Нет к таким ни любви, ни доверия: Люди глядят на наличие перьев
.Би-2 и Агата Кристи «А мы не ангелы, парень»
– Куда мы держим путь? – В Файндебург, – ответила Саша, оглядываясь по сторонам. Утро набирало силы, чтобы выдохнуть все остатки сна, следовавшие за ночью. – А это красивый город? – Нет, один из этих обычных, никчёмных городишек с установленными по всей длине земли мерзкими порядками. – Значит, ещё один город аккуратного стиля, – задумчиво улыбнулась Кама, её явно веселила это щекочущая мысль о безмерном лабиринте, являющемся их мирком. Только небо казалось бездонным и безгранично интересным. – Аккуратного стиля? – Хмыкнула Вандербаг, ей тоже это понравилось. – Или лучше абсурдного порядка! Как тебе такое? Кама радостно закивала. С ней общались на равных. Её понимали. – А мы не могли бы остановиться? – Устала? – Нет, сейчас будет рассвет. Камилла застыла на дороге, сжав руки в кулак. В её груди защебетали птицы. Они проносились с бешеной скоростью, щекоча ей сердце. Вот-вот. Сейчас взойдёт. Камилла закрыла глаза. Ветер нежно коснулся её щёк и прошёлся по шее, оставив на ней слабый поцелуй. Вновь открыла, чтобы увидеть, как пожар обуял восток. Чтобы заметить летящие из глаз искры, наполняющие небо. Они брели по горной дороге, и сейчас солнце всходило меж двух каменных скал, взметающих в космос. Они были дивно красивы и искрились под силой небесного светила. Они раскалялись под его силой и вспыхивали чёрными угольками на фоне розовых облаков и синих теней, полыхающих над ними. Вся зелень: и та, что пожелтевшая, и та, что пока зелёная, наполнилась свежей влагой и заиграла в такт музыке, витающей в воздухе. Музыке Утра. Музыке Пробуждения. Искры колыхались, как серебристые волны зелёного океана. Долина растворилась в воображении Камиллы и явилась ей в образе скачущей рыси. Скачущей навстречу солнцу и ветру. Её гладкая шерсть переливалась всеми красками, каждый мускул передавал движение и скорость. Бегущая кошка. Круг сладостного упоения, застывший на небосводе. И вот, из расступившихся облаков, к рыси вышел Бог. Он погладил её своей бледной рукой и, вспыхнув яркой звездой, снова исчез, заслонив солнце пеленой густого тумана. Вандербаг недоумённо смотрела на замершую от возбуждения Камиллу. В отличие от неё она не видела ничего. Горы, облака, лес. Кама довольствовалась малым, что казалось для девочки невозможно большим. Саша не видела ничего. Она видела только Каму, счастливую до кончиков пальцев. «Не туда смотришь» – подсказывало ей сознание, но куда тогда надо смотреть? – Кама, пора идти, – робко позвала её Саша, будто девочка была сейчас гораздо могущественнее, чем кто-либо. – Конечно, – отозвалась Кама, не опуская глаз, и дальше поглощая этот волшебный небосвод. Но потом она сдвинулась с места с виноватой, но совершенно счастливой улыбкой, – пошли. Они продолжили путь.1
Файндебург встретил двух путников крепко запертыми воротами из дряхлых сосен. Саша не стала будить стража, «охранявшего» их. Они просто прошли немного дальше и пролезли в небольшую щель двухметрового забора. Город, скрывавшийся за ним, не был так чист, как тот, из которого они пришли, но абсолютно точно можно было сказать, что это город абсурдного порядка. Его жители двигались необычайно быстро, уставившись в пол, не поднимая своих голов. Они знали город наизусть и бежали по своим делам, лишь считая шаги, которые привыкли считать взамен секунд вечно спешащих или опаздывающих часов. Они вышли на городскую площадь, где у каждого жителя был свой характер передвижений. Здесь ходили, как