***
Дверь в комнату — все так же, как и на этаже, отведенном для Шестого, только таблички с именами иные. Отыскав апартаменты девушки, Джерард Уэй постучал — каждый удар отозвался в голове болезненным гулом. Спустя пару минут ручка повернулась, и молодой человек встретился лицом к лицу с тощим парнем болезненного вида — кажется, вот-вот свалится с ног, — ментором Хелены. Человечек в негодовании бубнил что-то, и Джи чувствовал, что теряет драгоценное время. — Мне нужно увидеть Хелену Сорроу. Прямо сейчас! И, оттолкнув ментора в сторону, парень ворвался в комнату, но тут же замер и в упадке сил прислонился к дверце шкафа: на белоснежных простынях лежала, сложив руки на груди, Хелена. Она до боли напоминала усопшую, и Джерарду казалось, что он видит свою бабушку, если бы она умерла молодой. У юноши началась паника; горло сдавило железными оковами, руки онемели, а в голове пульсировали зачатки леденящих сердце мыслей. Ведь человек не может спать в такой позе? Грудь девуши не вздымалась, как это было бы, если бы она дышала, и ни одна мышца не дрогнула на ее лице, смертельно бледном и будто фарфоровом, но оттого еще более прекрасном — Хелена была недвижима даже тогда, когда на ее лоб с жужжанием приземлилась отвратительная жирная муха и поползла по направлению к левому глазу. Эта муха, уродливое создание на неземном лице Хелены Сорроу, словно насмехалась, деловито потирая лапки, а Джерард вдруг отчетливо увидел зарытый в землю гроб, а в нем — юное женское тело в длинной черной сорочке; тело Хелены, такой, какая она лежала сейчас перед ним, но затронутое гниением; по шее и груди ползали крупные черви. Секунда — и Джи уже боролся с подступающей тошнотой, тщетно пытаясь отогнать наваждение, впечатавшееся в мозг, но окруженная могильными червями девушка в его сознании вдруг резко распахнула глаза и попыталась подняться на локтях, отчаянно колотя руками по крышке гроба, в котором лежала. Уэй дернулся, а потом с ужасом обнаружил, что та, настоящая Хелена, которую он успел уже счесть умершей до начала Голодных Игр (и потому счастливой), сидит в постели, выпрямив спину, будто проглотила палку, и смотрит на него широко распахнутыми серыми глазами. Больше, чем покойники, Джерарда пугали только ожившие покойники, а потому юноша, никак не ожидавший, что Сорроу вдруг воскреснет, испуганно закричал. — Она очнулась? — за спиной послышался обеспокоенный голос. С трудом повернув голову, Джи увидел ментора Хелены, продолжавшего причитать: — Слава Богу, я уж думал, придется пропустить тренировки! Собирайся, скоро завтрак! — и, сказав это, плюгавенький человечек скрылся за дверью. Джерард так и остался стоять подле кровати Восьмой, вжавшись спиной в шкаф и не в силах пошевелиться. Что только что произошло? Почему ментор так спокойно отнесся к случившемуся и почему Хелена смотрит на него, не моргая, и лишь слышно ее тихое дыхание да тиканье часов на стене? Прошло, наверное, около минуты, прежде чем Джи, с трудом ворочая языком, смог пробормотать: — Т-ты… Ты живая? — А? — Хелена дернулась, словно выходя из транса, а затем придвинулась к краю кровати, свешивая ноги. — Ты подумал, что я умерла, да? Какой сегодня день? Сколько времени прошло? Она так легко говорила об этом, что затуманенный мозг Джерарда отказывался воспринимать происходящее как действительность. Проще было думать, что ему снится глупый и страшный сон, и Хелена, видимо, поняв это, промолвила еле слышно: — Не бойся. Я не умирала и не воскресала, просто… случился очередной приступ. — Приступ ч-чего? — заикаясь, пробормотал парень. — Каталепсии. Знаешь, иногда все мои мышцы парализует, и я как будто сплю. Это может длиться несколько дней… — Но… Ты лежала, как покойница… Руки на груди… — Наверное, это Томас, мой ментор, так положил меня. Кажется, в последний раз я упала там, в коридоре… — Хелена говорила как-то замедленно, безэмоционально, рассеянно глядя перед собой. — Я думала, ты догадывался, что со мной такое происходит, — заявила она внезапно. — Я… почему? — Мне казалось, с тобой оно тоже случается… Джерард с непониманием глядел на собеседницу, начиная вдруг понимать, почему Рэй Торо из Девятого дистрикта так тщательно подбирает слова, пытаясь общаться с ним, и смотрит всегда с неким недоумением, будто Джи несет какую-то чушь. «Наверное, я кажусь людям таким же странным», — подумал парень, старательно размышляя о том, почему вдруг Хелена диагностировала у него сию странную болезнь — каталепсию. Логичного объяснения у юноши не нашлось, и в итоге он просто спросил: — С чего ты это взяла? — Извини, — девушка смущенно улыбнулась. — Видимо, я ошиблась, но… Просто мне казалось, мы с тобой похожи, и… — И поэтому приперлась ночью в мой номер, — закончил за нее Джерард, позволив