Священная война

- Основную стойку при-инять! Оружие в ножнах. Противники, сближайтесь! Оружие обнажить! Начали! Боя не получилось. Несколько мгновений, которые понадобились рыжему Абби, чтобы подумать, что лучше делать – нападать или разрывать дистанцию – использовала Гормлейт. Один точный, чёткий, быстрый удар – и тренировочный одноручник Абби со щербинами на лезвии вылетел из руки юноши и упал в утоптанную пыль площадки. Юноша насупился, опустил голову и, не глядя на пренебрежительную усмешку Гормлейт, поднял оружие и отошёл к своим приятелям, выбитым из поединка ещё раньше. Утешало, что он не первый, кого обезоружила наглая воеводская дочка, обидно, что обезоружила быстрее всех. Ну да ничего, они этой зазнайке, засидевшейся в детях – чтобы не быть посвящённой в воины в восемнадцать вёсен – такого позора ни один повстанец ещё не знал – они ей ещё покажут. Вон, Багги ухмыляется больно довольно, видать, опять что-то замышляет. Ведро с водой над дверью её дома – это он прошлый раз хорошо придумал, у-у, какая она была злая, аж пятнами пошла. А сделать ничего не могла – не догонит, может, они плохо сражаются, но в беге равных им точно нет. А то выдумала – станет великим воином, станет великим воином! А сама к восемнадцати вёснам так и не прошла посвящения. Вот им летом тринадцать исполнится – уж их-то Шор точно посвятит! - Гормлейт, выходи. Последний её противник – светловолосая, смуглая, невероятно тоненькая Валька – отправилась в стан поверженных врагов, а на площадку к ней вышел сам Ахти, который тренировал их сегодня. За прошедшие два года он стал ещё более коренастым, на его обветренном лице добавилось морщин, на руках – шрамов, а волосы, необычного для нордов тёмно-каштанового цвета, так и не поседели. Он нёс два коротких одноручных меча, настоящих, не тренировочных, без сколов и трещин. Один из них он протянул Гормлейт, второй взял себе. Молодая женщина перехватила удобнее ремень щита. Сотник, дождавшись, когда она закончит приготовления, коротко склонил голову в приветствии и коротким же энергичным кивком дал знак начинать и тут же, выставив перед грудью щит, резко рубанул снизу вверх, стремясь перерубить ей левую руку. Гормлейт, именно этого и ожидавшая, краем щита легко отбила удар, одновременно легко занося меч сверху. Ахти, несмотря на кажущуюся внешнюю тяжеловесность, двигался легко, чётко, не совершая ни единого лишнего движения, и едва заметным перемещением ушёл из-под удара и разорвал дистанцию. Затем последовал обмен быстрыми короткими ударами, после чего отскочила назад уже Гормлейт. Ахти был сложным противником, из десяти поединков с ним она выигрывала лишь один, да и то не могла избавиться от ощущения, что он… не то что бы поддаётся, но сражается не в полную силу. Уличить в этом она его не могла, на её возмущения Ахти сурово отвечал, что не её дело, как он сражается – её дело, как сражается она. И она сражалась – яростно, забывая обо всём остальном, видя перед собой лишь меч и щит противника. Удар, отбить, удар, удар, отскочить, удар, сместиться, удар, отбить… И кончик меча Ахти оставляет на её правом предплечье тонкую царапину, а затем, мгновенно – резкий удар щитом о щит. Гормлейт успела поймать момент удара, смягчить его, отступив в нужное мгновение назад, затем занесла руку, замахиваясь сверху, но Ахти, вдруг оказавшийся прямо перед ней, рукой, на которой висел щит, железной хваткой перехватил её запястье и вывернул меч, бросив его на землю. Молодая женщина, едва слышно рыкнув от досады, отступила назад, поднимая руки, признавая поражение. Из группы свидетелей – юношей и девушек, которых она победила ранее – раздались смешки и улюлюканье. Гормлейт вспыхнула, резко