шахматные фигуры. Кто-то спокойно пересекал улицы, кто-то делал лишь пару шагов, после чего застывал, продумывая дальнейший ход. Здания стояли однотипными строениями, ничем не выделяясь, расположившись в шахматном порядке. Только в центре относительно пустой площади громоздился фонтан, в котором хлестала вода со звуком, больше похожим на скрип, чем на плеск. Затхлые деревья стояли островками, оформляя площадь столь же красиво, как воздушные шарики похороны. Саша потянула Каму за рукав плаща, увлекая за собой в лабиринт переулков Файндебурга. Вскоре они подошли к небольшому трёхэтажному зданию с розоватыми стенами и плоской кровлей. Внутри было серо и пусто. Саша потянула её вглубь коридора. – Сходи, пожалуйста, за моей сумкой в ту комнату, – указательный палец Саши упал на третью дверь справа этого почти бесконечного коридора, – она чёрная с жёлтыми пампушками, там нужные мне бумаги, а мне надо поискать Пашку-милашку. Он должен быть где-то здесь. На этих словах Вандербаг отправилась на поиски, утопая в темноте бесчисленных комнат. Откуда-то послышался мерзкий хохот. Камиллу передёрнуло от неожиданности. Она вдруг вспомнила слова Саши про то, что здесь у людей нет имён, только клички. «Это город вечно смеющихся и безымянных людей. Это несчастливый город» – подумала она, вслушиваясь в смешки и вздохи, доносящиеся из всех щелей хлипких стен. Она, не раздумывая, вошла, надеясь спастись от этого вездесущего смеха. Но, наоборот, наткнулась на источник противных звуков, зато эхо прекратилось. Эта комната в отличие от коридора была полностью захламлена разного рода вещами, лишь небольшое двустворчатое окно проливало свет на мирно спящий хаос и на человека, восседавшего на кресле в центре комнаты. Это был мужчина средних лет с загоревшей кожей и мутными глазами, будто одурманенными. Но он был красив, несмотря на абсолютно пустой взгляд. Камилла решила не зацикливаться на нём и обернулась в поиске сумки с жёлтыми пампушками. – Эй, а ты ещё кто такая? – икнул он, уставившись на девочку. – А-а... – Задумалась она, но, решив не акцентировать на себе внимание, сказала. – Никто и ненадолго. На глаза наконец-то попалась нужная вещь, схватив её, Кама испарилась в дверном проёме, оставив молодого человека слегка озадаченным. – Никто и ненадолго, – пробормотал он, развалившись на кресле, обитым красным бархатом, и уставился в потолок. Этого человека звали Павел Рехту, но все называли его Пашкой-милашкой за смазливую внешность и необычный способ ведения дел. Он был подлизой. Ему было всего тридцать один год, но он неоднократно подумывал о самоубийстве. Жизнь в Файндебурге сводила его с ума. Его крестили в католической церкви, однако в Бога он не верил никогда. Единственной усладой для него были выпивка и общение с братом по духу, Юлием Вархэйтом. Никто не был ближе ему, чем Юлий. Павел не раз предлагал ему умереть вместе и покинуть этот злощастный мир, но Юлий всегда посылал его к чёрту и пропадал с новой девчонкой из публичного дома, который принадлежал Паше. Сейчас они как раз там и находились.2
