***
Они живут вместе уже неделю. Потрясающую неделю, наполненную запахами свежеиспеченных булочек из кафе рядом, криками, ссорами, согласиями и адреналином от погонь по всему Лондону. И это правильно. И это так, как должно быть. Шерлок смотрит на Джона с пониманием и совсем немного – с безразличием. Джон – с обожанием.***
Джону порой кажется, что он сошел с ума. Ведь Шерлок, красивый Шерлок, белоснежный Шерлок, напоровшись на арматуру, сильно разодрал ногу. Джону кажется, что он никогда не видел человеческого мяса красивее, никогда не чувствовал металлического запаха крови, более приятного, чем этот, никогда не видел боль, настолько хорошо скрываемую. Шерлок был потрясающ. Он зажимал тогда сильно кровоточащую рану руками, жмурился от боли и сжимал пухлые губы в тонкую нить, он еле слышно ругался сквозь зубы и один раз застонал от боли, когда ему пришлось приподняться для госпитализации. Шерлок был испуган. Его колотило крупной дрожью, узловатые руки дрожали, а зрачки сузились до маленьких провалов в радужной оболочке. Шерлок проваливался. Осколок, попавший в живот из-за неудачного падения, обжигал изнутри, он словно был создан из пламени. Проваливался, истекая кровью, как белый кролик в дыру, окрашенную бордо. Головой вниз, схватившись за виски и поджимая искалеченную конечность, все пытаясь уйти от нарастающего шума в черепной коробке. — Джон, мы его упустили, упустили, упустили. Отойди! Мне надо встать, мне надо его догнать, Джон, уйди, уйди, Джон! Джон, где ты? Мне кажется, я падаю. Джон, дай мне руку. Мне надо подняться. Шерлок цеплялся руками, затянутыми в черную кожу, за кудри, словно те могли спасти его от падения. — Я падаю. Он прижимался губами к колену поврежденной ноги, прикусывал шерсть, а потом, вскрикнув, прижал руку к животу, где торчал осколок стекла. Того самого, что разбил убийца, убегая. — Я падаю.— Джон!
— Я здесь, Шерлок, я тут. Не шевелись и, ради Бога, заткнись хоть на секунду! Молчи, попытайся сохранить энергию. — Больно. — Я знаю, Шерлок, я знаю. Шерлок прижимает руку к животу, обхватывает его, сжимает, пропихивая осколок все глубже. — Жжет! Вытащи его! — Я не могу, Шерлок, я не могу. — Ты можешь. Шерлок проваливался в дыру. Окровавленный кролик падал рядом, в его остекленевших глазах читалась боль. — Ты можешь.. ведь Джон врач он же может ведь это так больно так жжет изнутри — Ты можешь… а кролик всепадает и смотрит так зло на
кровь что совсем не его что
течет совсем не из его тела что изливается наружу и кружится кружитсякружится кружится
кружится
И падает вниз**.
***
— Если этот самовлюбленный детектив не проснется сейчас же, — вещал возмущенный и слишком взволнованный Андерсен, прикрывая всхлипывающую Донован, — я, я… Да пошел он к черту! И нет бы расследовать одно дело, взялся за это дерьмо! Да кто его вообще просил! Ему сказали – найди этого чертового мясоруба, а он замахнулся еще сюда! Джон закрывает уши ладонями и старается не слушать. Это отвратительно. Это вызывает отвращение. Они вызывают отвращение. Все вызывает отвращение, что поднимается острыми халькантитовыми стержнями в его теле, отравляя, заставляя захлебываться в собственной ненависти. Отвращение. Как хруст хитина таракана под ногой, как разлитый кофе по пыльному полу, как испорченный пазл, рассыпавшийся по полу мозаикой разноцветных деталей. Как свернувшаяся кровь и жертва, что умерла слишком рано. «Шерлок, я подарю тебе подарок, я подарю тебе их языки. Нет, сначала они попросят у тебя прощения за все сказанные слова. А потом я отдам тебе их языки. И ты сможешь их выбросить, сможешь ставить на них эксперименты, делай что хочешь. Но я бы сожрал их, превращая плотное мясо в измельченную труху в своем рту, я бы почувствовал кровь, что есть еще в этой плоти, она бы стекала по губам, по подбородку, падала бы на пол с неприлично громким отзвуком, она бы разбивалась осколками их повиновения и преклонения перед тобой. Я бы заставил их поверить, что они неправы. Я бы вырезал у них на груди их ложь, я бы зарезал их сердца. И, возможно, я бы отдал их гнилые – как же это называется в медицине – фиброзно-мышечные полые органы, но нет. Прости меня. Прости. Простишь же эту слабость? Простишь мое желание выгрызть их ложь? Простишь за то, что я сожру, словно одичалый волк, их сердца? Только для тебя, Шерлок. Только для тебя. Я буду делать это только для тебя. И я делал все только для тебя.Ведь я люблю тебя. И иначе быть не может.»
