лесом к перевалу Ветров, это сильно не чувствовалось, но когда вышли на открытое пространство, все ощутили на себе его силу. На опушке леса сделали привал, нарубили тонких деревьев, связали волокуши и уложили на них раненых. Около жертвенных óбо вознесли молитвы Кин, прося о благоприятной погоде, насыпали ей горсть зерна и принялись медленно подниматься по скользкой каменистой тропе, таща за собой волокуши. Темнота застала их там, где начиналась пропасть, в этом месте ещё совсем неглубокая и засыпанная обломками скал. Воины нашли достаточно просторное углубление в скалах, подкатили камней, сложили из них заслон, немного защищавший от ветра, у дальней стенки установили волокуши с ранеными, а сами, плотно забившись в пещерку и прижавшись друг другу, то забываясь тревожной дремотой, то просыпаясь от холода, терпеливо ждали утра. К утру Тьярви и Эйндриду стало хуже, у обоих усилился жар и увеличилось количество гноя в ранах. Тьярви Феллдир влил дополнительный флакон обеззараживающего зелья, которого оставалось и так очень мало, Эйндриду пришлось вырезать кусок мяса из бедра, в котором начало развиваться омертвение. Однако порадовала погода – когда ночная темень сменилась зыбкой предутренней серостью, улёгся ветер. Снег какое-то время ещё мягко сыпал, но вскоре прекратился и он, и воины, не столько отдохнувшие за ночь, сколько уставшие от бессонницы и ожидания утра, подхватили волокуши с ранеными и двинулись на перевал вдоль всё углубляющейся пропасти. Самое узкое и опасное место миновали при полном штиле, а когда начали спуск в чашеобразную долину, на них с удвоенной силой обрушилась вьюга. – Хвала тебе, Кин, – воздел руки к небу Дагбьярт, – хвала вам, духи перевала, что благоволили нам. В чашеобразной долине их встретил отряд из двадцати воинов – дозоры на окружающих склонах заметили вереницу людей ещё на перевале, передали сигнал в селение, и оттуда им на встречу вышла подмога. Они отдали воинам тёплые кожухи, забрали у них волокуши с ранеными и, торя дорогу в глубоком снегу, под ударами метели принялись пробиваться к отрогу. Отрог пришлось переползать буквально на четвереньках, а местами и вовсе по-пластунски, волокуши цеплялись за камни и застревали в скалах, раненые стонали, Тьярви и Эйндрид горели. Феллдир влил в них по последнему флакону жаропонижающего и по предпоследнему – обеззараживающего. Одному воину, когда поднимались на отвесную двухсаженную скалу, на голову упал камень, пробив череп. Пришлось устраивать вынужденный привал, чтобы Феллдир мог спешно залечить трещину – сейчас это было ещё относительно просто, а через несколько часов ткани напитаются кровью, кровь же начнёт заливать мозг, и может вообще оказаться поздно. В селение вошли уже в полной темноте. Как оказалось, там никто не спал, все ждали их. Заголосили матери и жёны воинов, не вернувшихся из похода, залаяли собаки. Гормлейт смотрела на них, потом смотрела в лечебнице на Кетиллёг, которая одной рукой держала дочь, сосавшую грудь, а другой ставила на огонь вариться зелье, на Кетильгерд и Феллдира, разбиравших хирургические инструменты и флаконы, и чувствовала, что на неё опять накатывает тоска. На пять дней она смогла вырваться в поход, пусть и оказавшийся недалёким, пять дней у неё была цель, был смысл существования, а сейчас их опять нет. Она опять не нужна никому, даже самой себе. Нужен Феллдир, нужна Кетиллёг, нужен Хакон, нужны воины, вернувшиеся к своим семьям. Нужны раненые, над которыми сейчас стояли маг и травницы. А она – нет. Прибежала Малуша с ворохом чистой ветоши, пришла Дагню забрать у Кетиллёг ребёнка, Тойво принёс два ведра воды, поставил её на очаг греться, поворошил угли, подкинул дров и снова пошёл за водой. Малуша слила из деревянных мисок грязную воду, которой раненым промывали раны и ожоги, ополоснула их, налила чистой. Они все нужны… Тьярви ненадолго пришёл в себя, осмотрелся и через силу усмехнулся