– Нигде не могу найти Пашку-милашку, – сообщила Каме Саша, исследуя дно сумки с жёлтыми пампушками. – А как он выглядит? – Ну, он красивый. Загорелый, светлые волосы, тёмные глаза, – Саша продолжала рыться в сумке, – глаза маленькие, немного вытянутые, большой нос, тонкие губы. Вот, чёрт! – Не можешь что-то найти? – Глаза Вандербаг наполнялись слезами. – Не важно, – прошептала она. «Жёлтые пампушки» – подумала Камилла, глядя на сумку. Маленькие фонарики, утерянные в ночи. – Так ты видела кого-то похожего? Кама кивнула и указала на дверь, где нашла сумку. Саша нервно сглотнула и зашла в комнату. Девочка последовала за ней. Пашка-милашка по-прежнему валялся в кресле, потягивая уже почти пустую бутылку виски. Опять послышался смех. «Они смеются, отрешаясь от чего-то или защищаясь. Насильный смех» – Кама вцепилась взглядом в жидкость, тающую в горле Пашки-милашки. Ей он вовсе не казался милым. – Стрекозка, – ухмылка растянулась у него на лице, похожая на ту, с которой Каму впервые встретила Саша; наигранная, злая, тупая. Одним словом, невыносимая. Девочка точно знала, что все они что-то прячут за этой гримасой, наверное, это боль. Их взгляды встретились. – О, «Никто и ненадолго»! – Засмеялся Пашка-милашка. – Это моя дочь, Кама Вандербаг. Она будет мне помогать, – представила Каму Саша, положив ей руки на плечи. – И как ты будешь её использовать? – Скрюченный палец потянулся в сторону девочки. – В качестве уборщицы. Они всегда нужны. А твои девочки так капризны. – Верно говоришь, Стреко, вы для этого и нужны, чтобы убираться и плодить уборщиц, – он снова засмеялся, облокотившись на ручку кресла, ноги он протянул к стене, потянув носки, как балерина. – Иди-ка отсюда, Кама, – прошептала ей на ушко Саша. Девочка послушно ускользнула за дверь. – Паша, у меня украли медальон. Это кто-то из твоих девочек! – Надо было брать с собой, – буркнул он в руку. – Но ты запрещаешь брать с собой что-либо, пока долг не закрыт! – Лучше прятать. – Это бесполезно. Это был медальон матери. – А, память. – Нет, он золотой. Можно продать. Павел повернулся к ней лицом и уставился с довольной улыбкой. – Ну, что ж. Придётся поработать чуть дольше. – Ты ведь знаешь, что я не могу! – Закричала Саша с отчаянием в глазах, ещё больше скривившись. – Ну да, твой последний сломал вроде бы тебе пару рёбер? Я предупреждал, что он со странностями. – Пожалуйста. Опять ухмылка, словно протрезвев, он сел в кресло, как подобает господину, уложив руки на перила в аккуратном постукивании по ним пальцами, расставив ноги, будто у них лежит половина мира. – Ты можешь продать свою дочь. Она молода. Этого вполне хватит. Есть люди с ещё большими странностями, чем тот, ну, который тебя так. Она посмотрела на него глазами, в которых вспыхнула надежда. – И мой долг... – Твой долг перейдёт на неё, как наследство. И он точно не потеряется, как твой медальон, верно? Она кивнула. – Хорошо, – он стукнул ещё пару раз пальцами по перилам. – Дождёмся вечера.3
Камилла с несвойственным ей любопытством бродила по дому, стараясь не заглядывать в комнаты, откуда доносились смех и вздохи. Вскоре она наткнулась на девушку со светлыми волосами и заячьей губой. – Кто ты? – Спросила она, заприметив Каму; девочка ещё не знала, что останется здесь надолго, поэтому ответила так же, как и Пашке-милашке. – Никто и ненадолго, – ответив, она снова затерялась в этих бесконечных коридорах. «Где же окна?» – думала она. Ни в одном коридоре не было окон, свет улиц прятался в некоторых пустых комнатах, в других многие были занавешены. Тишины практически не было. Смешки, шорохи, всхлипы. Сплетни. Чаще всего обсуждали некую Лили, любимицу Пашки-милашки; разоблачали её секреты. Стоило Лили сказать, насколько мерзка жизнь, как Пашка-милашка появлялся рядом с непочатым виски. Обсуждали её уродливость, а именно заячью губу (наверное, та незнакомка и была Лили), её скопления на операцию по её удалению. Голоса доносились отовсюду. Кама продолжала теряться в коридорах. Саша вышла из комнаты, осознав две истины: она свободна, её дочь нет. Но