Take me back all'infanzia

— Остался только Чарли. — Мой голос прозвучал неожиданно громко и нагло. Ударившись о стенки, он эхом прокатился по помещению. Брат взволнованно и испуганно прижался к моему боку, теребя за рукав, а я… Стояла, ощущая распространяющийся внутри лед, медленно покрывающий коркой каждую клеточку, каждый орган. Болезненно дрогнуло сердце, когда мужчина изумленно повернулся к нам. Он не заметил, не сразу осознал, что это все, конец. Желудок сдавило рвотным спазмом. Все эти недели я не осознавала, что мы идем вперед, выигрываем и в итоге остались единоличными победителями. Не чувствую. Не осознаю победы, нет никакой радости - лишь осознание противного чувства, что все это время происходящее казалось фарсом и не воспринималось всерьез до тех пор, пока мы не остались одни. И что теперь? Домой с шоколадом? А на кой черт нам столько этого дерьма, когда не хватает денег даже на оплату света, не говоря уже о продуктах, одежде и прочих важных вещах. На кой черт нам пожизненный шоколад, который мы не имеем права перепродать? Умываться им? Питаться? Одеваться? Да пропади оно пропадом — весь конкурс всего лишь лишнее внимание к нашей семье. Теперь, когда толпы журналистов ринутся к дому победителя, мир ждет лишь сенсация, что какой-то мальчик, выигравший приз, жил со своей семьей, мягко говоря, за чертой бедности. Покажут условия нашего жилья, нами непременно заинтересуется служба защиты детей, и Чарли заберут. Мы ничего не получили за победу — лишь наоборот, отдадим многое. Наступила тишина. — Вы хотите сказать, больше никого нет? — с притворным удивлением переспросил мистер Вонка. Ненавижу. До коликов в пальцах раздражает это притворство, ведь я видела его совсем другим. Наедине не было этой фальши. — Да, — прошептал Чарли. — Магнат неспешно приблизился к нам и, присев на корточки, крепко пожал брату руку. — Поздравляю, маленький Беккет, - сказано спокойно и уверенно; на миг я вновь увидела того человека, что заставлял до истомы сжиматься в комок и тихо стонать. Но нет, ошиблась - мгновением спустя перед нами опять была маска веселья. — Но надо торопиться! У нас совсем мало времени, а до конца дня нужно успеть переделать тысячу дел! Только подумай, сколько предстоит отдать распоряжений! Мужчина насильно схватил меня за руку, уволакивая к прозрачному лифту. — Я правда не ожидал, что все пройдет быстрее задуманного, но это даже лучше. Теперь мы сможем вплотную засесть за работу Чарли! — Что за работа? — я оставалась стоять на месте, держа брата второй рукой и не пуская его. Еще вот-вот - и сдадут нервы; в глубине души я уже хочу рвать и метать, биться в истерике и громить все, что попадет под руку. Кажется, веко задергалось. Мужчина останавливается, оборачивается и улыбается краешками губ. — Рей, давай я тебе все объясню позже. Сейчас так много вопросов, которые надо решить в первую очередь… — подходит, берет за ладонь и уводит за собой в лифт. Стенки сомкнулись за спиной, и только тогда ладонь выпустили, чтобы удобнее обнять за талию и прижать к себе. Машинально я положила ладонь на темно-зеленый редингтон. Под пальцами ощутимо сильно билось сердце, удар за ударом разгоняя кровь по телу, но так успокаивая. Я устала. Положив голову на грудь мужчины, просто закрыла глаза, позволяя ему сильнее прижать себя, и молча расслабилась. А кончики его пальцев аккуратно и боязливо пробегают вдоль позвоночника вверх, вызывая мурашки внизу живота, и зарываются в растрепанные волосы, нежно поглаживая большим пальцем шею. — Рей… Рейчел, — слабый шепот на ухо, и я сотни раз жалею, что Чарли здесь. Нельзя, маленький еще. Лишь неуловимо, пока малой не видит, поднимаю голову и на цыпочках робко, всего на мгновение, касаюсь губами уголка губ Вилли и отстраняюсь, одурманенная запахом одеколона и тела, чтобы услышать сдавленный вздох и ощутить, как напрягается тело под ладошками. Все закончилось. Или только началось, не знаю. — Почему нельзя сказать сразу? — покачал головой. Не сейчас, еще не время. Брат провел ладошкой по приборной панели и задержался у выпуклой кнопки с крупной гравировкой.  — ВВЕРХ И В НИКУДА, — прочитал Чарли. — Это к Богу? Я не верю в Бога и никогда не верила. Это глупо - перекладывать свои проблемы на вымышленную плоть и ей же оправдывать свои грехи и пороки. Бес попутал? Или ты сам заврался и тешишь свою совесть. Врач спас твою жизнь, но спасибо Господу. Лицемерие и фальшь. Иисус, Будда, Аллах, как не назови, а, по сути, любая религия - всего лишь одинаковый шаблон, где есть всевышний, а есть рабы Божьи, и различие лишь в том, насколько фанатичен этот шаблон. Но разница не большая. Насиловать маленьких мальчиков. Забивать женщин камнями. Инквизиция. Теракты. Всю историю человечества насилие шло бок о бок с верой. Из-за нее развязывались войны, из-за нее голодали и умирали люди. Моя мать верила и молилась, к чему приучила и брата. А я не могла заставить себя верить в то, что какой-то мужчина с картинки из-за четверостишья, прочитанного на коленях, улучшит мою жизнь. Мать молится, и что? У нас что-то стало лучше? Нет. Только хуже. Я ненавижу себя за мысли и завидую пустоголовым куклам. Им проще. Мистер Вонка нажал кнопку. Стеклянные двери сомкнулись. — Держитесь! — крикнул мистер Вонка. Лифт мелко завибрировал и поехал вверх, с каждой секундой все сильнее ускоряясь. Спустя несколько ударов сердца я поняла, что, зажмурившись от страха, прижимаюсь к мужчине, боясь дышать, ведь там, за границей стекла, стены смешались в единое серое пятно. — Не бойся, — открываю глаза за миг до того, как лифт врезается в крышу и, проламывая ее, вылетает на улицу. Пушистые снежинки падают с неба на крышу лифта, к которой крепятся миниатюрные лопасти, и, пролетая мимо, падают на плиточную мозаику у парадного входа фабрики. Я вспоминаю как дышать. Легкие наполняются воздухом, и я обессилено едва не плачу от нахлынувших эмоций, готовая сейчас и упасть в обморок и наброситься на мужчину с кулаками. Стеклянный лифт парил высоко над городом, впервые позволяя с высоты птичьего полета рассмотреть нашу клоаку. Город действительно напоминал птичье дерьмо: серый, оплывший по краям бедняцкими домами и сверху припорошенный белым снегом. Вдалеке виднелись серые тучи от фабрики, под белым налетом угадывался изгиб реки и сточные канавы. - Я люблю свою фабрику, — тихо сказал мистер Вонка, глядя вниз. Потом повернулся к Чарли и, вдруг став очень серьезным, спросил: — А тебе она нравится? — Да! — воскликнул Чарли. — По-моему, это самое чудесное место на земле! — Рейчел? Пожала плечами, равнодушно глядя на серую махину. Что я должна чувствовать к камню? Как можно любить гору арматуры и бетона? — Мне очень приятно это слышать, — сказал мистер Вонка еще серьезнее. - Да, мне очень, очень приятно это слышать. А сейчас я объясню — почему. — Он чуть наклонил голову, и в глазах снова заблестели веселые искорки. — Видишь ли, малыш, я решил подарить ее тебе. Как только ты немного подрастешь, она станет твоей. Чарли удивленно посмотрел на мистера Вонку, а я было раскрыла рот, собираясь что-то сказать, но так и не смогла вымолвить ни слова. — Да, да, — улыбнулся мистер Вонка. — Я действительно дарю тебе фабрику. Ну как, согласен? — Это глупая шутка, — я отстранилась от мужчины, вглядываясь в его лицо в поисках искорок огонька юмора. Но нет, он был серьезен. — Вовсе нет, я говорю совершенно серьезно. — Но… но… почему именно Чарли? — Понимаете, — начал мистер Вонка, — я уже далеко не молод, но у меня нет ни детей, ни семьи. Мне некому передать все это. А ведь должен же кто-то продолжить мое дело — хотя бы ради умпа-лумпов! Поймите, тысячи умных и дельных людей готовы отдать все, что у них только есть, за право владеть моей фабрикой, но я не хочу передавать ее в такие руки. Я вообще не хочу, чтобы хозяином фабрики стал взрослый. Ведь взрослый никогда не станет продолжателем моего дела, никогда не захочет у меня учиться. Он все будет делать по-своему. Поэтому я остановил свой выбор на ребенке. Я решил подарить фабрику разумному и доброму мальчику. И пока я жив, я посвящу его во все удивительные секреты приготовления сладостей, научу всему, что знаю сам. — Так вот, оказывается, зачем вы разослали золотые билеты! — воскликнул Чарли. — Ты псих, — не удержалась я от упрека. — А иначе ничего бы не вышло, — он коснулся губами моего виска, заставляя замолчать, и махнул рукой вниз, туда, где под нашими ногами открывались парадные двери, и через них начинали выходить люди. Как давно и недавно это было: я так же стояла внизу. Боялась. Ненавидела. Презирала. И полюбила. Как школьница, в один миг, сама себе не признаваясь в этом. Достаточно было лишь показать мне детство. Под нами проходили к выходу, у которого столпились журналисты и зеваки: Август, похожий на большой зефир, и его мать, Виолетта, ставшая похожая на огромную фиолетовую жвачку - она бежала и изгибалась в разные стороны, словно в ней не было костей. Верука и ее отец, все покрытые слоем помоев и смердящие хуже недельного кефира. Отец Майка и сам мальчик, ставший тоньше стекла. Они все поплатились за свои грехи. А что мои грехи и мои пороки? Я ничего не получила в назидание или… или мое наказание он? Веселый, жизнерадостный и наивный, в противовес моей черноте и гнили? Мой… путь исправления? Через стеклянный пол лифтолета Чарли посмотрел