Феллдиру: – Слушай, – в его слабом голосе явственно прозвучали горделивые нотки, – помнишь, мы думали, как сделать так, чтобы амулеты жрецов перестали работать? Так я придумал!.. Феллдир закатил глаза. Человека едва вырвали из лап смерти, а он про артефакты! – Правда, это нечаянно получилось, я с пропорциями стихий ошибся. – Все твои самые гениальные артефакты ты придумывал нечаянно!.. Гормлейт развернулась и ушла в темноту вьюжной ночи. На неё не посмотрят как на непутёвого, но любимого младшего братишку. Её удел – одиночество… Дома было темно и холодно, около порога через щель и неплотно закрывающуюся дверь намело небольшой сугроб, в дальнем углу через дырку в крыше тоже насыпало снега. Гормлейт бросила вещевой мешок у стенки, чиркнула огнивом, зажгла свечу, потыкала палкой холодные угли. Разводить огонь, прогревать дом, выметать снег, готовить ужин… Она, не разуваясь, растянулась на холодной кровати и принялась смотреть в крышу с провисшей и прогнившей соломой. На улице снова завывал ветер, и так он будет выть все долгие зимние месяцы… Дверь со скрипом отворилась, и в дом кто-то вошёл. Хакон отгрёб в очаге холодную золу в сторону, высыпал туда горячие угли из глиняного горшка, принесённого с собой, и сложил на них тонкие щепочки и стружку, тоже принесённые с собой, подул, раздувая маленький огонёк. Затем вытащил из поленницы, сложенной у дальней стены дома, несколько дровинок, расколол их на тонкие лучинки и тоже положил в очаг. Огонь взялся, загудел, дым, сначала наполнивший хату, нашёл свои отверстия в крыше и начал выходить на улицу. Затем Хакон ушёл и через некоторое время вернулся с бутылью наливки и котелком с какой-то похлёбкой, который повесил над огнём. Гормлейт неохотно слезла с кровати и бросила около очага медвежью шкуру. По хате поплыл аппетитный запах мяса и овощей, так что у Гормлейт невольно потекли слюнки. – Это ты дома взял? – Нет, – Хакон вытащил с полки две пыльные миски, – это Дагню и Валька тебе передали. В благодарность за Тьярви. Тьярви нужен. Мечущийся в горячке, весь в зловонном гное – он нужен. Она видела, какие взгляды, полные сострадания и тревоги, бросали на него Дагню, Тойво и Малуша. И как на него смотрел Феллдир. Других раненых он лечил, потому что должен был их лечить, а Тьярви он лечил, потому что он был ему дорог. Если ранят её, Гормлейт, то Феллдир и травницы будут лечить её, потому что должны. И выхаживать её будут, потому что должны. А Тьярви ученики Феллдира будут выхаживать, потому что он им дорог… Хакон забрал миски и ложки, вышел на улицу, там протёр их снегом и вернулся назад. Разлил похлёбку по мискам и протянул одну из них сестре. Поели они молча. Дагню готовить умела, суп был выше всяких похвал, но даже он не мог разогнать беспросветную зимнюю тоску. Как и вишнёвая наливка. – Сестра, – Хакон лежал на шкуре, держал в руках щербатую кружку с наливкой и смотрел на огонь. – Война когда-нибудь закончится. Когда-нибудь мы победим. Когда-нибудь не останется ни драконов, ни жрецов. Что ты будешь делать тогда, когда наступит мир? Огонь бросал красные блики на потемневшие закопченные стены, грязный пол и провисшую солому крыши. Хакон, восемнадцатилетний мужичок с мудростью старика, лежал на шкуре и смотрел на огонь. – Когда закончится война, моя жизнь потеряет смысл. Сейчас для меня бессмысленна только зима, а тогда станет бессмысленна вся жизнь. – Ты сражаешься за мир и не хочешь мира? – Я не хочу жить в мире. Для меня смысл жизни – это война. Счастье – это погибнуть в последнем победном бою за мир. Хакон ответил не сразу. – Всё в мире чередуется, – он степенно отпил наливки. – Магнус светит и гаснет, люди и твари бодрствуют и спят, зима приходит на смену лету. Магнус быстро перегорит, если не будет гаснуть по ночам. Люди умрут от усталости, если не будут спать. Земля перестанет родить, если не будет отдыхать под снегом. Мир рухнет, если будет постоянно