J2IsReal: История Дженсена Эклза

Сумерки. В лесу темнота и холод застигают врасплох, даже если лес маленький. А у них и не лес вовсе, а парк — но всё равно каждый раз хочется удостовериться, что часы не встали и ещё действительно только восемь часов. А до конца рабочего дня ещё снимать и снимать… Дженсен потягивается, разминая плечи, тянется к оставленному на столике кофе и делает глоток. Взгляд становится озадаченным, потом кулак сжимается, расплющивая бумажный стаканчик — и россыпь брызг оседает на брюках и куртке. — …убью… где, мать его, Падалеки?! Он порывается вскочить с именного стула, но что-то явно идёт не так — сидение не отпускает его зад, а земля, усыпанная прошлогодней полусгнившей листвой, стремительно летит в лицо. Дженсен только и успевает выставить перед собой руки, как падает на четвереньки, а прямо по курсу из-за тележки с проводами выглядывает Джаред, сгибается пополам и указывает на него пальцем. — «Со стулом по-собачьи», — читает Дженсен по его губам, чувствуя, как спинка всё ещё приклеенного к нему стула давит на позвоночник. И надорванный металлический трос терпения лопается, отчётливо слышен треск — это джинсы проигрывают в схватке клею и более прочной ткани сидения, но только выбежав за пределы лагеря, Дженсен понимает, что ему стало как-то некомфортно поддувать сзади. — Стой, гад! — пытаясь прикрыть филейную часть и оглядываясь, орёт, воздев взгляд к небесам, но видит лишь равнодушные в своей непроницаемости кроны. — Стой! Я тебя убью быстро, обещаю! Падалеки!!! Ну вот, опять они убежали. Можно подумать, на съёмках не набегались — раз за разом это: «А теперь отойдите вон туда и бегите изо всех сил». «Изо всех сил» с каждым разом было всё медленнее, но сейчас он честно готов выложиться, только бы понять, в какую сторону бежать. Но Падалеки не видно. А совесть твердит, что режиссёр вряд ли придёт в восторг, узнав, что ведущие актеры вновь ускакали в неизвестном направлении. Вернуться? В дырявых штанах? Не отомстив?! — ДЖЕИ, ЖИВО НА ПЛОЩАДКУ! — и правда, не прошло и минуты, а Наттер уже завладел мегафоном, и его голос, звеня затаившимся раздражением, разносится по парку, сменяясь шелестом над головой. Снявшихся с ветвей перепуганных птиц не видно, поэтому кажется, что это сами деревья выражают недовольство. Но на миг наступает тишина, будто все вдруг пропали: не видно людей, не слышно голосов, даже ветер больше не играет с листвой. Дженсен оборачивается на треск за спиной и встречается взглядом с подкравшимся и замершим на полусогнутых шутником. — Ты… Шутника с клетчатой юбкой в руках. Похоже, что тот уже успел сбегать до трейлера с реквизитом и обратно. — …это зачем? — Зад твой голый прикрыть! — Джаред ухмыляется во все тридцать два зуба, но по тому, как напряжены его ноги, а корпус развёрнут вполоборота, понятно — готов броситься прочь в любой момент. Но взгляд актёра падает на брюки своей жертвы, глаза становятся похожи на две щелочки, и почти искреннее беспокойство проскальзывает в следующем вопросе: — Описался? Дженсен прикрывает глаза ладонью, сдавливает переносицу пальцами и медленно выдыхает. А мысли против воли заполняют разум: «Мило, сначала виски вместо кофе, потом юбочка. Подозрительно смахивает на неуклюжие намёки детсадовского уровня… Хотя нет, школьного…» Но вслух произносит другое: — Как мило, — и давит улыбку. Снятая куртка повязывается на пояс. — Спорим, на тебе она будет лучше смотреться? И натыкается на подозрительный блеск в то голубых, то в зеленоватых глазах. — Предлагаю это выяснить, — играет бровью Джар. — Как насчёт сегодняшнего вечера? — Только ты, я и клетчатая юбка? — повторяет Дженсен мимический порыв партнёра по съёмкам. Не специально, само получается. Только вызов в его тоне наигранный, как и веселье, ведь Дженсен знает, что вдвоем им не побыть, Сандра (девушка Падалеки) не позволит. — Нет, ещё нам нужно пиво — для храбрости, если виски для тебя — слишком крепко, а так же камера — запечатлеть для потомков, — улыбка Джареда становится спокойнее, взгляд серьёзней. А когда он смотрит вот так вот проникновенно, с полуулыбкой, Дженсену кажется, что его в чём-то подозревают, но прямо спросить не решаются. Это мучительное ощущение преследует, несмотря на все доводы разума, например, что любой здоровый парень, даже зацикленный на своей девушке, как Джаред, иногда хочет провести время в мужской компании, подурачиться. И с кем, если не с ним, если тут, в Ванкувере, больше и знакомых то нет, не то, что друзей. — Сандра улетела, — добавляет Падалеки, и его улыбка совсем гаснет, а Дженсен чувствует себя последним подлецом, потому что от этой новости у него бабочки в животе и лёгкость в груди. — Конечно, устроим мальчишник. А злость и желание отомстить за очередную дурацкую выходку отходят на второй план, кажется, что Джаред своими глупыми шутками просто выражает протест против переезда съёмок. Ведь