и Кама ведь прекрасно понимала, что будет невежливо считать незнакомого человека родным, тем более матерью. Просто двенадцать лет назад произошёл инцидент, повлёкший за собой последствие в виде Камы. Саша вспомнила свою беременность. И своё изнасилование, ей было тогда всего пятнадцать лет... А потом её выгнали из дома, назвав шлюхой, которой она потом и стала. Хотя она не думала, что когда-нибудь станет предателем. «Нет её не сделают такой, будет просто уборщицей. Не придумали ещё таких придурков, которые бы...». А, может, и придумали, кто знает. Саша скатилась на пол, прижавшись вплотную к стене. В глазах пустота. На губах читается «прости». И только ноющая боль в грудной клетке отторгает всякие мысли. И смешки, наполняющие это пространство, олицетворяющие его. Перед Вандербаг появилась Кама. – Тебе плохо? – Нет. – Когда мы уйдём отсюда? В глазах Камы такое откровенное доверие, даже страшно становиться от мыслей, что с ней можно сделать из-за этой самой доверчивости. Рука Саши обвила щёку девочки. – Не смотри такими глазами... – Кама накрыла ладонь Вандербаг своей. – Это, чтобы заставить тебя жить. Глаза Саши распахнулись. – Жизнь без доверия – это не жизнь. Жизнь – это бесконечная вера, бесконечная любовь к ближнему... Ты ведь это увидела в моих глазах? Она зажглась на её глазах, без солнца. Щёки запылали, волосы порыжели, глаза позеленели. Будто сама была солнцем. Источником неиссякаемой энергии, которую черпала в безграничной вере, безграничной любви. Но боль, раздавшаяся в груди, воспоминания о боли. Она просто не знает. Ни черта она не знает, она не жила. Саша отдёрнула руку и ответила, что придётся остаться на ночь. Кама была не против. Но ей явно не понравилась комната, где не было окна. Лишь свеча, одиноко горящая на столе, освещала помещение. Камилла попросилась во двор, чтобы проводить солнце. И Саша вышла вместе с ней.4
Пашка-милашка в хорошем настроении вышел на лицу посмотреть на закат. Но не тот, который происходил на небе, а тот, что тлел в человеческой душе. Он ждал ночи. Пашка-милашка был завистливым человеком, склонным к ложной философии и практической психологии. Он много читал, но никогда не ловил смысла прочитанного. Это то же самое, что кушать, но не попадать в рот. Поэтому он всегда оставался голодным и злым. Его окружали сломавшиеся люди, он их ненавидел, не подозревая, что ломался сам под их вечным напряжением. Во дворе он встретил Сашу и «Никто и ненадолго», которая восторженно смотрела на закат. Они стояли к нему спиной, но было трудно не заметить, как Кама наслаждается, через её тело словно пропускали тысячи вольт, она подпрыгивала от радости, смотря... как солнце просто уходит за горизонт. Паша хмыкнул. Сейчас ему было интереснее проследить реакцию девочки на поступок матери, стоящей перед ним, чем проанализировать её фантазии, вспыхнувшие за счёт вечерних преображений. Он подошёл к Саше, прошептав ей на ухо напоминание. – Можно я уйду утром, – прошептала она в ответ. – Когда угодно, – услужливо улыбнулся Павел. Он видел растерянность в её глазах и странное понимание чего-то ранее неосознованного. Он знал, что она не будет спать этой ночью. Видел это в серо-жемчужных глазах, порой с зелёными крапинами, возникающими у зрачка.5