воевать. Всё нуждается в отдыхе. И ты тоже, сестра. – Брат, – с невесёлой снисходительностью усмехнулась она. – Я пришла в этот мир воевать. Бои, сражения – для меня это всё. Я не умею жить в мире, я не хочу жить в мире. Для меня война – это не труд, это… Это вся я, понимаешь? – Сестра, – он поставил кружку на шкуру и сел. – Война – это всегда разрушение. Всегда. Бывает война справедливая или несправедливая, бывает удачная или неудачная. Бывает всякая. Но всегда война – это разрушение. Не бывает созидающей войны. Воин – это всегда разрушитель. – Предлагаешь нам всем перековать мечи на орала, пахать землю и стелиться под проклятых жрецов?! – вспылила она. – Нет. Разумеется, нет. Иногда война неизбежна и необходима, как сейчас. Иногда, не разрушив старого мира, нельзя построить новый. И тогда и нужны воины, которые разрушают то, что мешает создавать новый мир. Но это не меняет их сути. Воины – это разрушители. Война – это разрушение. И человек, который только разрушает и ничего не создаёт, разрушает и самого себя. – Ну так иди к жрецам и склонись перед ними! – Воин, – сурово глянул на неё Хакон, – это человек, который добровольно берёт на себя ношу разрушить то, что мешает создавать новый мир. Который ради других готов пожертвовать не только своей жизнью, но и душой. Сущность человека – это творение. Крестьянин творит на своих полях хлеб, ремесленник творит вещи, скальд творит песни, наставник творит знания. И творя хлеб или песни, они творят и себя, они приближают себя к Создателю, к Ану. Воин не творит ничего, он только разрушает, отступает назад к сути Падомая. И в следующих жизнях ему придётся заново учиться творить и навёрстывать то, что он потерял, когда был воином. Когда воин, закончив воевать, строит дом или лепит горшки, он не позволяет своей душе откатиться сильно назад. Гормлейт скривилась: – Брат, ты всегда любил читать мне нравоучения, как старик! Предлагаешь мне начать лепить горшки? Ты видел когда-нибудь, чтобы Шор лепил горшки? – Шор до того, как стать королём Атморы, складывал песни и врачевал людей. – ДО того, как стал королём и воином! ДО, а не ПОСЛЕ! До того, как я стала воином, я тоже много чего делала – даже ткала и рожала детей! А теперь я воин, и моя суть – это война! Хакон посмотрел на огонь в очаге, подложил в него поленце. Потом допил наливку и встал. – Нирн, – обернулся он, уже стоя около двери, – держится на равновесии трёх высших сущностей – Создателя, Хранителя и Разрушителя. Когда какая-то из этих сущностей берёт верх, равновесие нарушается, и мир может рухнуть. И в каждом человеке присутствуют эти три высшие сущности. В каждом человеке есть суть Создателя, Хранителя и Разрушителя. И когда в человеке какая-то одна суть берёт верх над остальными, нарушается равновесие души. Очень трудно сделать так, чтобы верх взяла суть Создателя, легче – чтобы суть Хранителя, и очень легко – суть Разрушителя. Он приоткрыл дверь, впуская в прогревшийся дом поток холодного воздуха. – Если человек только разрушает, сестра, он разрушает и себя. Он ушёл, тщательно закрыв за собой дверь, постаравшись не оставлять щелей. С его уходом снова стало пусто – Гормлейт и не заметила, что Хакон принёс не только угли и похлёбку, но и тепло очага и какую-то наполненность, что ли, а когда ушёл, забрал всё с собой. И она снова осталась одна. Вернуться бы назад на девять лет, не помчаться так глупо брать Хёггате… Шор, почему ты не удержал меня тогда? … Шор смотрит на неё своим единственным глазом, а руками смешивает в каких-то мисочках какие-то зелья. Отложил ложечку, осторожно перелил содержимое одной мисочки в другую. «Невозможно всегда держать ребёнка за руку. Приходит время – и его нужно отпустить, чтобы он сам учился, что можно, а что нельзя». Качается в очаге огонь, воет за стенами ветер… _________________________________________ [5] Styrkur loftid – в переводе с исландского «сила, воздух».