Take me back all'infanzia

Через несколько дней после инцидента, мы с Чарли вышли еще задолго до рассвета через боковую дверь и невидимыми тенями проскользнули к заранее подготовленному черному мерседесу с тонированными окнами, который, впрочем, не довез нас до нужного места и просто сделал круг по окраине, отвлекая внимание журналистов, уже готовых к очередному проигравшему и дежуривших у парадных ворот. Небо плакало вместе с душой - тяжелые тучи накрыли город серой пеленой, принося с собой снег и морозы. В такой ледник ведь должно быть солнечно, но небо смешивалось с выхлопами фабрики и тяжелым гниющим комом опускалось на город. Дороги припорошило серым снегом - он окрашивался от дыма фабрики и смешивался с блеклым городом, делая его еще невзрачнее. Сердце кололо. В голове пусто. Слезы так же давно высохли, оставив после себя лишь покрасневшие глаза и одиночество. Чарли сидел рядом и периодически шмыгал носом, утирая распухшие глаза рукавом свитера. Мистер Вонка любезно вновь «предложил» нам одежду. А по факту ночью умпа-лумпы просто забрали вещи, оставив после лишь черную одежду. И я была за это благодарна. Никак не могу овладеть собой, все во мне залито черной тоской. Жизнь всегда была лишь куском грязной ветоши, но сейчас я впервые ощущала, что не знаю куда приткнуться, и понимаю, что никто ничем помочь не может. Такое состояние... когда ничего не ждешь, только чтобы полегчало немножко, чтобы наступила ночь, и уснуть, как будто зубная боль, которую надо вытерпеть и хоть как-нибудь дотянуть до минуты, когда что-то дрогнет и повернется внутри. Но ничего не поворачивается - все замерло, остыло, одеревенело, и все болит, а в общем: все равно! И то, с каким надрывом он отпустил нас. Это было тяжело перенести — я зашла в его кабинет (умпа-лумпы сами отвели меня, когда их попросили) с неприятной новостью и просьбой дать нам неделю на все. Это не было побегом, тогда не было, а он воспринял это так болезненно, словно мы уходим насовсем, но... я видела, как тяжело ему давались слова, как он старался не смотреть на меня, сдерживая эмоции, но все же отпустил, взяв обещание вернуться через неделю. Это нарушало правила участия, но ведь был же пункт форс-мажора, да и мне казалось, что будь на моем месте кто-нибудь другой, обратного пути уже не было бы. Машина подкатила к нашему дому, где уже стоял катафалк. Почта пришла рано утром. Написано все было на обороте от газеты, бумаги у нас не водилось. Мама писала об этом просто и коротко прося лишь на какое-то время вернуться домой. Ей бы так хотелось - попрощаться по-людски. Чувство внезапного и острого сиротства, которое я никогда больше не испытала в жизни, охватило меня. Я всегда… была готова к тому, что в моей жизни все родные умрут. Это нормально: все рано или поздно умирают, и дети хоронят родителей. Но то, что это произошло сейчас, выбило меня из колеи, словно кусок меня выдрали щипцами из тела, оставив открытую кровоточащую рану. Большой, старый и давно не ремонтированный дом. Я и забыла, а может, просто не ожидала, что он такой — крохотный и совсем обветшалый. Даже не ясно, как он, накренясь к земле, все еще не упал своими гнилыми досками в промозглую землю. Пока я не покидала его надолго и не замечала, что он маленький и ничтожный — сейчас он казался таким отвратительным, хоть и родным. Я брезговала своим домом, вновь ненавидя каждую доску и каждый день, проведенный здесь, ведь каждая мелочь напоминала о боли и унижениях, что пришлось вытерпеть. Вход. Лестница. Гостиная, в которой холодно и неуютно. Старики в черном, семья в черном. Бабушки и дедушки не смогут встать, они прощаются сейчас. Молча. Серые лица, мокрые от слез и скорби. Гнилые доски скрипят под подошвой новых сапог. Я здесь чужая. Гроб стоит рядом у входа в дом. Самый простой, из фанеры с ситцевой простыней, закрытый, но я все равно выхожу вновь на улицу, позволяя ледяному ветру распахнуть пальто и холодной рукой сжать глотку и сердце. Цветы ложатся поверх крышки, а я, не чувствуя себя человеком, бессильно возвращаюсь и отрешенно сажусь на табуретку. Внутри все заросло вековым льдом - я любила этого человека, он всегда успокаивал и согревал даже в самую холодную зиму. А теперь он мертв. - Рейчел... мы не ждали тебя, - дедушка Джо сел рядом. Он казался еще старше и еще больнее с момента нашей прошлой встречи. - Ты хорошо выглядишь, - машинально киваю, бросая мимолетный взгляд на черную ткань пальто. Его стоимость, наверное, могла бы покрыть наши долги за коммунальные услуги. В душе стало гадко — мы спим на шелковых простынях, едим хорошую пищу, пока семья медленно умирает здесь, и все ради чего? Нам не победить, а я бы могла сейчас найти работу и хоть как-то попытаться вытянуть всех из долговой ямы, засасывающей все глубже. Через час мы