себе, наконец, расслабиться и перестать подпирать спиной шкаф, будто тот мог упасть, если этого не делать. — Я хотела поговорить с тобой, — виновато проговорила Восьмая, чуть склонив голову. — Но ты… выглядел немного безумно, я имею в виду… я испугалась. — Ты обронила это, — сказал Джи, протягивая девушке заколку и игнорируя ее слова о том, что он выглядел безумно. Чем больше парень думал об опии, тем яснее понимал, что не стоит больше его употреблять, но тем сильнее хотелось. Хелена протянула руку за украшением, на мгновение коснувшись запястья Джерарда длинными холодными пальцами, но ничего не ответила. Примерно с минуту Джерард и Хелена молча смотрели друг на друга, словно хотели навсегда запечатлеть в своей памяти образ. Им и не нужно было ничего говорить: пожалуй, они были в числе тех немногих, кто понимал, сколь бессмысленна дружеская болтовня незадолго до начала увеселительной мясорубки, где недавним приятелям придется грызть друг дружке глотки. Наконец, Уэй, несколько смутившись, отвел взгляд и, выдохнув, развернулся, предоставляя шкаф самому себе, чтобы покинуть чужие апартаменты, но прежде, чем юноша вышел за дверь, Хелена, все еще словно находившаяся в каком-то трансе, едва слышно произнесла: — Удачи тебе, Уэй. Но отчего-то из ее уст это звучало как проклятие.***
— Удачи тебе, Уэй! — помахал парню Рэй Торо. Девятый, как и обычно, выглядел дружелюбным и сохранял бодрое расположение духа, чего нельзя было сказать о Джерарде. Ему казалось, что он вот-вот если не умрет, то непременно потеряет сознание: принятая вчера ударная доза опия сказалась на организме юноши хуже обычного, и казалось, что это конец. Каким-то чудом удавалось скрывать этот новый наркотик от Маргарет, но, если дела пойдут в том же духе, скоро дотошная ментор обо всем узнает, и тогда Джи сможет в полном объеме почувствовать на себе ее гнев. Конечно, скрыть свои страдания можно, но вот показать судьям что-то стоящее, тогда как ноги налиты свинцом, а мысли текут медленно, словно для того, чтобы вывести парня из себя, — едва ли. Впрочем, никаких объяснений представители комиссии, само собой, не примут, поэтому Джерард Уэй просто еще раз мысленно повторяет себе, что все будет в порядке, и шагает вперед, навстречу полумраку тренировочного зала, пустынного сейчас, как никогда. За столом на возвышении расположилась группа капитолийцев. По правде сказать, не было похоже на то, что они являлись важными персонами, собиравшимися оценить по достоинству навыки очередного трибута, скорее, это было сборище подвыпивших столичных гуляк, по нелепой случайности оказавшихся в самом сердце тренировочного центра. «Быть может, — появилась счастливая мысль, — они забудут обо мне, и я смогу просто выждать, пока закончится время, и уйти?» Напрасно. Удивительно высокий, под два метра ростом, и худой мужчина в отвратительного оттенка малиновом костюме пронзил Джерарда взглядом, ясно говорящим: «Немедленно принимайся за дело, иначе я сам позабочусь о том, чтобы ты сдох как можно скорее». Нехотя, преодолевая самого себя и желание немедленно умереть, Джи уныло потащился в секцию растений — в конце концов, он мастерски извлекал опий. Дрожащими пальцами молодой человек довольно неуклюже справился с этой работой, но, кажется, этот навык не дал ему дополнительных баллов: высокий капитолиец сказал своему коллеге, мужчине в золотистой мантии, что-то крайне презрительным тоном — понял, видимо, что наркотики на арене этот трибут раздобыть сумеет, только и всего. Но, если малый не начнет приторговывать опием и не сделает профи зависимыми, что вряд ли, такое умение не делает Шестому чести. Джерард и сам понимал это, а потому, без энтузиазма еще немного покопавшись в каких-то листочках и корешках, направил свои стопы туда, где участникам полагалось мастерски разукрашивать свои тела с целью укрыться: в секцию маскировки. Вообще, от природы юноша очень даже неплохо рисовал, хотя, конечно, проживая в не слишком богатом дистрикте, где лучшим талантом считается умение выживать, эту способность он мог применять нечасто. Только вот теперь этот дар не помог Джи: разум был затуманен, в пальцы словно вставили металлические штыри, и рисовать не получалось. Парень, отчаянно пытаясь сотворить хоть что-то стоящее, неловко махнул рукой, и банка с ярко-алой краской полетела на пол, опрокидывая содержимое незадачливому трибуту на грудь. Краситель медленно расползался по ткани, как свежее кровавое пятно, и Уэю показалось, что он действительно вот-вот потеряет сознание. Пошатывающийся Джерард, вскочив на ноги, поспешил прочь, лишь бы этот кошмар поскорее закончился. Едва металлические створки захлопнулись, юноша прислонился спиной к стенке и бессильно сполз по ней вниз: больше он не выдержит.***