развернулась, намереваясь проучить их – ничего, что их тринадцать на неё одну, она одна стоит больше, чем эта чёртова дюжина недомерков, не знающих, с какого конца браться за оружие! Но Ахти выставил руку, женщина налетела на неё и вынуждена была остановиться. Сотник смерил ребят тяжёлым взглядом, мгновенно лишив их всякого желания веселиться. - Трусы, - припечатал он. – Мешки с соломой, а не воины. Смелые, когда вас много. Запомните, птенцы желторотые, - никто из вас не пройдёт посвящение в воины, пока вы будете исподтишка делать подлости своим соратникам. Не думайте, что Шор не видит, что вы ведёте себя как жрецы, а не как воины! Он рывком всадил меч в ножны. - На сегодня все свободны. Отвратительно сражаетесь, щенки, отвратительно! *** Погода здесь, на восточном краю Предела, не радовала. Пятый день небо застилали низкие клубящиеся тучи, правда, так и не разродившиеся дождём, с севера задувал сильный порывистый ветер, принося с собой влагу и туманы, которые рассеивались только к полудню, а к вечеру начинали собираться вновь. Солнце уже опускалось за горы, селение накрыли длинные тени, в горах завывал ветер, да грохотал за околицей порожистый ручей, разливаясь чуть ниже по склону в небольшое озерцо, ледяное даже в самые жаркие летние дни. Гормлейт остановилась у порога своего дома, хотела было с досадой пнуть мелкий камешек, но увидела мелькнувшую между соседскими сараем и хлевом тень кого-то из детей, задрала подбородок, приняла независимый вид и с высоко поднятой головой переступила порог. И только там, заперев дверь, позволила себе опуститься на ненадёжно скрипнувший стул, поставить локти на стол и уронить голову на руки. Полгода. Ещё полгода до посвящения, которые нужно как-то прожить. Терпеть насмешки сопливой детворы, пренебрежение сверстников, давно посвящённых в воины, фальшивое сочувствие подружек, обзавёдшихся мужьями. Можно подумать, в муже счастье! Упаси Шор от такого «счастья»! А вот то, что все её приятели уже давно воины, и некоторые из них давно ходят в походы – было унизительно, мучительно и обидно. Воеводская дочка, которая всегда хвасталась, что она лучший из воинов, до сих пор носит детские косички. А ей уже восемнадцать! Мьоллнир в этом возрасте уже сотником был, а она, всегда относившаяся к нему несколько пренебрежительно, до сих пор никто! И всё, что ей позволяют – это раз в седмицу сутки сидеть на тайном дозоре на восточном склоне Предела, и пялиться в тундру, наблюдать за перемещениями патрулей и высматривать драконов. Или на одном из других тайных дозоров – тогда пялиться приходится на лес, скрюченный под непрекращающимися ветрами, или на скалы, истёртые теми же ветрами и водами почти в песок. И на любое её возмущение слышать унизительное: «Ты не воин»… Полгода. Целых полгода. Если и на этот раз она не пройдёт посвящение, то она не сможет больше здесь жить. Два с половиной года терзаний, насмешек и одиночества. Два с половиной года делать уверенный и независимый вид, в то время как душу рвали беспросветная тоска и отчаяние. Два с половиной года ждать посвящения – и не проходить его. Вернее, не прошла она только одно. Второе. К первому, тому самому, незадолго перед которым жрецы сожгли их старое поселение в Золотых горах, её не допустили. Ко второму… Вроде бы все предпосылки были благоприятные: Эйла вылезла из её живота на целый месяц раньше срока, и у Гормлейт было целых три месяца на тренировки. И она тренировалась, забывая о еде, сне, отдыхе, дочери, которую почти сразу же после родов отдала Фригг – тренировалась до того, что начинали отказывать руки и ноги, и все движения рождались самим телом, а не головой, мгновенно, без размышлений… Она выигрывала большинство