доходим пешком до кладбища. Здесь рядом. Двое могильщиков уже выкопали могилу, и от земли идет едва заметный влажный пар. Оба средних лет, в черных рясах и по колено в сухой грязи — копать бесплатные могилы зимой неблагодарное дело. Отец это понимал и заплатил им, но все равно мало за такую работу. Священника нет: он берет деньги, а у нас их нет. Гроб открыли — последнее прощание. Волосы потемнели и поредели, щеки ввалились, глаза провалились, нос заострился. Ничего не осталось, ничего. Лежит "незнакомый труп". Руки связаны, ноги связаны, подбородок ушел в грудь. - Я думал, что умру первым, — промолвил дедушка Джо, а я вздрогнула от звука его сломленного, абсолютно пустого голоса рядом с собой. - А она никогда не сдавалась, смеялась и просила не торопиться. Ну, ничего, ей там будет лучше. Отмучилась. Мы все думали так, но не говорили вслух. Бабушка Джозефина сильно болела: в последнее время ее все чаще мучили сердце и голова. Врачи к нам не ходили, а старики сами не могли дойти до больницы, да и не приняли бы нас — долги по страхованию давно дали нам свет в один конец. Бабушка не ходила сама уже пять лет, все лежала на кровати, укутавшись в мягкий платок, и дремала под рассказы дедушки Джо о его молодости. Бабушка всегда была трудягой — все молодые годы она поднимала маму и ее брата, работала в поле, еще не отравленном фабрикой, всегда успевала все — первый муж ушел от нее, когда маме не было и года, а с дедушкой они встретились уже значительно позже. Я плакала. Отвернувшись, не в силах подойти к открытой крышке и попрощаться, стояла в стороне и плакала, не замечая, как слезы застывают на лице инеем от страшного холода, что осел на город. Мелкий колючий снег, поднятый ветром, забивал лицо, мешая дышать, а где-то вдалеке все так же дымили трубы фабрики. Мне хотелось выть от безысходности, ведь не будь фабрики, все могло сложиться для нашей семьи удачно. Капельку, но лучше, чем сейчас, и бабушка бы не мучалась. Было страшно осознавать, что она умерла бок о бок со стариками - в одной кровати. Мама сказала, что она ушла во сне и утром не проснулась. Это было так похоже на нее - никогда не показывать боль и слабость. Бабушка отказалась вечером от ужина и умерла ночью. Вот и все. Крышку закрыли. Забили гвоздями. Кажется, отец успел схватить меня за локти, когда я рванула к могиле, не желая отпускать бабушку. В голове бились мысли — а вдруг она жива, и это все ошибки? Она просто уснула, крепко-крепко, но скоро проснется. Хрип и спазм сдавили грудь, и оставалось лишь давить в себе рыдания, глядя, как на двух канатных веревках гроб криво спускают и почти кидают в землю, а после начинают засыпать крупными обледенелыми комьями земли. Я даже не попрощалась. Из-за фабрики. Ненавижу. Не вернусь туда. - Рейчел, пойдем, - тихий голос рядом. Я моргнула, оборачиваясь - никого вокруг не было, лишь умпа-лумп касался моей руки, а за ним на расстоянии стояла машина. - Пойдем, - все так же тихо и мягко повторил он, а я лишь шарахнулась в сторону, отрицательно качая головой. Куда? Зачем? Ведь это он виноват в смерти бабушки, а теперь... зачем мне теперь возвращаться. Майкл выиграет, а мы попросту потратим время, которое могли бы использовать на помощь дома. Я... я могла бы работать и... и... - Нет, я не пойду. - Рейчел, иди, - отец стоял сзади и он... отпускал? - Иди, - жестче повторил он. - Рейчел, послушай, ты уже взрослая и должна понимать, насколько нам с матерью легче, пока вы там - мы тратим меньше денег на еду тебе и Чарли, тратим меньше топлива на отопление, ведь не надо топить ваш чердак. Слова ударили по лицу, как хлесткая пощечина. Я ошарашено отшатнулась, не веря, что это говорит мой отец. - Уходи, Рей, мы не можем тянуть тебя вечно, - холодно произнес он, но тут же смягчился: - Вы же так далеко зашли: из четверых детей осталось только двое, а ведь брат верит и держится только благодаря тебе. Рей, мы желаем тебе только добра, но надо жить реальностью: если вы не выиграете, будет только хуже, чем раньше, ты же понимаешь.... ...Что ты нам лишь мешаешь. Это хотел сказать, отец? Я понимала, что являюсь занозой в и без того израненной заднице, но мне казалось, что, работая, я приношу в семью деньги и помогаю. Да, сейчас я не при делах, но ведь это вопрос каких-то дней - в городе всегда много грязной работы. Я кивнула и... отвернувшись, медленно пошла к машине, где, как оказалось, уже сидел брат. Внутри все оборвалось к чертовой матери и ушло в пустоту. Мне некуда возвращаться. У меня больше нет семьи. Бабушка умерла. Отец выгнал. Чарли? А кто я для него? Сейчас, сидя на кожаном сидении автомобиля, несущегося сквозь пыль и грязь к дверям фабрики, я чувствовала себя самым одиноким и несчастным человеком в мире, и... пожалуй, впервые в жизни искренне хотелось умереть.