Священная война

Зима началась мгновенно. Ещё два дня назад лил тягучий дождь и трепетали последними золотыми листьями деревья, а сегодня мела метель, занося мелким колючим снегом поля, деревни, дороги. Отряд гуськом пробирался сквозь буран почти вслепую, иной раз за снегом замыкающим не было видно идущего впереди Ээрикке. В Западном Рифте в качестве проводника его сменил Вестгейр, а в предгорьях Фолкрита пришлось остановиться на привал на два дня, потому что Вестгейр наотрез отказался идти через голый, продуваемый всеми ветрами перевал Зари в такую пургу. - Тама и меньший ветер яков сдуваеть, - проворчал он. – Эта метель нас снесёть – дохнуть не успеем. Поэтому они стояли в небольшом распадке лагерем и ждали, когда хоть немного уляжется пурга. Было холодно, воины, одетые лишь в лёгкие осенние кожухи, мёрзли, так что приходилось круглосуточно поддерживать костёр и кипятить воду, чтобы греться. Вестгейр и два воина помладше сходили на охоту и поздно вечером, когда их товарищи уже начали тревожиться, приволокли бурого медведя, уложенного на связанные на скорую руку волокуши. Мьоллнир уважительно цыкнул зубом и спросил, как они его нашли зимой. Оказалось, охотники замёрзли и решили выкопать убежище в одном из сугробов, чтобы спрятаться от ветра. Начали копать и наткнулись на вход в медвежью берлогу. - Вы бы ещё мамонта припёрли, - заметил Несбьорн. - Мамонта в берлоге не нашли, - Вестгейр без сил рухнул на снег. - Далеко тянули? – Хакон не без труда приподнял переднюю лапу медведя. - Та не, версты с две, вниз по склону. - А кликнуть на подмогу или принести по частям – гордость не дозволила? – Йотунн в предвкушении обошёл вокруг туши, примериваясь, с какой стороны начинать вырезать из него мясо. - Волки не дозволили, - признался Вестгейр. – Вкруг нас дюжина их кружила, ждали, гады, что кинем мы им медвежатинки. Глянул я на их – решил, ну их, не буду я их мясом кормити, сами сожрём. Потому и волокли. Так что два дня сидения на месте воины ели горячий бульон с медвежатиной, а Феллдир, пользуясь возможностью, изготавливал Агнару амулет. Мальчики за две неполные седмицы своего пребывания у воинов заметно ожили, поправились и перестали выглядеть бледными и немощными, какими они были сразу после храма. Старший Агнар в меру своих возможностей помогал воинам, младшему Агвиду полюбилась Кетиллёг, особенно её агатовые бусы: только он начинал капризничать, девушка доставала из заплечного мешка бусы, давала ему, Агвид тут же замолкал, совал их в рот и с блаженным видом начинал жевать. - Ты уверена, что он их не съест? – поинтересовался утром Феллдир, наблюдая за происходящим и грея озябшие руки о чашку с бульоном. - Он их не зубами грызёт, - отозвалась девушка, - а дёснами. У него до сих пор только восемь зубов вылезло. - Может, уже выпали? - Нет, я смотрела, не было там зубов. Может быть, лезут – иначе с чего бы ему грызть всё подряд? Феллидр понаблюдал за мальчиком, потом сказал: - Можно у тебя попросить один агат? - Только один? – без пояснений поняла его девушка. – Агвиду амулет не будешь делать? - Можно сделать и ему, - он глянул на младшего Альдасена. – Но у него задатки магии средние, он лишь немногим потенциально сильнее Тьярви, к тому же с возрастом магических нитей станет меньше. Я спрашивал Агнара – судя по его рассказу, Агвида забрали, потому что мать просила его забрать, видимо, с расчётом, что если из него не получится маг, то получится стражник. Кетиллёг подошла к Агвиду, осторожно взяла конец бус, не вместившийся ему в рот, отвязала одну из бусин покрупнее. - Держи, - протянула она её магу, помолчала, потом тихо добавила: - Знаешь, я не понимаю тех женщин, которые сами отдают детей жрецам. Я понимаю тех, кто не может им сопротивляться: пришли жрецы, а она в доме одна, куча детей, и если она не отдаст ребёнка, то убьют и её, и детей. Лучше отдать одного, но сохранить остальных. Я понимаю таких женщин, я не могу их винить. Но самой просить жрецов, чтобы забрали ребёнка… Взгляд Феллдира потемнел. - Обычные люди не знают, что жрецы делают в храмах, - глухо ответил он. – Я тебе рассказывал далеко не всё. Обычные люди не знают и части того, что знаешь ты. - Даже если так – всё равно: смотреть, как жрецы вешают, жгут, пытают людей и знать, что среди них где-то есть твой сын, которого ты сама отдала жрецам, чтобы он вешал, жёг