тренировочных поединков у опытнейших и сильнейших воинов, она летала на крыльях и была уверена, что Шор примет её в свою дружину… Но но ритуальном поединке резкий выпад Несбьорна перечеркнул все её надежды. Миг – и её лоб прочертила длинная и неровная царапина… Никогда ни до, ни после того поединка Несбьорну не удалось её победить. Только на том злосчастном посвящении… Она проревела целый день, проклиная свою судьбу. Она ревела бы и дольше, но их лагерь обнаружили жрецы, пришлось снова с боями отходить, бежать и искать новое пристанище, и стало не до слёз. Потом она поддалась уговорам матери и согласилась родить второго ребёнка, только чтобы от неё отстали. Не стоило этого делать, но откуда ей было знать, что Видар засидится в её утробе на месяц – на тот самый месяц, который не досидела в её животе Эйла! И хотя Кетильгерд, первая знахарка на селении, мать Кетиллёг, утверждала, что она неправильно определила время зачатия, и что ребёнок родился, как и первая дочь, раньше срока – но Гормлейт-то точно знала, что это чушь, что родиться он должен был месяц назад. И что Шор опять не хочет её принимать! И до отчаяния было горько и обидно наблюдать издалека, словно вор, за посвящением, не имея права приблизиться к ритуальной площадке, и чувствовать, что начинаются схватки… Через два часа после того, как посвящение было окончено, и воины чествовали новопосвящённых, Видар родился на свет. Почему, почему он не мог вылезти на сутки раньше?! Гормлейт понимала, что сразу после родов она не смогла бы сражаться наравне с остальными воинами, но, по крайней мере, попыталась бы. А так – целый год безвозвратно потерян. Два жалких часа стоили ей целого года. Она была настолько злая тогда на сына, что отказалась даже прикладывать его к груди и давать ему имя, потребовав, чтобы Фригг забрала его куда-нибудь подальше от неё, чтобы не видеть больше причину своего позора. И потом сутки, захлёбываясь слезами, беспрерывно реветь… Кто дал ему имя, она так и не узнала. Да и не хотела знать. Прошло уже полгода, а она видела его всего один раз, да и то случайно, когда проезжала через деревню, где теперь жила её мать. Никаких чувств тот мелкий, орущий младенец у неё не вызвал, как на то надеялась Фригг – он вызвал только желание поскорее оказаться подальше от него. И Эйла, которую тоже вскармливала бабушка – чужая, вечно сопливая девчонка, застенчиво прячущаяся за кроватью… Говорила же она, что материнство – не её удел. Нет, Фригг настояла. Ну вот сама настояла – сама теперь и нянчись с ними! Хорошо хоть замуж не выдали. Пытались, Мьоллнир был согласен, но его родичи категорически воспротивились этому браку, и свадьбы не состоялось. Как добивающий удар под дых был отказ его рода принять её в качестве жены Мьоллнира – её, старшую и с некоторых пор единственную дочь воеводы! Обидно было не потому, что не довелось выйти замуж, а потому, что ею пренебрегли. Гормлейт хотелось бы посмотреть на них, как бы они перед ней бегали и под руки ввели бы в свой род, будь она воином… Если бы не было Хёггате… Но Хёггате был, а она воином – нет. Ну и даэдра с ним, не нужно смотреть ещё и муженька – стирать ему рубахи и готовить щи. И её ничего не держит в этом селении. Если осенью она не пройдёт посвящение, она не останется здесь. Заберёт верный лук, меч и щит – и уйдёт куда глаза глядят. Будет волком-одиночкой без роду-племени, изгоем, но свободным. Свободным от пересудов, насмешек и довлеющего над нею проклятия Шора. Только никогда от неё не уйдёт это беспросветное одиночество, когда ночь становится бесконечной, гонит сон и оставляет её один на один со всем миром. Когда каждую ночь, измученная душевными терзаниями и бессонницей, только