***
Малика верила ему. Трепетно, не спрашивая ничего. Верила. Она говорила: «Джон, я знаю, ты добьешься того, чего должен добиться!» Маленькая Малика. Он так любил ее! И от этой любви в груди ныло большое сердце, от этой любви тряслись руки, и хотелось кричать, кричать, кричать, рвать волосы на голове, зажав их пальцами, выдирая с кожей, хотелось сломать руки к чертям, ведь порой так в голове ныла мысль о порче невинности этого ангела! Но нельзя. Малика предназначена для Бога, она должна остаться чистой, ее кожу должна взять праведная война, глаза – чистое небо, поцелуй – ангел хранитель, а душу – Джон. Она должна принадлежать ему. Невинная, со всклокоченными волосами, с яркой улыбкой, со светлыми глазами. Такая маленькая. Такая сумасшедшая.***
Он был готов защитить ее от целого мира, он был готов сделать все что угодно, а она перестала в это верить. Она говорила: «Мне кажется, ты мною обезумел…» Мне кажется, что ты сходишь с ума… Мне кажется, они нас найдут… Мне кажется, они уже близко… Боже, Джон, разве ты не слышишь их крики?! Они кричат! Кричат! Они кричат в моей голове! Они здесь! Ее сущность ее убивала.***
Малика сходила с ума. Она билась в судорогах, извивалась как рыба, зажатая меж грубых рук, оторванная от родной воды. Она была похожа на фламинго, посаженного в соленую воду океана. Малика пала в агониях. Она уверяла, что их найдут, что они уже рядом, что их посадят за убийства, им отрежут руки и ноги, их растерзают личинками, утопят, сожгут, выльют чан серной кислоты. Малика боялась. Она боялась так сильно, что ее дрожь можно было почувствовать сквозь защиту бронежилета и плотную ткань армейской одежды. Так сильно, что когда говорила, то заикалась, путала слова. У нее начали появляться признаки нервного тика.***
В доме, казалось, даже воздух трещал от напряжения. Всклокоченная пыль хлопьями, больше похожими на пушистые серые облака, ложилась на пол, стелилась по сальной поверхности старых кресел и тоже трещала. Трещало все: стулья, что стояли на полу; половицы, грубо сделанные из старой сосны; шкаф из фанеры, плотно прилегающий к полу, затасканный, перепачканный, с оборванной тканью на дверцах; стол, стыдливо жмущийся к трескучему шкафу, прячущий свои обугленные бока от чужих взоров; бумага на столе, подпаленная ненавистью напряжения. Трещало все. Настолько громко, что закладывало уши и не спасало даже «продувание»***. Словно тонна цикад, собравшихся на одном поле. Словно тысяча гроз одновременно. Трещало все. В комнате, наполненной болью, смрадом, страхом и отчаянием, с трескучими обоями и заходящим солнцем на плакате слева от шкафа создавалось ощущение, что война закончилась. Увядшие краски превозмогают над увядшими чувствами и выбиваются нелепыми контурами, что бьют по глазам. Комната плавится от жары и воска свечей, понатыканных в каждом углу с претензией на романтику. Комната течет соленой водой по углам, взрывается криком и стонет, стонет, стонет так громко и надрывисто, как может только умирающая антилопа в когтях сильного, но такого ничтожного льва. Лучи, что смогли прорваться сквозь плотные занавески, пожирают древесину пола, создавая иллюзию пожарища. Тело, оттененное неземным белым свечением темной кожи, лежит на полу, истекая кровью. Глаза у убиенной закрыты, волосы уложены на плечо, руки скрещены, а вспоротый живот с рваными краями раны зияет, как черная дыра вселенной. Его, Джона, личной вселенной. Он так любил ее, что не смог отпустить до конца. Как он любил ее! Пол трещал под натиском солнечного огня, а он стоял и смотрел на золотые блики в ее волосах, на аккуратные пальчики рук, на ровно очерченные губы и не мог сдвинуться с места. Как он любил ее! И нож в руках не дрожал, и губы не сохли, и крик не рвался наружу… Как он любил ее! И счастье заструилось по венам с ее агонией, с ее смертным всхлипом, с последним взглядом любимых глаз… Как он любил ее! И кровь, разъедая болотный цвет униформы, затапливала все окружающее, собирала все в одну точку, в одну дыру, черную дыру… Как он любил ее! И нож больше не будет дрожать, но запах крови уже никогда не будет столь сладок! Как он любил ее… Костер разведенного им пожарища пожирал лучшее творение рук человеческих, лучший набор ДНК, лучшего человека, лучшую, а Джон стоял на холме, сложив руки, и молился господу Богу, зажимая меж пальцев светлый локон. Он целовал, наклонившись, землю и плакал, плакал так горько, как только возможно.***
Но после ее смерти не стало лучше. Большое сердце все также отчаянно билось в грудной клетке, разбивалось о прочную защиту ребер и рвалось, рвалось наружу. Он все также пытался найти ее в толпе сослуживцев, все также жаждал встреч, которых не могло случиться. И перевод стал контрольным ударом, ведь если на этой базе все говорило об ее присутствии, то новое место казалось неприступным бастионом, тысячей кинжалов, каждый из которых готов был проткнуть его такое большое и горячее сердце! И в груди ныло от чувств, ведь никто не знал, как он любил ее! И пуля была единственным решением. Поэтому и встал он, посреди поля боя, раскинув руки.***
Плечо после операции и госпиталя ныло еще полгода. Он ковырял коротким ногтем розовую образовавшуюся кожицу и жмурился, когда становилось чересчур больно. Жмурился скорее от удовольствия. Ведь именно боль помогала чувствовать себя живым. Малика порой приходила к нему во снах. Она тянула свои тоненькие ручки, манила пальцем, звала, просила придти к ней. И это было так не похоже на его маленькую, озлобленную на весь мир девчушку, что он просыпался в холодном поту, кричал, звал на помощь и плакал. Заживление проходило с осложнениями.***
Он переехал в Лондон, начал посещать психоаналитика, потому что перемежающийся тремор в левой руке не давал держать нож в руках ровно. Она говорила ему: «Ваша проблема у Вас в голове, все это от мыслей…», а он не слушал. Она говорила: «Вам стоит перестать думать о войне, это не ваша война, это не ваша жизнь…», но он ни разу не был на войне, все, что было в Афганистане – было идеальной фантасмагорией, ничем более. Нет, это была не война. Она говорила: «Вам стоит забыть об этом…», но разве это возможно? Он прилежно кивал головой, говорил, что попробует, делал вид, что он не тот Джон. Со временем так делать стало легче. «И нож в руках не дрожал, и губы не сохли, и крик не рвался наружу…»***
А потом появился Шерлок. Высокий, стройный, словно тянущаяся к небу сосна. Непоколебимый, устойчивый. И умный. До чертиков умный. Дьявол во плоти. И с кожей белой-белой, и с глазами светлыми, мудрыми, стальными, и со скулами острыми, и с полными губами, и с непослушными кудрями, и с кровью в жилах ярко-алой, и с сердцем, бьющимся ровно. Он вышел из дома, где Джон устроил представление и сказал, что лучше в жизни не видел. И это было выстрелом, в цель «не целясь». И Джон полюбил. Боже, как он полюбил его. «И нож больше не будет дрожать…»