Take me back all'infanzia

— Нет, — шаг назад, в икру упирается спица от бабушкиного вязания и на миг отрезвляет, когда от движения вперед металл выходит из плоти и сквозь шелковую ткань начинает просачиваться кровь. — Нет, - машинально повторяю я, отходя в сторону от протянутой руки и не замечая, как меняется выражение лица мужчины. Нечем дышать, весь домик сжался до малюсенькой комнатушки, стены которой давят на меня, вытягивают все силы — паника накрывает с головой, унося в омут безрассудства. Хочется кричать, плакать и биться о стенки, чтобы вырваться на свободу. — Рей… Рейчел, — не могу вынести взгляд и безвольно отворачиваюсь в сторону. Странно, но слез нет, лишь пустота, сосущий колодец, уходящий через глотку на самое дно души. Больно не от прощания, а оттого, что вновь меня предали, и теперь в последний раз. Так будет правильнее. — Нет, я никуда не пойду, — и все же нахожу в себе силы посмотреть в поникшие, потускневшие глаза магната. Руки сжимаются в кулаки, ногти до боли, до синих отметин на бледной коже впиваются в тело. — Посмотри на меня, пожалуйста, — в голосе мольба, а я все так же стою, буравя взглядом прогнившие гнилые доски пола и ощущая этот запах: впервые я чувствую запах дома, особый запах — немытых стариков, прокисшей капусты и грязи. Так пахнет бедность и моя жизнь. С самого детства я не прекращала мечтать о чем-то лучшем, но с каждым ударом судьбы сахарная крепость рушилась в песок, обнажая моему взору всю черноту мира. Люди часто говорят: прежде чем искать проблемы в людях, начни смотреть с себя. Но я не могу, ведь смотря внутрь себя, я вижу только то, что такой меня сделало окружение. Дети бывают жестоки и не понимают, что их слова и поступки могут спустя десятилетия испортить жизнь другому. Я помню, как в меня бросили камнем на дне рождении Мэри Сай: камень попал мне аккурат в нос рядом с глазом, оставив на тот момент огромный шрам. С возрастом он стал менее заметным, но я помню как дети кинули камень просто потому, что у меня не было такого красивого платья, как у всех девочек. Помню, как соседский мальчик ударил меня в поясницу куском льда, когда я упала с горки на живот и не смогла встать. До сих пор больно нагибаться. Десятки. Сотни. Тысячи моментов. И вот сейчас, когда я смогла сказать себе о человеке, сделавшем мне приятное — он предает меня, говоря об одиночестве и его миссии. А зачем мне тогда идти, если ему не нужна семья — не нужен никто близкий. Быть статуэткой? Игрушкой? Тенью? А за окном снегопад превращается в метель — сквозь пролом в крыше падают острые куски снега на наши лица и пол, устилают душу белым покрывалом, успокаивая и унося в никуда. Я же все делаю правильно, да? Так и должно быть, когда вокруг лишь неприступная сосущая пустота и боль. — Но почему? — вопрос одними губами, но я понимаю и жалобно оборачиваюсь, сдерживая слезы. Мужчина отворачивается, возвращается в лифт, а я нахожу силы улыбнуться, когда прозрачная кабина исчезает из нашего дома, оставляя лишь обломки и пыль. Как и в моей жизни оставил этот мужчина. Как и все они. Разожгли огонь и загасили, оставив деревяшки гнить в лесу под проливным дождем. Но пепел - не конец. Сам по себе он мертвый, но в земле, сливаясь с плодородной почвой, дает новую жизнь. рождая из смерти — свет. — Зачем ты вернулась? — вопрос отца камнем ударяет между лопаток, когда я начинаю подниматься по лестнице. Резко оборачиваюсь: — За вещами. — В этом доме нет твоих вещей, — говорит отец с нажимом на «твоих», но я лишь морщусь — для меня эти люди больше не семья, они сами так решили. — Ошибаетесь, мистер Баккет, — язвительно