и можешь, что ждать рассвета, чтобы в утренней зыбкой серости забыться в тревожной полудрёме на пару часов, когда придётся вставать. Нет, она уже полгода жила одна, в пусть крошечном, но собственном доме, и её никто не заставлял вставать с солнцем, никто не гнал полоть огород, разводить огонь в очаге, нести воду, готовить скудный завтрак, мести хату. Но она не могла позволить себе встать хоть чуть-чуть позже первых петухов, чтобы не дать повода злым языкам судачить о её лени и изнеженности. Никто не знал, что последние полгода она, оставаясь ночью одна, не может спать по ночам, что то посвящение, на которое она опоздала на два часа, до сих пор приходит к ней в ночных кошмарах. И никто об этом не узнает. И прилечь днём она тоже себе не позволяла, чтобы не обвинили в слабости. И всё, что ей остаётся, когда бессонница замучивает окончательно – брать лук, стрелы, идти далеко в лес, чтобы за ней не могли проследить вездесущие мальчишки, искать укромное место – и спать, пока светит солнце. И не важно – дождь на неё льёт, или сыплет снег, или вместо подушки – осколок валуна – главное, что нет ночной тьмы. А потом всю ночь бродить в зыбком, призрачном свете лун меж перекрученных ветрами деревьями и скал, самой нелепой и неестественной формы. Чтобы утром снова устроиться где-нибудь меж корней, или на скале и, пригревшись, спать. Солнце садится, грядёт ночь. Где-то вдалеке блеет коза, не доенная ещё хозяйкой, брешут собаки у мельницы, деловито квохтая, укладываются спать куры. Ползут по полу и стенам густеющие тени. И снова ночь без сна. Ночь, полная тяжких дум, сожалений и безысходности… *** Далёкий гул голосов вырвал её из мутного забытья уже под утро, когда темнота сменилась серостью, а по земле пополз молочно-белый туман. Из-под щели под дверью тянуло холодом и сыростью. Гормлейт подняла тяжёлую голову с подушки, настороженно прислушалась, села на скомканных шкурах и спустила ноги на пол. Невольно поджала пальцы ног, обмотала их портянками и сунула в сапоги, затем натянула на себя кожух, не застёгивая его, приоткрыла дверь и выглянула. Горы тонули в густом тумане, который полз по долинам, заполнял каждое понижение, подобно огромной молочной реке; их вершины, казалось, парили в воздухе. Звёзды на неожиданно чистом небе потускнели, сходящий серп Секунды наполовину спрятался за горами, крепкий ветер нёс с озера запахи воды и рыбы. Голоса доносились со стороны общественных домов воинов в начале улицы, там же смутно просматривались силуэты человек сорока, не меньше. Вот кто-то со всех ног помчался по соседнему проулку. Гормлейт проводила его взглядом, вышла, осторожно закрыла скрипучую дверь, подперев её поленом, и пошла в ту сторону. И на середине пути смогла разглядеть среди собравшихся высокую худощавую фигуру Мьоллнира, так за прошедшие годы и не нарастившего мышцы. Значит, вернулся отряд, ушедший более месяца назад в Рифт. Вернуться он должен был ещё две седмицы назад, и в поселении уже начали тревожно шептаться, что они всё же попались жрецам, но, видно, их просто что-то задержало. С Мьоллниром встречаться не хотелось, отношения их разладились ещё сразу после рождения Видара. Сотник не мог принять её решения отказаться от детей, не мог понять, что дети – это обуза и окончательный крест на её стремлении стать воином. Она не хочет быть домоседкой, она хочет быть воином! Её родители требовали внуков, она им родила – и всё, на этом она выполнила свой долг перед родом, и пусть отныне от неё отстанут, а если Мьоллнира это коробит, пусть он забирает детей себе и сам с ними нянькается! Молодой сотник тогда ничего не ответил, посмотрел на неё печально, ссутулился, развернулся и молча ушёл. И больше