Священная война

В очаге потрескивали сухие берёзовые поленья, дым поднимался к крыше и выходил через специальные отверстия в ней. Было темно, на улице хлестал дождь. Майса – вторая жена Бьяре, на которой он женился шесть лет назад – тихо, стараясь не шуметь, укладывала спать в маленькой спальне обеих дочерей, а заодно и Сньольфа. Мальчишка, которого путь длиной в три седмицы вымотал до предела, едва не уснул ещё за столом с куском картошки во рту, и отключился сразу же, как оказался на кровати. После того, как ужин, прошедший в мёртвой тишине, закончился, и стол был убран, Бьяре отправил жену укладывать детей, принёс медвежью шкуру, которую постелил перед очагом, плеснул себе и сыну в кружки вина, и после того, как мужчины уселись на шкуре, тяжело вздохнул: - Рассказывай. И Феллдир рассказал. И про жизнь в Фолгунтуре, и про то, как он пытал пленных, как помогал жечь деревни, как отбирал магических детей у их семей, и про Арбруника, и про Морфал, и про Сньольфа, и про болезнь, и про свой долгий путь сюда. На душе у него впервые с момента побега было пусто и спокойно, даже безразлично – прошёл раж, на котором он бежал из Фолгунтура и смог уйти от погони, прошла постоянная настороженность, которая не отпускала его ни на мгновение дороги, прошло волнение от мысли, чтó он увидит на месте своего дома… Слова ложились рассказом, и с ними уходили все эмоции, оставляя пустое, чёрное, фаталистическое спокойствие. Он жрец, он предатель, и грязь жречества ему не смыть уже никогда. Он после смерти войдёт в Обливион, чтобы быть подвергнутым пыткам – таким, какими пытал он, и чтобы всю оставшуюся вечность терять то, что он любил – как теряли родители своих сыновей и дочерей, которых он отбирал у них… Рассказать всё отцу, единственному человеку, который у него остался, и… И прекратить эту жизнь. Он готов принять расплату за свои преступления. Феллдир давно закончил, огонь в очаге начал гаснуть. Бьяре молчал, сумрачно глядя на алеющие угли. В доме стояла тишина, дети и Майса давно спали, лишь по крыше шелестел дождь, да завывал в деревьях на улице ветер. Последний раз… Как странно слушать ветер, зная, что это последний раз… - Ложись спать, сын, - наконец, после очень долгого молчания, произнёс Бьяре. – Я принесу шкуру накрыться. И всё. Ни слова в ответ… Хотя что можно на такое ответить? Не выгнал из дома на ночь глядя и в дождь – и на том спасибо. А если выгонит завтра – что ж, он знает, куда идти. А может, отец и собственноручно убьёт его… Если не побрезгует марать руки о такую мразь… - Отец, можно попросить тебя… Сньольф… У него, может быть, осталась семья… - Сньольф, сын Йофурра Олафсена, - Бьяре почесал бороду. – Наверно, я даже знаю его отца, если это тот Йофурр Олафсен. С этим разберёмся. - И ещё… Ида – что с ней стало? Минне и Эльсе были убиты в Вольскигге, Силье ещё раньше зарезал стражник, но Ида успела убежать в лес. Может быть, хоть она спаслась? Бьяре чуть вздохнул, тяжело по-медвежьи поднялся, подошёл к одной из полок и снял с самой верхней из них потемневшую от времени деревянную шкатулку. В ней оказался маленький, как раз на детскую ручку браслетик из мелких ракушек. Со следами крови. Феллдир впервые почувствовал подступающий к горлу ком. - Когда я вернулся сюда после Вольскигге, я обшарил все окрестные леса. Помнишь перевал через Птичий хребет? - Это там, где волки собирались? - Да. Там я нашёл обглоданные детские кости, разорванную одежду – и этот браслет. Он тоже был порван, я его по ракушке собирал… Четыре его младшие сестры и мать. Пять страшных смертей – и всё из-за него. Лучше бы отец сразу удавил его. - Почему ты не убил меня, когда во мне проснулась магия? Бьяре убрал браслетик в шкатулку и поставил её обратно на полку. - Феллдир, задай мне этот вопрос, когда у тебя будут свои дети, - он прямо посмотрел на него из-под косматых бровей. – Ты мой первенец и мой единственный сын. Может быть, это было малодушием, но я не смог. И даже потом, когда я сюда вернулся после Вольскигге, я жалел не о том, что не смог поднять руку на тебя, а о том, не успел удавить Йенса! - Йенса? В деревне было несколько Йенсов. Почему отец говорит о нём без имени его отца? - Йенса, - кулаки Бьяре невольно сжались, - первого мужа Лолли, дочери Олине. - Йенс, сын Нельса? Первый парень на деревне, тот, который увёл у него девушку. Ту самую Лолли Олинедаттер. - У него теперь нет имени отца, - тихо прорычал Бьяре. – Это он сдал тебя жрецам, когда решил, что у Лолли ребёнок от тебя, а не от него. Когда я вернулся после Вольскигге, я узнал, что мужики на