шиплю, игнорируя вопросы матери о том, что происходит. Она всегда была лишь тенью за спиной отца. Вещи я не собирала, как и не прощалась с семьей. Лишь забрала из тайника сокровенные деньги, отложенные давным-давно на красивые синие туфли, покрытые бархатом и с атласной лентой, что стояли у мисс Фадингтон в витрине магазина. Синие сапфиры легких балеток. На чердаке было еще теснее, чем я помнила, и я не могла поверить, всего несколько недель отсутствуя дома, что спала на этих досках, укрываясь драным старым пледом, поеденным молью, и радовалась вечерами старым журналам, что забывали у нас в кафе клиенты, а брат строил, уму непостижимо, замок из бракованных колпачков от зубной пасты. Снег щиплет кожу, когда я прохожу вдоль трамвайных путей к вокзалу. Никто со мной не прощался и не задавал вопросов. Только Чарли, но он не понимал, почему его сестра наскоро уходит, ничего не сказав, и почему мама и папа ее не останавливают. А снег все идет и идет, окутывая город бархатистым покрывалом пушистого снега и закрывая собой грязь и нечистоты этого места. Редкие прохожие вопросительно осматривают девушку с мокрыми, прилипшими к лицу волосами и опухшими глазами, судорожно сжимающую мятую купюру в руке и стоящую в редкой очереди к билетным кассам. Руки замерзли и посинели — не спасали ни длинные рукава пальто, что оставил мистер Вонка, ни натянутые на пальцы рукава свитера. Холод пробирал до костей. напоминая о ничтожности самого существования и беспомощности даже перед такой мелочью, как снег. — Один билет до Чарльстона, пожалуйста, — бормочу я, протягивая кассиру билет. Сухая женщина в очках с толстыми линзами вопросительно смотрит, но молча пробивает билет, отдает жалкую сдачу в два доллара семьдесят пять центов в охладевшую руку и теряет ко мне всякий интерес. Прямоугольный кусочек бумаги похож на квиток в морге — шершавая розовая бумага легко мнется в руках, а чернила на ней расплываются, стоит снежинкам попасть на них, и все же судорожно сжимая этот клочок - последнее, что осталось от этой жизни, я устраиваюсь на лавке на вокзале и жду, посматривая на электронное табло с расписанием. Но из-за снегопада поезд задерживают. Еще раз. И еще раз. За окном уже давно стемнело, и вот, стоило часам пробить одиннадцать, ко мне, околевшей на деревянной жесткой лавке, но не теряющей желания уехать, подходит станционный смотритель и просит удалиться, ведь правилами запрещено находиться в здании вокзала ночью. - Но мне некуда идти, пожалуйста... Поезд скоро приедет, - в глазах пожилого мужчины проскальзывает сочувствие, но ослушаться правил и потерять место для него страшнее, нежели выгнать девушку на улицу. - Иди домой, сегодня поезда не будет, да и завтра вряд ли. В такую метель надо снегоуборочный пускать, а это гнать от самого Уайта. Приходится собраться и, закутавшись в пальто, выйти на улицу. Идти некуда, и ноги сами несут вдоль главной улицы в сторону дешевого мотеля. Если не ошибаюсь, у них можно было за мытье посуды и уборку номеров переночевать в служебном помещении. Я смотрю в запотевшие окна домов вдоль дороги, где, наверное, сейчас собрались счастливые семьи. Мать в домашних тапочках ставит на стол запеченного гуся с яблоками, на ней свитер и передник, а во главе стола в кашемировой жилетке и с трубкой в руках читает свежий выпуск новостей отец. Сегодня суббота, спешить некуда. Хотя, может быть, вечером он с женой пойдет к соседям на стаканчик бренди и обсудить вчерашний матч в гольф, пока дети будут дома смотреть за чашкой какао мультфильмы на новом цветном телевизоре. Или они пойдут на каток, где