и пытал людей… - Люди предпочитают забывать о том, что их дети – жрецы, - он помолчал и едва слышно пояснил: - Так легче. В этой жизни слишком много горя, чтобы помнить его всё. - Обычные люди слабы, - негромко и без привычной резкости вмешалась Гормлейт, сидевшая у костра. – У них нет силы воли, чтобы помнить своих врагов. И мстить. - Сила воли не только в том, чтобы мстить своим врагам, - покачала головой Кетиллёг. – Сила воли и в том ещё, чтобы в самых жутких условиях жить ради того, чтобы жили твои дети. - Сила воли, - жёстко возразила Гормлейт, - это не плодить выводок, когда их нечем кормить. - А если бы бабы не плодили сейчас детей, - серьёзно произнёс Хакон, - норды бы вымерли. У нас не было бы, откуда брать воинов. - Ты считаешь, - его сестра явно начинала злиться, - что удел женщины – это рожать кучу голодных ртов? - У каждого свой удел, - сурово глянул на неё юноша. – Каждый сам выбирает свой путь. У матери с кучей детей – тоже свой путь. И кто-то из её голодных ртов вырастет, придёт к нам, возьмёт оружие в руки и отомстит тем, из-за кого страдала его мать и сотни других матерей в этой стране. - А кто-то из его братьев, - она кинула многозначительный взгляд на Феллдира, - будет в это время со жрецами пытать и вешать людей, и своих братьев и сестёр тоже, потому что его мать была тряпкой и отдала его жрецам, чтобы купить жалкую жизнь своим детям! - Не каждая женщина может пойти на то, - с силой сказала Кетиллёг, - чтобы не отдать жрецу одного ребёнка и обречь на смерть, может быть, мучительную остальных своих детей. Не все в этом мире сильные. И для того и нужны мы, воины, чтобы защищать тех, кто сам не может себя защитить. Мы приносили клятву Шору, что будем защищать свой народ, и не наше дело разбирать его слабости. - Колдуна защищаешь? – процедила сквозь зубы молодая женщина. Настроение у неё стремительно портилось. - Я защищаю мой народ, - сурово и чётко произнесла Кетиллёг, - который я перед Шором клялась защищать… - От жрецов! – она не дала ей договорить. – А колдун-то жрец! Или ты это уже забыла? Воцарилась тишина. Гормлейт со злорадством убедилась, что взгляд Феллдира стал совсем чёрным. - Понятно, - раздался неожиданно ледяной голос Мьоллнира. Сотник, чеканя шаг, подошёл к костру, обвёл всех тяжёлым взглядом, затем резко бросил: - Феллдир, завтракал? - Да, - спокойно ответил он. - Иди на второй пост, смени Домхильду. Феллдир молча склонил голову, развернулся и пошёл вверх по склону распадка. Воины молча провожали его взглядами, а когда он стал неразличим за пеленой снега, Мьоллнир развернулся к Гормлейт. - Я запрещаю, - таким же ледяным тоном приказал он, - называть Феллдира жрецом. Ещё раз в его сторону прозвучит слово «жрец», и ты вылетишь из отряда, как пробка из бутылки. И мне плевать, каким великим воином ты себя мнишь. Если ты не можешь сдержать свой язык, твоё место в огороде, а не среди воинов. Ясно? - Да, - Гормлейт смотрела на него, как завороженная. Впервые молодой сотник вот так открыто пошёл ей наперекор. Он всегда предпочитал смягчать её нападки, сглаживать конфликты, а вот так прямо – нет. И было в этом новом для неё Мьоллнире что-то такое, что на какую-то долю мгновения она пожалела, что он не был таким всегда – резким, властным и уверенным в своём праве раздавать приказы. Будь он таким два и три года назад, всё могло бы быть по-другому. Он мог пойти против решения своего рода и вопреки всем жениться на ней, вопреки всем, и ей тоже, забрать у неё детей. И она могла жить рядом с таким сильным человеком и чувствовать, что с ней плечо к плечу стоит настоящий воин и истинный мужчина, а не тот Мьоллнир, которого она знала всю жизнь… Но этого не было… Она развернулась и ушла к себе в стылую палатку, легла на заледеневший местами спальный мешок и уставилась в тканевую стенку, провисающей под тяжестью насыпавшегося на неё снега. И этого не будет. Не нужен ей теперь Мьоллнир, прошлое уже прошло. Она воин, у неё впереди много битв за свободу Скайрима, и семья – не её удел. В палатку вполз Хакон, сел, скрестив ноги, на свой спальный мешок и внимательно посмотрел на сестру своим единственным глазом, затем строго спросил: - Зачем ты задираешь Феллдира? - Ты даже по имени его называешь! – презрительно выплюнула она. Его лицо посуровело. - Сестра, я не буду тебе напоминать, что он твой брат по