***
Джон заканчивает институт. Его оценки великолепны, впрочем, как и он сам. Он вытянулся, стал гораздо выше, старше, сильнее, быстрее. Каждая девушка в его потоке назвала бы Ватсона «человеком, которого невозможно не любить». Только Джон – лишь сосуд с смердящим белесым гноем. Сосуд с сумасшествием. Сосуд, который уже дал трещину. Он не идет на практику. Ведь как можно вскрывать труп скальпелем ровно посередине, зная, что девушка напротив слаба, что ее алая кровь может стечь по рукам и на пол, пачкая все вокруг своим неземным цветом? Как можно вскрывать бездушное тело, если тот простак сбоку будет громко кричать, звать на помощь, если вырезать ему тем же самым гребаным скальпелем сердце на груди, а потом вытащить настоящее, такое трепетно бьющееся, сокращающееся на ладони? Как можно даже смотреть на труп, если все вокруг – идеальные образцы человеческого непослушания и черноты души, смерть которых неизбежна***?! И он идет в армию, прекрасно зная, что в Афганистане никто не считает убитых.***
Война оказывается лучшим, во что Джон только ввязывался. Все это очаровывает: тяжесть винтовки, бронежилета и вещмешка за спиной, на боку – сумки с препаратами, на ногах – массивных ботинок. Но самое главное, что война – это безнаказанная мясорубка. Джон до этого даже не мог задуматься, что удовольствие можно получить и от такого быстрого способа убийства, как пистолетом. По пуле в колени и в сгиб локтя. Человек становится недвижимым, боль разрывает его изнутри, и только потом, когда раненный совсем уж отчаялся, пуля в лоб. И повезет, если Джон не промахнется. А если никто не видит, то можно подойти и наступить грязным носком тяжелого армейского ботинка на ранение, нажать, смотря, как кровь вытекает из рваной раны, наслаждаться видом открытых и сокращающихся в агонии мышц. Кровь стекает по подошве на пол, она такая же черная, такая же лживая и грязная, как все вокруг. Человек под ботинком бьется, хрипит, царапает ногтями пол или землю, пытается ухватиться за жизнь. Некоторые обдирали себе коротко стриженные ногти, хватаясь ими за каменистую почву, выворачивая видоизмененные когти наизнанку, ломая их ровно посередине. Джон любил эти сухие земли, пропитанные болью и кровью, так же, как его отец любил мать.***
Они живут в части, где буквально через пару километров находится небольшая деревушка. Все девушки там продажны и болтливы, а в состязаниях по минету с ними бы не сравнилась никакая голландская шлюха. Н и к а к а я. Для Джона они жертвы номер один. Третью он мучает так долго и с таким упоением, что не замечает, как наступает ночь. Длинные тени от верблюдов-кочевников, остановившихся тут недавно, кажутся слишком большими и пугающими. Джон, на секунду всмотревшись сквозь засаленное, закопченное стекло на улицу, вспоминает о давно забытом страхе темноты. Девушка на стуле трясется, пытается кричать, но сквозь плотную ткань, засунутую ей в рот, не пробивается ни одного звука. Джон проводит рукой по в прошлом блестящей поверхности окна, собирает грязь, жир и пыль, и, не смотря, стреляет ей в голову.***
В той же деревне он знакомится с Маликой. Она – мулатка, военнослужащая и такая же сильно убежденная в правде «теории о чистоте», как и Джон. Он приставляет ей к горлу нож, а она смеется, указывает на ярко-голубое небо и кричит, что видит орла. Четвертую жертву они пытают вместе. На этот раз это молодой юноша, так неосторожно предложивший Джону немного «расслабиться».***
В Афганистане небо потрясающего цвета. Прямо над головой оно настолько ярко-голубое, что кажется практически белым, бесцветным, с оком-солнцем посередине. По краям же оно синеет, набирается краской, словно бумага, пропитанная водой и кончиками испачканная в чернилах. Голубая гладь всегда чиста и похожа на море во время штиля. Порой Джону кажется, что если взобраться на какой-либо приступок и громко-громко топнуть, то небо разверзнется и прольется на землю нескончаемым потоком соленой воды. Эта вода затопит все, вымоет всю грязь из закоулков планеты, вычистит и оставит лишь потрясающе чистое белое небо и кристаллы соли на домах и на трупах. И те, кто выживут, будут самыми правильными на этой земле. Они спасут ее и возродят из белого пепла, принесенного морской водой. Порой Джон забирается на холм недалеко от части, раскидывает руки и громко кричит.***
По части ходят слухи, что убийства в деревне никак не связаны с войной. Что девушки с разрезанными щеками – дело рук новоявленного маньяка. Командир ходит бледный и делает все, чтобы ни один слух не просочился в СМИ. Малика нервничает. Она быстро ходит из угла в угол их убежища и тараторит под нос, что их раскроют, их найдут, их упекут за решетку и не будет им больше спасения. Джон медленно подходит к ней, обнимает за плечи одной рукой, а вторую ведет вниз, воткнув нож Малике ровно посередине под грудиной. Малика хрипит, ее ноги ослабевают, изо рта струйкой течет кровь, а мышцы на животе, вскрытые зазубренным ножом, сокращаются, практически выталкивая органы наружу. Джон смотрит на ее побелевшее лицо и аккуратно укладывает тело на пол. – Теперь нас точно не найдут, – он целует ее хладный лоб и выходит из дома. Тяжелый черный дым от пожарища еще долго был виден на холме рядом с частью. Джон сидит на раскаленной земле, обхватив колени руками, и впервые молится за душу усопшей.***
Их переводят на другую базу на следующий день после пожара. Новое место – окруженная защитой со всех сторон «крепость». Ближайшая деревня в двадцати километрах. За две недели Джон сходит с ума. Он не может прикоснуться ни к кому из своих сослуживцев, иначе найдут. Он потерял свои иглы и не может теперь успокоиться. Джон становится все бледнее, слабее, у него появляются проблемы со сном. Ведь это необходимо! И когда выхода уже нет, когда Джон валится с ног от усталости, в части объявляют тревогу. Их везут долгих тридцать минут до места, высаживают и дают полноту действий. Действия происходят в заброшенном доме. Джон командует всем распределиться, спрятаться и вести обстрел, опасаясь снайперов. Оставшись один, он расстегивает бронежилет, стягивает его через голову и кладет на пол у ног. После этого раскидывает руки и получает желанную пулю. Осечка. В плечо.