старшая дочка обязательно откажется следить за младшим братом и уедет кататься с друзьями, а родители, с улыбкой вздыхая, скажут друг другу те самые слова и поймут, что время давно прошло и старость взяла свое. Они будут пить горячий чай из пакетика и закусывать дымящимися пончиками только-только с противня, чтобы вечером вернуться домой и, повесив сушиться мокрые вещи, устроиться всем вместе в гостиной у камина. А если. Да. Пусть будет так. Я сама виновата во всех своих бедах и несчастьях — сама выстроила для себя эту стену, через которую плевала в протянутые руки помощи, ожидая от них лишь издевки и боли. Но если так, то получается… Я сама виновата? Нет. Неправда! Это все они — люди из моего окружения заставляли меня делать эти вещи — они сами всю жизнь причиняли мне боль. Рыдая, я уткнулась в лицо ладонями, не замечая, как за шиворот падает снег и, тая, превращается в воду, стекающую холодными струйками под кофту и скользящую по груди на живот. Я не виновата. Это все они. Они! Они испортили мою жизнь! Поворачиваю с главной улицы в боковой переулок - мельком замечаю отражение в витрине. Красивое пальто, сапожки, еще те, с катка, мокрые от снега волосы и выцветшие глаза немолодой женщины. — Какая встреча, — удар по голове, и я падаю на снег, ударяясь лицом об плиты под ним и рассекая бровь до крови. Горячая, она стекает по лицу, мешая видеть, а вместо помощи получаю удар под дых и скорчиваюсь на земле, сжимаясь в комочек и обхватывая себя руками. — Думала, паскуда, тебе это с рук сойдет? Тварь, — хриплю и пытаюсь звать на помощь, но кто придет в ночи к какой-то бродяжке. Но за крик получаю еще удар по спине, по промежности, по лицу, и все это с ноги, обутой в ботинок сорок шестого размера из черной кожи с потертостями и царапинами, кои оставляет владелец обуви, которому нет дела до того, как выглядят его ноги. - Кажется, вы замерзли. — Несмотря на мои протесты и попытки выкрутиться, мужчина снял пиджак и накинул мне на плечи. А я еще ничего так, худенькая - практически утонула в пиджаке, достающем до коленок. - Не узнала, шалава, - крепкая рука резко хватает за волосы и поднимает над землей, заставляя смотреть в знакомое лицо. Бывший начальник не изменился - все те же дряблые, покрытые угрями и нарывами щеки, заплывшие поросячьи глазки и смердящее дыхание, вырывающееся изо рта облачками пара. Мужчина с силой хватает меня за волосы и оттаскивает за угол дома. Редкие прохожие игнорируют это, считая, что правильнее в такой ситуации пройти мимо и не встревать в разборки молодой пары. Сами разберутся, так они думают, а меня с силой затаскивают в уже знакомое кафе и сильной оплеухой опрокидывают на пол. Я вижу каждую царапинку на кафеле среди желтых пятен соуса и плесени — сколько раз приходилось стоять на карачках, оттирая каждый миллиметр этой проклятой красно-белой плитки, стирая пальцы до мозолей, травясь ядовитым запахом порошка и отбеливателя, разъедающих глаза. - Разве вам не говорили, что нехорошо ходить по чужому дому без разрешения? — это раздалось так близко, что я, подпрыгнув, резко развернулась, оказываясь нос к носу с магнатом. Сейчас он был одет проще — домашний халат, штаны и мягкие тапочки, но все так же выдержанное в едином стиле. Я запоздало вспомнила, что на мне, кроме маминой сорочки, и нету ничего, и начала кое-как одергивать ткань на груди, зная, что после балкона там выпирает много того, чего не следует. Я не сопротивляюсь, когда мужчина переворачивает меня рывком на спину и с силой дает пощечину. Осклизлые губы мусолили то мои щеки, то шею, слюни стекали по коже тонкими