По вечерам

      Мираджейн любит сильных мужчин. Любит до хриплых стонов, искусанных в кровь губ, до тягучей боли внизу живота и следов чужих пальцев на бёдрах.       Рубашка Гилдартса пахнет настоящим мужчиной — терпкий букет из виски, крепкого дешёвого одеколона и лёгкого аромата парфюма других женщин. Мираджейн устроила бы скандал, если бы не имела на него точно такие же права, как и все те, кто ложится в его постель.       — Я никогда себя не прощу за то, что делаю с тобой, — мужчина устало потирает переносицу и морщится. — Ты ведь ещё совсем ребёнок.       Мираджейн рассматривает себя в зеркало: на бёдрах алеют отпечатки его пальцев, на шее — поцелуев. Она накидывает на обнажённые плечи его рубашку и красуется, хитро усмехаясь.       — Я уже давно не ребёнок, а женщина. Девочка, которой я была, осталась где-то далеко-далеко позади, я даже и не помню какой она была.       Клайв не знает, с кем она спит помимо него, а спрашивать — дело пустое: профурсетка умело уходит от разговора. Если бы он знал, то стёр бы всех их в порошок, превратил в кровавую кучу, забил до смерти, разложил на молекулы. Он знал о дикой слабости, болезни, зависимости Мираджейн, но не мог ничего сделать ни с ней, ни с собой. Проще луну с неба достать, чем ограничить её, заковать в цепи, переждать её «ломку» и выпустить на свободу. Но, к сожалению, летучие мыши по рассвету не превращаются канареек.       — Через несколько дней я ухожу на столетнее задание.       Гилдартс не любит прощаться, а с этой девчонкой — просто ненавидит. Проще уйти по-английски и забыть обо всём, что происходило в этой комнате. Но нет, Мастер так не считает, а значит будет устроена грандиозная попойка.       — Правда? Будет очень жаль.       Не-его-милая-девочка беззастенчиво кладёт голову ему на грудь, пальцами проводит по старым шрамам, гладит метку гильдии. Клайв отмечает, что она на удивление парадоксальная: горячее тело и холодные руки, нежная душа под тысячью оболочек и дьявольская природа. Впервые за много лет ему захотелось закурить: сладкий, тошнотворный запах её волос забивал глотку.       — Ответь мне на один вопрос, девочка, прежде чем я уйду, может быть, навсегда. Сколько же у тебя было мужчин?       — Это не твоё собачье дело.       Штраус раздражённо вскакивает с кровати. Мужчина тянет к ней руку, пытаясь ухватить за край рубашки, но девчонка проворней. Он знает, что не должен задавать этот вопрос, потому что его это не должно касаться. Но всё это выводит его из состояния равновесия. Проклятущая девчонка, продающая себя задаром…       Босые ступни неприятно холодит; она застёгивает рубашку на несколько верхних пуговиц. Мира здесь бывает часто, так что знает где всё находится. Открывает нижний шкафчик и достаёт откупоренную бутыль, берёт стаканчик и распахивает пыльные занавески, чтобы улучшить вкус.       Мираджейн добавляет в виски кругляшок ржавого солнца; оно пляшет в гранях стакана, ударяясь о его стенки. Девушка отпивает, чтобы утихомирить боль в горле, а потом протягивает Клайву.       — Какая уже разница? От этого тебе не станет ни жарко, ни холодно. Просто они были до тебя и после тебя тоже будут.       Она говорит гораздо мягче, с долей обреченности в голосе. Штраус натягивает на голые ноги чулки и тянется к привычной тёмно-синей ленте.       — Почему?       — Ты знаешь почему.       Гилдартс садится, стискивая голову в тиски. Какая же она глупая. Просто невыносимая, непрошибаемая девочка. Нет, это не верно, она уже женщина. Как и физически, так и эмоционально. О боги, за что же вы её так «наградили»?       — Уходишь?       — Да, у меня есть куда более важные дела.       — А рубашка?       — Оставлю на память. На случай, если ты не вернёшься.       Он видел, как ржавое солнце тонуло на дне её глаз.