на заснеженный город, раскинувшийся далеко внизу. — Вон там, — показал он, — вот тот маленький домик на окраине города… — Вижу! — крикнул мистер Вонка, нажал сразу несколько кнопок, и лифтолет стремительно понесся вниз, к дому Бакетов. А потом проломил крышу, опустившись на пол посредине кухни к ужасу семьи и меня самой. Крыша… она же стоила денег и материалов, а у нас не было сейчас ни копейки лишней, ни даже какой-то фанеры прикрыть дыру, и это в феврале месяце. Бабушка, приоткрыв глаза, громко сказала: — Кажется, кто-то в дверь постучит, — в горле встал комок. Она же совсем глуха, и... сколько ей осталось? — Мама, папа, мы вернулись! — стоило только дверям открыться, как брат рванул к родителям, а я, сделав было шаг вперед, остановилась, поймав взгляд отца. Я больше им не нужна, помеха. Пришлось насильно улыбнуться и помахать рукой матери, вжавшейся в плиту. Она стала еще бледнее и худее, чем я ее помнила, а прошло-то всего ничего времени. Худая, с платком на голове и мешками под глазами. Мама? — Мама, это Вилли Вонка, он отвез нас домой, — в глотке встал комок, когда мать нагнулась и, обняв брата, поцеловала его. Как же я хотела оказаться на его месте и прижаться к ее теплой щеке, ощутить слабые объятия на спине. — Вы, наверное, родители Чарли? — я отошла тем временем в сторону и обняла стариков. Дедушка Джо слабо улыбнулся и потрепал меня по щеке. — Рейчел, ты такая красивая, — очень, ведь перед последним днем я получила в подарок темно-синее платье в пол и меховой полушубок. Конечно, в глазах родителей я была последней шлюхой, что продалась за вещи, но дедушка не был так плох, как они, и потому был рад видеть внучку улыбающейся, округлившейся и с радостью в глазах. — Я хотел бы сказать, что ваш сын выиграл мою фабрику… — Вы, наверное, шутите! — воскликнул отец. — Нет, я говорю серьезно. Самый неиспорченный ребенок должен был стать победителем, и это ваш сын, — он ходил вдоль кухни, разглядывая вещи и сдержанно брезгливо отряхивая от пыли перчатки. — Итак, готов ли ты, Чарли, переехать на фабрику и жить со мной? Конечно же, я также прошу этого и у тебя, Рейчел. И тут брат сказал именно то, что делало его моим братом. Тупоголовой, нежеланной личинкой, которая могла доводить меня часами глупыми вопросами и рассказами, но я гордилась им именно за то, что брат в его годы не был таким помешанным, как Август, наглым, как Виолетта, эгоистичным, как Верука, и ненавидевшим свою семью, как Майкл. Брат взял за руку отца и мать и сказал: — Я согласен, только если моя семья будет со мной. Мир треснул. Хрустнул, как первая корка льда на луже. Я наконец-то все поняла и осознала. — О, мой мальчик, это невозможно. Пойми, семья будет тебе мешать, как дохлый индюк, не в обиду сказано. Я смотрела на отца, который выгнал меня из дому. На мать, что променяла счастье одного ребенка на ничтожное существование двух. Стариков, почти выживших из ума. Человека, которого я полюбила и разлюбила в один миг. Я поняла все. Нашла разом ответы на все вопросы в лицах брата и магната, ставшими сейчас концами двух сторон — белой и черной. — Кондитер должен парить свободно в одиночестве, только так он сможет использовать свой потенциал на все сто процентов. Ничто, — удар в сердце, — и никто, — сердце пропустило удар, — не должен тяготить его. Посмотри на меня: я свободен и успешен. Не плачь. Рей, Рейка, не смей плакать. Да, тебе больно, и эта боль не так нова. Тебя предали в очередной раз и заставили принять одну простую истину, от которой ты не так давно отказалась — предают все. Все люди делают больно, и идеальный вариант для твоей жизни - это быть одной где-то далеко отсюда. Одиночество — спасение. Незнание — сила. Боль — экстаз. Уйти отовсюду, оборвав все связи и не позволяя делать себе больно. — Значит, если я пойду с вами, то больше никогда не увижу родных? — я знала, что выберет брат. На то он и был моим братом, оставшимся единственным победителем этой гонки. Мы жили не так, как другие дети, и нельзя было хотеть от слепого, прожившего большую часть жизни в темноте, но в любви, чтобы он променял это тепло семьи на зрение, но лишился любви. — Да, считай это удачей. — Он не понимал. Чарли сделал шаг вперед. — Я не поеду. Я ни за что не брошу родных… даже за шоколад всего мира. И я видела, как сползает улыбка с лица мужчины, как его лицо искажает маска непонимания и отвращения. Он действительно не понимал, что нельзя купить за любые деньги настоящие чувства, а не фальшивые маски. Магнат вернулся к лифту, постоял, не решаясь поднять взгляд, но все же, собравшись с духом, посмотрел на меня и задал единственный ожидаемый и правильный вопрос: — А ты, Рейчел?