***
Порой Джону кажется, что он одержим. Что вся его жестокость – словно другой человек, нашептывающий гадости не на ухо, а в самый мозг. Словно есть Джон и Джон Ватсон. Словно он не одинок в своем теле. Словно там, внутри, шевелится кто-то еще, пинает его под ребра и вгрызается в мысли, изменяет их, затапливает чернотой и – бам – он вываливается, проваливается в пропасть. И забывает. Словно он не помнит половины своей жизни. Словно он понятия не имеет, откуда у него армейская форма. Жетоны на шее. Ранение в плече. Словно он никогда и не слышал, кто такой Шерлок Холмс. Шерлок Холмс? Какой-то детектив из телевизора, не более. «Мой личный Бог. Мое солнце. Моя черная дыра, затягивающая душу так глубоко в свои стеклянные глубины, как это только возможно. Мой Иуда. Мой спаситель.»***
Шерлок просыпается в палате, и его глаза начинают слезиться от холодного серого оттенка стен. От выстреливающей яркими искрами светодиодной лампы на потолке. От одиночества. От того, что Джон Ватсон не рядом, не спит, опершись локтем на его кровать, не читает книгу, не пьет кофе, смотря в окно, не шумно вздыхает и просит тихо-тихо открыть глаза, проснуться, пошевелиться, сделать хоть что-нибудь, чтобы хоть шевелением пальца сказать «я жив, я здесь, я рядом». Ведь это так в стиле Джона, милого, наивного, укутанного в пахнущие шерстью свитера. Ведь он наверняка испугался такого мелкого ранения детектива – боги, его же, Шерлока, занозу в заднице у всей преступности Лондона, пытали более трех недель. Осколок в животе, не задевший внутренних органов, так органично вошедший над поперечной ободочной кишкой, но не доставая острым срезом желудка, разрезав лишь кожу да жировую прослойку. Ободранная нога, к чертям, всего лишь кожа, не так важно, как не пойманный преступник. И где Джон? Джон, такой наивный, такой милый. Джон, его, Шерлока, Джон. После того, как они съехались, Шерлок быстро понял, что же он нашел в этом бравом идиоте – смелость, отвагу и обожание в глазах. И большего не было нужно. Ведь был Джон, пахнущий свитерами и силой, его голос и короткие пальцы хирурга и выдержку военного. Стальной стержень маленького человека. Он не был ординарным, он отличался. И только Шерлок знал, насколько. И если бы пришла пора подозревать Безымянного в ком-то из близких – Джон бы был последним, ведь Джон – единственный, кому вообще можно верить. Дверь распахивается и внутрь комнаты стремительно входит Джон, зажимая в руках горько пахнущий дешевый эспрессо, он дует на кофе и одновременно с этим пытается прожевать небольшую булочку, запихнутую в рот целиком. Он, не смотря на друга детектива, проходит к маленькому столику у окна, водружает на него маленький бумажный стаканчик, словно какую-то ценность, и пытается проглотить все за раз. У него не получается, он давится и закашливается, чуть не сбивая столик с кофе, книжкой и небольшим кубиком Рубика. Он чуть не сбивает собственное сокровище, купленное в небольшом автомате на углу больничного коридора. Шерлок давится смешком, что раздирает горло на тысячи осколков высушенной плоти. Джон резко оборачивается. — О боже, Шерлок, почему ты не предупредил, что ты проснулся?! Черт подери, я бы принес воды или льда… Шерлок, прости, я такой идиот, боже, я сейчас вернусь! Никуда не уходи! Как будто Шерлок собирался. Как будто бы он мог. Как будто в нем была сила бежать от притягивающего магнита – Джона Ватсона.***