оружию, - в его голосе зазвучала сталь. – Я знаю, ты предпочитаешь это забыть. Но ты ведёшь себя, как баба, а не как воин, когда задираешь его только для того, чтобы потешить собственное самолюбие. Молодая женщина приподнялась на локтях и зло посмотрела на брата. - Ничего ты не понимаешь, - процедила она. – Колдун – не мужик, он даже не может достойно ответить мне, терпит, как девка в первую брачную ночь! - И ты его цепляешь, - понял Хакон, - чтобы он когда-нибудь сорвался… - Да! – почти выкрикнула она. – И заговорил со мной, как сегодня говорил Мьоллнир! Как мужчина и как воин! Да хоть бы дал мне в зубы, чтобы показал, что он не тряпка! Хакон внимательно смотрел на неё. - Я знаю, как можно вывести его из себя… - Ты пробовал? – жадно перебила она его. - Нет, не я, Абби сказал ему то, что сказал. Так вот, Абби, даже если станет воином, никогда не пойдёт с Феллдиром в поход. И ты, если скажешь ему то, что сказал Абби, тоже. Феллдир, - с расстановкой произнёс он, зная, что бьёт сестру по самому больному месту, - нужнее в бою против жрецов, чем ты. Если ты будешь продолжать его задирать, Мьоллнир вынужден будет брать в поход кого-то одного из вас. И этим одним будешь не ты. Она с трудом сдержала клокочущую в ней ярость - И что же Абби сказал колдуну? - Я не скажу тебе этого. - Так боишься, - процедила она, - что я выведу твоего драгоценного колдуна из его вечного спокойствия, которое мне противно больше, чем сам колдун? - Нет, - серьёзно ответил юноша, - я не хочу, чтобы на следующий год тебя оставили сидеть дома. - Да на моём счету больше убитых жрецов и стражников, чем у некоторых из вас! - Сестра, - Хакон вытянул вперёд правую ногу и опёрся об неё рукой, - количество убитых врагов – не самое главное для воина. Самое главное для воина – это дух. Бывает, воин всю свою жизнь стоит в дозорах или в прикрытии, убьёт только одного дохлого стражника, умирает в своей постели – и отправляется в Совнгард наравне с теми, кто убил сотни врагов. Потому что он нёс свой долг воина гордо и с достоинством, и делал то, что должен был, и не ныл на свою судьбу, а радовался, что своим стоянием в дозоре он дал возможность другим воинам побеждать врагов. Гормлейт села на спальном мешке и с сожалением посмотрела на брата. - Ничего ты не понимаешь, Хакон. Дух воина должен гореть огнём, светить вокруг себя и ослеплять врагов одним своим существованием. А вы… А вы едва тлеете. Хакон пристально глянул на неё: - Гормлейт, а уверена ли ты, что ты горишь огнём? Прямо сейчас ты горишь огнём? - Как можно гореть, когда мы сидим на одном месте и ждём у моря погоды? – вспылила она. – Как можно гореть, когда восемь месяцев в году мы сидим дома и маемся ничегонеделанием? И ты обвиняешь меня, что в моей душе не горит огонь? Как ему гореть, как?! - Ты сама только что признала, что твой огонь то разгорается, то гаснет. Как же ты смеешь обвинять других в том, что они едва тлеют, когда сама такая же? - Это вы меня сделали такой же, - с горечью вскричала она. – Вместо боя – многодневное сидение на одном месте, вместо крыльев птиц – панцирь черепахи, вместо доброго оружия – проклятая магия. - Плох тот воин, - сурово припечатал Хакон, - который в своих бедах винит других. Огню легко гореть в сухую погоду, без ветра и с сухими дровами. Но только тот воин, который горит и в снег, и в дождь, и с плохими дровами и вообще без дров. Всем сейчас тяжело – но никто не ропщет и не винит других. - Я не ропщу! - Ты вымещаешь своё недовольство на остальных. В этом ли воинская доблесть? Гормлейт не ответила. Хакон подполз к выходу из палатки. - И что ты предлагаешь делать? – тоскливо спросила она, когда он уже высунул ноги наружу. – Молчать? Всё время молчать, чтобы опять не подумали, что я своё недовольство вымещаю? Хакон повернул к ней голову: - Гореть огнём не только в бою, а всегда. И каждую трудность в своей жизни считать не досадным недоразумением, а боем, в котором ты должна победить. И зимнее ничегонеделание – это тоже бой. Он выглянул из палатки, посмотрел на непрекращающуюся метель, в последний раз взглянул на сестру и выполз наружу. Молодая женщина некоторое время смотрела на щель между шкурами, в которую ветер задувал снег, затем легла на живот и обхватила руками изголовье спальника. «Зимнее ничегонеделание – это тоже бой». Я выиграю этот бой. Чего бы мне это ни стоило!