струйками. — Паскуда, — он разрывает пальто на груди и задирает свитер, обнажая черное кружево белья. Это тоже… его подарок. Я была тогда смущена, но приняла, рассчитывая после показать мужчине, как он на мне сидит. Это так грязно, но мне казалось, что я должна была как-то отблагодарить магната за заботу, а что у меня было кроме тела? — У кого же ты на такое бельишко сосала, потаскуха, — грубые жирные пальцы разрывают ткань бюстгальтера и сжимают окоченевшие на морозе груди, до боли выкручивая соски. После ладонь с нажимом скользит по впалому животу и разрывает на штанах застежку, чтобы секундой спустя с силой вогнать в меня два холодных грязных пальца, с силой надавливающих изнутри на стенку влагалища, пока большой палец утыкается в клитор. Только боль. — Эй, сучка, что же ты не стонешь? Или этот старый импотент был лучше меня? — с трудом понимаю, что речь о мистере Вонке. Сухо вскрикиваю от боли, когда владелец кафе выходит из меня и начинает расстегивать ширинку штанов. - Вам не говорили, что врываться в ванную к девушкам, как минимум, неприлично? — решила перевести я разговор в другое русло. Мужчина без тени сомнения удивленно вскинул брови. — Моя дорогая, а вам не говорили, что приличные девушки, как минимум, закрывают во время таких процедур дверь, а не оставляют ее раскрытой настежь и не разбрасываются бельем по всему помещению. Вот оно. Озарение. Я отчаянно сопротивлялась. Сопротивлялась изо всех сил, чтобы не поддаться, но всех моих сил оказалось недостаточно, ничтожно мало, и я лежала на полу, а он навалился сверху, пыхтя и обливаясь потом. — Да пошел ты, — плюнула я в лицо мужчине, резко вскидывая голову и припечатывая его мерзкий, жирный, весь покрытый угрями нос своим лбом. Пока бывший руководитель с криком отшатывается, зажимая окровавленное лицо, я успеваю оттолкнуть его и, вскочив на ноги, дать деру в его же кабинет, где и запираюсь, подставив под дверь стул. Но прекрасно осознаю, что это его не задержит надолго. Слезы запоздало бегут по щекам, смешиваясь с кровью из разбитого носа и губы. Один глаз быстро заплывает, и становится хуже видно, но я все же быстро открываю поочередно все ящики стола в поисках нужной вещи, а в дверь уже, истошно покрывая меня матом, ломится мужчина. - Мисс Рейчел, ну куда же вы укатились? — я повернулась к нему и, не выдержав, расплакалась еще сильнее, позволяя крепким рукам обнять меня за плечи и прижать к себе. Теплая ладонь успокаивающе погладила по волосам. А от него пахло тяжелым одеколоном и корицей — прямо как от тех булочек. Мистер Вонка нашел ладонями мое лицо и, подняв, заставил посмотреть на него, утирая большими пальцами дорожки слез на моих щеках. Вот он. Черная рукоять ложится холодным металлом в ладонь ровно тогда, когда дверь с треском и грохотом распахивается. Резко дуло на уровень виска. — Не подходи, — едва узнаю свой визгливый охрипший голос. — Не трогай меня! Отпусти меня, — это была истерика с непониманием происходящего и одной пульсирующей мыслью. Отпусти. — С чего ты взяла, что я тебя отпущу? — было в этом что-то зловещее, угрожающее. Я щелкнула затвором. — Что, сука, угрожать вздумала? — его визг заполняет все вокруг, и я действую быстрее, чем думаю. Когда он делает шаг, палец ложится на крючок. Очередной поцелуй, и мой тяжелый, хриплый стон, полный влаги и желания, утонул в мужских губах. Властное движение руки под свитер и накрывающая чашечку бюстгальтера ладонь, чуть сильнее положенного сжимающая плоть. Рваный хрип, застрявший в горле в ответ, и на какой-то миг мы оба замираем, когда страсть сменилась стыдом и нерешимостью… Выстрел.