В 01:05 Сандра Вандербаг покончила жизнь самоубийством. Ей было настолько трудно сделать выбор, что она предпочла просто покинуть помещение. Её нашли спустя два часа повешенной в своей комнате. Обнаружила Сашу Кама. У девочки не нашлось слов, даже крика. Она застыла опустошённой, полностью вырванной из ситуации. Но потом всё же нашла силы найти Пашку-милашку, чтобы он снял женщину и дал её похоронить. – Бывает, – сказал он, – совершенно точно. Он забросил её на плечи, как бездушную куклу (в принципе, это и было так), и бросил во дворе. – Осторожнее... – Попросила Камилла, склонившись над трупом. – Где здесь находится кладбище? – В саду, но это только привилегии богатых, здешних девочек обычно вывозит труповозка. Она подъедет к утру. – Труповозка? Кама ошарашено обернулась, в её глазах застыл откровенный ужас, Павел не шутил. Он стоял за её спиной лишь в брюках и распахнутой рубашке. Ночной ветер обдувал его лицо, оставляя на нём вытянутые тени. Глаз не было видно. – А лопата у вас есть? Пашка-милашка взглянул на Каму, которая была совершенно серьёзна в своём намерении похоронить покойную. – Хочешь секрет? – Подмигнул он ей. – У неё был долг, достаточно большой, чтобы остаться здесь навсегда. Потому что с нашим порядком жизни, всё заработанное любым трудом рассеивается, как дым. Налоги, воры, инстинкты. Учитывая, что долг постоянно растёт. Хотя ей оставалось совсем немного, но сегодня размер долга должен был увеличиться в десять раз, если бы она не нашла что-то или кого-то, что можно продать. И она приняла решение продать тебя. Она вернулась за тобой, чтобы продать. Кама посмотрела ему прямо в глаза. – Она меня продала? – Пока нет, но этим утром со... – Значит, она этого не сделала? Пашка-милашка тупо отвечал ей взглядом. – Не сделала. – Ей было трудно здесь работать? Она ушла... – Но она собиралась это сделать, мы договорились! – Но договор был разрушен. Не важно, что она сделала раньше, важно то, как она поступила сейчас. Потому что и мы живём в настоящем времени. – До тебя, верно, не доходит? Твоя мать хотела тебя продать. – Она не была мне матерью, я ей дочерью. И мы не успели стать друзьями. Но она человек, и этого вполне достаточно, – девочка выпрямилась и взглянула на чернеющую даль. – Так Вы дадите мне лопату? Павел хмыкнул. – Дети обычно наследуют, как и имущество, так и долги. Ты должна взять на себя долг «стрекозы», но я могу тебе простить его, если ты оставишь её здесь для труповозки. – Я готова принять всё, Вы могли бы дать мне лопату? Паша не смог ничего ответить. Он лишь стоял и смотрел на Каму, в глазах которой ужас и решимость. И, несомненно, что-то большее. – До тебя не доходит? Да?! – Куда везёт тела труповозка? Его зашатало. – На местную фабрику. Их кидают в печь в качестве топлива. Кама покачала головой. – Таким отношением к людям и к их телам вы выражаете неуважение прежде всего не к ним, а к себе. Если вы не цените чужие жизни, никто так же не ценит ваши. Бог создал человека. Но Человеком делает он себя самостоятельно. Неужели в Вас нет жалости? – Меня никто не жалел, – побагровел Павел. – Вы жалеете себя сами. Громко, решительно, жёстко. Павел отскочил, но потом повернулся и отправился на поиски лопаты. Уже держа её в руках, его затрясло от хохота, который бесцеремонно рвался наружу, как рвота. – А это любопытно, весьма любопытно, – задыхался он от смеха. – Мы проверим тебя. Да, проверим, насколько тебя хватит. И хоть он смеялся, по его лицу текли слёзы. Не то слёзы умиления, не то жалости, не то счастья. Он наконец-то встретил того, кто ломает «систему», того, кому честь дороже свободы. На его глазах расцветал цветок. Из-под толстого холодного слоя снега прорывались его белые лепестки. И у Пашки-милашки появилось осознанное желание этот цветок сорвать и раздавить. Чтобы было неповадно. Чтобы показать, кто главный. А главный здесь он.