никогда к ней не приходил… И это была ещё одна причина её ночных терзаний. До рождения Видара у неё хоть был Мьоллнир, которого она не особо любила, но к которому привыкла и который не давал ей возможности предаваться тяжёлым мыслям. Он не одобрял того, что она отдала Эйлу бабушке, но ожидал, что она опомнится и заберёт её назад. Но когда та же участь постигла и Видара… Зря всё это было, зря. Не нужно было поддаваться уговорам матери, не нужно было вообще рожать детей, одни беды от них. И без них её жизнь не малина, только почему опять, как и с Хёггате, она опять понимает это только после того, как непоправимое случилось?.. Гормлейт подошла ближе, беспокойно вглядываясь в тех, кто вернулся. По улицам подбегали и другие поселяне, разбуженные гулом голосов и окриками дозорных. Уходило двадцать человек, сейчас, сбившись в плотную группу, на утоптанной тренировочной площадке стояло четырнадцать, и ещё один лежал на земле на носилках. Олафа нет ни одного, нет Ведис – единственной девы-воительницы в этом отряде, нет Льюва… Кого же ещё? Фенрир… Нет, вон он, не виден из-за Несбьорна. Ильфусс… Точно, Ильфусса нет! И на носилках, привязанный к ним, лежит Вестгейр, мечется в горячке, но ран на нём Гормлейт не разглядела. Около Вестгейра на коленях стоял Феллдир – ладонью правой руки, окутанной голубым переливчатым сиянием, он водил над головой больного. Гормлейт, остановившись в нескольких шагах от него, скривилась и сквозь зубы помянула даэдра. Колдуна она ненавидела, желала ему сдохнуть где-нибудь в канаве, хотя умом и понимала, что он сейчас нужен повстанцам более, чем кто-либо иной. Собственно, это и было причиной её ненависти к нему: он был нужен, а она – нет. С его появлением повстанцы за два с половиной года добились гораздо большего, чем за предыдущие десять лет. Проклятый жрец, слабак, который одноручным мечом управляется едва ли лучше, чем пятилетний мальчишка, а боевой двуручный молот и вовсе не поднимет – и он, он ходит во все походы, участвует почти во всех вылазках! А она, воеводская дочь, вынуждена довольствоваться унылыми дозорами, не спать по ночам, терпеть насмешки детей и влачить жалкое существование изгоя… Над Феллдиром тоже, когда он появился в поселении, дети и подростки издевались жестоко, и это грело её сердце, но колдун просто этих насмешек не замечал. Он вообще всегда был неизменно спокоен, и единственный раз, когда на его лице видели хоть какие эмоции – это было на том злосчастном тинге, когда ему то ли в шутку, то ли всерьёз Ахти предложил её, Гормлейт… К тому же его ни разу мальчишки не смогли подловить на дурацкую ловушку вроде ведра воды на голову или верёвки, натянутой через улицу. В него ни разу не попали камнем или комком грязи. Колдовство это его проклятое, или просто внимательность и ловкость – даэдра его знает, но мальчишки, поняв, что все их усилия напрасны, потеряли к нему интерес и с удвоенным рвением взялись за Гормлейт. А потом Феллдира, хоть и с опаской, но стали уважать… За что так несправедлива жизнь? Жрецу достаётся все – и уважение, и слава, а ей, Гормлейт, ничего! Он нужен повстанцам, а она – не нужна никому… Если она не пройдёт осеннее посвящение, она покинет поселение. Лучше бы её тогда изгнали. Не ритуальное изгнание Хакона, а настоящее – её. И всем было бы лучше… На площадь в сопровождении кривоносого Эйда вбежала Кетиллёг – встрёпанная, в наспех натянутых штанах и рубахе, явно отцовской, видно, её подняли с кровати. Она сразу же подбежала к мечущемуся на носилках Вестгейру, опустилась на колени со стороны, противоположной той, где стоял Феллдир, и, нахмурившись, пощупала лоб больного. - Что случилось? - Залп каменных шипов в живот, - объяснил