следующий же день после того, как нас увезли, схватили его и в его же в доме удушили. Феллдир покачал головой: - Я не касался Лолли. Её ребёнок – не мой. Бьяре усмехнулся: - Когда её сын подрос, это стало понятно всем. Столь точная копия Гайра-кузнеца не могла быть твоим сыном. Лолли, скажу тебе, первая шлюха на деревне, у неё было двое мужей, сейчас у неё пятеро детей, все от разных мужиков – и ни одного от законного мужа. Так что радуйся, сын, что она тебя кинула. Лучше бы не кинула. Мучился бы он с гулящей женой, терпел бы насмешки мужиков, напивался бы по-чёрному, бил бы морды её хахалям… И не было бы тех пяти смертей, не было бы увезённых им в храм магических детей… Они опять помолчали. Очаг затухал и уже представлял собой горку переливающих красным углей, в котором иногда пролезет язычок пламени, лизнёт не до конца прогоревший уголёк и вновь исчезнет. Потом Бьяре встал, принёс три медвежьи шкуры, одну постелил рядом с той, на которой сидел Феллдир, и одну протянул ему. - Ложись спать, скоро петухи петь начнут. Феллдир покорно лёг на медвежью шкуру, накрывшись второй. Отец, вопреки его ожиданиям, не ушёл в спальню к жене и детям, а лёг рядом на вторую шкуру. Сон не шёл. Феллдир поворочался на шкуре, потом долго лежал, заложив руки под голову и глядя на стропила под крышей, на которых сушились подвешенные к ним травы, связка лука и две волчьи шкуры. Отец уже спал, чуть откинув правую руку и похрапывая. Феллдир некоторое время смотрел на него, потом тяжело сел, медленно встал, тихо вытащил из своих седельных сумок верёвку, у двери в последний раз обернулся на погружённый в темноту спящий дом, некогда бывший ему родным, и шагнул на улицу. Собака у крыльца тут же подняла голову, собралась было зарычать, но узнала хозяйского гостя, повиляла хвостом и улеглась назад. Феллдир погладил её по голове. Светать ещё не начинало. По небу плыли низкие чёрные тучи, сейчас моросившие мелким и не по-летнему холодным дождём. Земля под ногами размокла, босые ноги скользили по грязи и траве. В соснах тоскливо завывал ветер, и казалось, что во всём мире нет ничего, кроме этого дождя и этого ветра. И словно теперь всегда будет идти дождь, оплакивая и эту несчастную страну, и его сломанную жизнь. И ветер будет всегда одиноко выть в соснах и скалах. В Обливионе не будет дождя. Там будут только огонь и горе. Горе, которое он хлебнёт сполна в ответ на то, что он причинил людям этой земли… Феллдир, тяжело ступая, обошёл дом и вышел на утоптанную дорогу. Было почти ничего не видно, и он шёл по интуиции, по той памяти, которая проснулась и сейчас вела по знакомым с детства местам. Он хотел зайти на озерцо, в котором любил ловить рыбу и купаться с сестричками, чтобы в последний раз взглянуть на него, но передумал – он и так осквернил своим присутствием это место; он, жрец, посмел явиться в дом своего отца… Может, отец потому и не убил его, что побрезговал замарать землю своих отцов его нечестивой кровью? Вот и тропинка, уходящая в лес и дальше теряющаяся у скал. Когда-то она была широкой, утоптанной, а сейчас едва угадывалась под молодой порослью кустарников и деревьев. Феллдир свернул на неё, даже не задумавшись и не видя её в кромешной тьме. Дождь прекратился, утих ветер, сквозь тучи проглянула бледная Секунда, осветив всё вокруг тусклым призрачным светом. В этом неверном свете чёрные неподвижные сосны роняли на землю холодные крупные капли дождя. Тропинка вела в никуда, в черноту, и весь лес стоял молчаливо, провожая его с укором и осуждением. Лес, я нарушил твой покой, я знаю. Я ухожу. Я уйду, и больше никогда не оскверню собой твою чистоту. Вот и скалы, вот и знакомый дуб, который корнями частично врос в камень, раскрошив его с годами и накренившись, почти касаясь листьями земли. Феллдир долго стоял около него, приткнувшись лбом к его стволу и обняв руками его ветви, не обращая внимания, что снова начавшийся дождь уже льёт ему под рубашку. Царило безмолвие, и только дождь шуршал по листьям и покрытой иглицей и травой земле. Феллдир вздохнул, оторвался от дуба, посмотрел на небо, подставляя лицо холодным каплям дождя, поймал несколько из них языком. В Обливионе дождя не будет. И пусть вкус этих капель служит ему напоминанием об этом мире, который он предал… Он достал из-за пояса верёвку, завязал на одном её конце петлю, а второй конец перебросил через ветку и примотал к ней. Потом встал на торчавшую из земли корягу, сунул голову в петлю и в последний раз посмотрел на лес. Где-то недалеко тоскливо завыл волк. Ноги сами соскользнули с мокрой коряги…