В комнате тихо. Настолько тихо, что неслышные отсветы металлического треска рассыпаются по стенам и затихают где-то в углах, придавая им большего объема, чем остальной комнате. Углов двое – справа и слева от двери. И они являются самыми темными участками. А комната – Колизей, закругленный, превращенный в сцену, затемненный черно-серым и испорченный двумя скрючившимися телами (одно из которых подвешено металлическим крюком за два ребра под потолком, место, где крюк входит – аккуратно обработано, не кровоточит и не гноится, второе же тело приковано к стене). Оба пленника живы, – относительно, ибо висящий без сознания – немного изуродованы, немного покалечены и несомненно прекрасны. Они прекрасны в своем отвращении, отталкивающем облике, который создан кровью, лезвием и страхом, прекрасны своей паникой и осознанием, что вот он – конец. Позорный конец. Нет, они не умрут в своих кроватях, их не пристрелит на задании какой-то «очень опасный убийца», их портреты не будут висеть на доске славы, им не дадут посмертно медаль/звание, им не будет сказано бравых речей. Их зарежут. Как свиней. Как мясо на убой. «И вам совсем не страшно, Салли Донован? Вас забрала скорая, а тут сижу я. Совсем не работающий врач, совсем не медбрат… Это не наталкивает вас на мысли? Да-да, на те самые мысли, что отголоском отобразились на вашем лице. Вы испуганы, не так ли? Вам страшно. Стра-а-а-ашно. Страх, вот с чем надо бороться. Но вы не сможете. Потому что вы уже в моих руках. Вы оба. Оба. Так ведь, Филипп?» В комнате холодно. С потолка капают пропитанные дурным запахом застоявшейся воды тяжелые капли. Они разбиваются об пол, переливаются трелью раздражающего эха и затихают. Лишь лунный свет, пробивающийся из-под тяжелого навеса вместо крыши, освещает небольшие мокрые пятна после капель. Кап-кап. Звук повторяется, и повторяется, и повторяется, сводит с ума. «Да-да, Салли. Это я. Я. Вы же меня Безымянным прозвали, не так ли? Ужасное прозвище, просто отвратительное. Уж лучше бы “Художник“, или “Скульптор“, или “Творец“. Мне больше нравится имя, чем констатация его отсутствия. Ну-ну, не плачь. Не бойся. Никто не придет на помощь. Никто не откликнется на твои просьбы, мольбы, крики. Я знаю одно прекрасное местечко, тебе оно понравится. А пока, будь добра, помолчи и помоги заштопать Андерсена, мне нужна живая жертва, а не труп. Мне нужны вы оба». Кап-кап. Женщина с сальными волосами поднимает голову, словно налитую свинцом, к потолку и начинает шептать что-то. Кажется, она просит прощения. Кажется, она молится. Кажется, ей страшно. Кажется, она не хочет умирать. «Ну вот, молодец, видишь, он уже открывает глаза. Больно? Это хорошо. Не бойся, это только начало. Мы только наметили план. Это не боль. И не ужас. То, что ты чувствуешь, малая часть от того, чего я добиваюсь. Не спрашивай зачем. Нет-нет-нет, только не плачь. Мне не нужны твои истерики. Ладно, ладно. Ты попросишь прощения. И что дальше? А дальше я изведу вас, я заколю вас до смерти, я пресеку ваш род, ведь вы свиньи. Да-да, свиньи. Грязные свиньи. Страшно? Это хорошо. Хорошо». Кап-кап. В комнате холодно. В комнате тихо. На улице воет ветер. Кап-кап. На улице шумит гравий.Кап-кап. Тихие шаги все приближаются к двери.
Кап-кап. Она же знает, что это значит.
Кап-кап. Их зарежут. Как свиней. Как мясо на убой.
Кап-кап. Капкан.
— Салли, ты как? Я принес еды. Ну, не отворачивайся. Ты же знаешь, мне нужна живая жертва, а не труп. Мне нужны вы. Вы оба.***
Но всему свое время. А пока он просто выходит в коридор за льдом, водой, чем угодно, главное, чтобы Шерлок попил. Всему свое время.***
Донован зло выдыхает и смеряет Джона уставшим взглядом. — Ну и как там… этот? — она удерживается, чтобы не выпалить «фрик». — Он? В порядке. В абсолютном порядке. — Скажи ему, чтобы он не лез не в свое дело. Чтобы он нашел этого грёбанного ублюдка и не рисковал своей жизнью, пока на улицах Лондона ходит этот… этот… — У нее не остается слов, и она просто кривит лицо, показывая отвращение. — Я передам. Конечно. С твоим языком.