им обещали, что они будут в Лос-Анджелесе, а вместо этого — Канада. Дженсен тут уже снимался, Ванкувер для него почти что второй дом, а вот Падалеки… Девять месяцев им тут работать, следовало ожидать, что его девушка, тоже актриса, долго не пробудет. Зато он играет лучше, видно раздражение, тоску по утраченному. Но почему-то именно то, что Падалеки переносит свои реальные переживания на персонажа, да ещё так достоверно, словно эмоции настолько захлёстывают его, что переливаются через край — от этого больно и тяжело. «Это непрофессионально», — твердит себе Дженсен. «Это ревность», — звучит в голове голос Харрис. «Пусть ревность», — благодушно соглашается, ибо сегодня его точно ждёт что-то хорошее. Конечно, они и так видятся каждый день на съёмочной площадке, причём по десять с лишним часов, но одно дело — когда вокруг куча народа, другое — когда они только вдвоём. «Я извращенец и мазохист», — вывод, достойный нобелевской премии, Дженсен делает, поймав себя на том, что едва ли не потирает ладони, как муха лапки, и постоянно поглядывает на часы. Темнеет. Последние дубли, отмашка режиссера. Немного жаль тех, кому всё это оборудование ещё убирать, но актёры уже свободны, надо только найти машину, что отвезёт их на снятую квартиру. Но на стоянке за трейлерами Наттер ловит Эклза. Несколько мгновений тот смотрит на режиссёра полными непонимания и спешки глазами: вон там, за углом, Падалеки уже занял место рядом с водителем и свесился из окна. Так и хочется резко дёрнуть за торчащую из его рта палочку чупа-чупса. — Ещё три дня, — говорит Дэвид многозначительно и отступает в тень, избегая яркого, горящего над входом в трейлер, фонаря. — Мда? — Дженсену сложно догадаться, на что тот намекает, но усилием воли заставляет себя выкинуть из головы посторонние мысли. Например, что его ждут. Быть может, не так, как хотелось бы, да и не бросят, не уедут без него, они же договорились… Хотя, Падалеки может. Повторяет эхом: — Три дня. Ещё. — Потом я уеду, — договаривает Дэвид, словно недоразвитому, отчётливо произнося каждое слово по отдельности. И Дженсен вспоминает, что у режиссёра контракт только на две серии — первую и вторую. Умом понимает, что это как с девушкой Падалеки: его любовник улетает, оставляет его тут, в Канаде, быть может, они не увидятся ещё месяцев девять, то есть, он должен чувствовать то же, что и Джаред — раздражение, грусть, обиду, что-то ещё… тоску? Но он не чувствует. Или пока рано? — Эм, — выдаёт глубокомысленно, кусая губы и шаря взглядом по блестящему в свете фонаря асфальту. Каждый день по площадке проходятся, убирая мусор, но кое-что пропускают, и сейчас взгляд Дженсена натыкается на использованный презерватив. Мелькает подозрение, что это не загулявшие в парке подростки постарались, а кто-то из обителей трейлеров. Так или иначе, сожаление у него только одно — с кем заниматься сексом? Но даже если они с Наттером друг другу в вечной любви и не клялись, сказать надо что-то менее циничное. Только что? — Я буду скучать, — единственное, что более или менее правдиво и искренне. Хотя если задуматься, не только секс был между ними. Наттер не учил Дженсена актёрскому мастерству, но учил быть актёром, отношению к делу, так что он вправе назвать его наставником, и вместе с пониманием этого приходит и ожидаемая грусть. — Как же я без тебя? Режиссёр не отвечает, молчит какое-то время, глядя на Дженсена, и в его взгляде светится что-то странное, пока недоступное пониманию. Дело не в углубившихся морщинках возле глаз и не в отвоёвывающей всё больше пространства седине или слегка потускневших глазах, но Дженсен чувствует: на него смотрят, как на ребенка, и эта пропасть под ногами разверзается так неожиданно, что резко начинает кружиться голова. Он опускает взгляд, словно пойманный на лжи строгим соседом. Весь мир сужается до полоски света, обрывающейся всего в шаге от них. Кажется, что сейчас происходит что-то очень важное, и нужно как-то прочувствовать, понять момент, сказать именно то, что нужно, чтобы потом, через многие годы, не пожалеть. Откуда такие странные мысли? Как он сам смотрит на Падалеки, словно старший на младшего, так и Наттер всегда смотрел на него, разве что разница в возрасте, опыте неизмеримо больше. Именно эту пропасть он сейчас чувствует? Пропасть, что никогда не замечал? Но Дэвид всегда о ней знал, понимал Дженсена лучше его самого, поэтому и не было всех этих заверений в любви и вечности. — Хочешь… сказать, что это конец? — голос звучит слишком холодно, даже оскорблённо, но Дэвид, продолжающий молчать, улыбается. Неожиданно и мягко. Наверное, стоит тоже улыбнуться или хотя бы смягчить тон, но Дженсен лишь дёргает плечом, когда рука режиссёра касается его, дёргает и обходит, направляясь к скучающему в машине Джареду. Ему не больно, не обидно, но тесно в груди, хочется что-нибудь пнуть, сломать… Наверное, ему стыдно.