Феллдир, убирая руку и загасив магическое сияние. – Кишечник был во многих местах разорван. Я его зашил, брюшную полость промыл, часть швов залечил, но… - Началось заражение от содержимого кишечника, - поняла его Кетиллёг, кусая губы. – Как давно это было? - Четыре дня назад. Повстанцы воспользовались тем, что храмы стояли, временно покинутые верховными жрецами, и были достаточно лёгкой добычей. В некоторых из них не осталось даже ни одного старшего жреца, а с младшими воины, обвешанные защитными амулетами, могли справиться и без Феллдира, не неся при этом чрезмерных потерь. Они разошлись и на кураже подумывали, не зачистить ли им весь западный Рифт, но при взятии Хёствакта[2], четвёртого по счёту храма, был тяжело ранен Вестгейр, животом словивший заряд каменных шипов. Феллдир возился с ним весь день, зашивая разорванный во многих местах кишечник и вычищая брюшную полость от едкого, разной степени переваренности содержимого кишечника. Хорошо, что и у него был с собой запас обезболивающих зелий, и в храме они разжились ещё несколькими флаконами. Но ушить раны – это была половина дела. От попадания на раны содержимого кишечника у Вестгейра пошло заражение крови, как ни старался Феллдир не допустить этого. Обеззараживающие зелья, которые были у него, помогали плохо, у воина начался жар, и повстанцы приняли решение срочно уходить домой, благо тракт Ангарвунд-Ропвинд был уже свободен. И они за четыре дня проделали путь из Рифта в Предел, по горам, лесам и бездорожью Фолкрита, по очереди неся носилки с Вестгейром, без днёвок, и становясь на короткий привал лишь ночью, на несколько самых тёмных часов, когда было не видно не зги. Кетиллёг осторожно помяла живот Вестгейра, нащупала несколько уплотнений и вздутий, хмурясь всё больше. Заражение содержимым кишечника, как и отравление трупным ядом практически не поддаётся лечению, особенно если дело уже так запущено, как в случае с Вестгейром. Правда, ранение пришлось на верхние отделы кишечника, а это не так критично, как если бы разорвана была прямая кишка. И как назло вчера утром Кетильгерд, её мать, потомственная травница и знахарка, ушла в соседние долины за алым горноцветом и обещала вернуться лишь дня через два-три. Значит, придётся обходиться собственными силами. - Несите в лазарет, - распорядилась она, поднимаясь с земли и начиная прикидывать, какие зелья для лечения нужны и какие из них у неё есть. И какие есть возможность приготовить. - В тех храмах, что вы брали, - она повернулась к Феллдиру, отбрасывая с лица тёмный растрёпанный локон, - была настойка алоэ? - Нет, - уверенно ответил маг. – Из готовых зелий – только эссенции голубого горноцвета на порошке сатанинского гриба и болотных строчков. Кетиллёг сжала губы. Эссенция голубого горноцвета с добавлением порошка сатанинского гриба и болотных строчков – очень сильнодействующее обеззараживающее средство. Да, у него есть неприятный побочный эффект в виде временного паралича конечностей, но на фоне того, что он может спасти жизнь человека, это несущественно. Только жрецы не умеют готовить эту эссенцию так, чтобы добиться максимального эффекта. Вернее, готовить они умеют, а вот правильно собирать ингредиенты – нет. - Пойдём со мной, - позвала она Феллдира, - покажешь, какие зелья и травы вы добыли. Может быть, придумаем что-нибудь. Гормлейт провожала их тоскливым взглядом. Кетиллёг, воительница и травница, поднимала на ноги иной раз таких больных, которые казались безнадёжными. Кетиллёг нужна повстанцам. Феллдир нужен. Мьоллнир нужен. Даже Хакон нужен. А она, Гормлейт, нет… ________________________________________ [2] Осенняя сторожевая башня – заброшенный форт с драконьим троном на западе Рифта.