Расковырянная коробочка мака, последняя, что осталась у Джи, покатилась под кровать, а сам парень, махнув рукой, откинулся на подушки, ожидая, когда наркотик, только что добытый из нее, начнет разъедать сознание. Он хотел приберечь драгоценное вещество хотя бы до завтра, чтобы отключиться перед интервью и не ощущать позора, но состояние, в котором молодой человек находился после провального выступления перед распорядителями, не позволяло терпеть; нужно было забыться, и содержащиеся в маке наркотические вещества прекрасно справлялись с этой задачей. Джерард медленно, рывками проваливался в сон (или это были лишь галлюцинации?), как вдруг юноша ощутил, будто чья-то горячая ладонь касается его лба. Разлепив глаза, Уэй с трудом различил перед собой лицо Маргарет Стамп и подумал, что это не к добру — либо женщина мгновенно раскусит, в каком состоянии находится трибут, и просто прихлопнет его, как комара, либо примется орать из-за провала на индивидуальном показе. Собственного ментора юноша порой боялся сильнее, чем предстоящих Игр, но сейчас ожидания Джерарда не оправдались: Маргарет выглядела задумчивой, обеспокоенной, но никак не рассерженной. — Все в порядке? — спросила она, пока трибут, приподнявшись на локтях, пытался принять вертикальное положение. Джи хотел ответить, что все нормально, но получилось лишь нечленораздельное мычание, и ментор продолжила: — У тебя болезненный вид. Как прошло показательное выступление? Уэй, недоумевая, отчего вдруг Маргарет стала проявлять такую заботу и вместо того, чтобы кричать и называть его паршивцем, говорила тихо и ласково, скривился, вспоминая о неудаче. — Я не смог показать им ни-че-го, — по слогам произнес парень. — Простите, — зачем-то добавил он. Маргарет была все это время единственным человеком, который проявлял к Джерарду неподдельную заботу, и пусть она сердилась, кричала и ругалась на него большую часть времени, Стамп делала это из лучших побуждений. Ей почему-то было не наплевать на судьбу нерадивого трибута, и теперь юноша испытывал нечто вроде раскаяния — или это испытывал за него опиум, бродящий по венам. — Совсем ничего? — недоверчиво переспросила женщина. — Ну… — Джи замялся, прикидывая, что не стоит говорить ментору об опии в секции растений, а потом кивнул: — Совсем. — Но маскировка… Я была уверена, что ты отлично покажешь себя в этой секции! Что произошло? — Ничего. — Джи нахмурился. — Я не смог справиться с волнением и опрокинул все краски, — буркнул он, вспоминая походившее на кровь пятно, растекшееся по его футболке, что валялась теперь где-то в углу. Маргарет вздохнула — видимо, она ожидала чего-то большего, убив на этого парня столько нервов, и теперь юноша чувствовал себя неловко, хотя и не мог понять, какая разница: умрет он, получив за свой показ нуль или, скажем, шестерку. Мысли о смерти вдруг прожгли тело электрическим током — старуха с косой уже, кажется, точила свое страшное орудие для Джерарда Уэя, он почти видел это, хотя еще два дня ему уж точно ничего не угрожало. — Ладно, — проговорила ментор. — Баллы значат многое, но не все. Нужно, чтобы тебя запомнили, поэтому завтра мы хорошенько поработаем над образом для интервью. Скоро будут объявлять результаты выступлений, так что будь добр не опаздывать. С этими словами Маргарет Стамп покинула номер своего трибута, оставляя того в одиночестве лежать среди мягких подушек, осоловело глядя в потолок.***
Группа Шестого дистрикта — трибуты, менторы, стилисты и наряженный в пышное платье морковного цвета Алекс Лиддел — собралась перед огромным телевизором, и каждый из них предвкушенно пялился в экран, ожидая баллов за индивидуальные показы — каждый, но не Джерард Уэй, почти на сто процентов уверенный, что выше нуля ему не поставят. Пока на плоском экране мелькали лица других трибутов. Так, профи получили по 8-10 баллов — отличные результаты, никому из бедных дистриктов они не светят. Джи почему-то переживал за Фрэнка — мальчика, набившего себе татуировку в виде уродливой тыквы только ради того, чтобы та не давала ему забыть о собственных страхах. Правда, Фрэнки удостоился шестерки — а это ровно половина из того, что можно было набрать, и всего на два балла меньше, чем у девушки из Второго округа. Дистрикты сменяли друг друга один за другим, и вскоре подошла очередь Шестого. На экране появилось лицо Джерарда (парень успел отметить, что со стороны и правда выглядит немного болезненно), а затем под фото появилась цифра 3 — Уэй даже закашлялся, не ожидая от распорядителей такой щедрости. Правда, больше никто из присутствующих его восторга не разделил — лишь Алекс сочувственно вздохнул, а Элизабет Вериго презрительно фыркнула: «Посмешище!» Сама девица получила семерку и, довольная, подскочила с кресла, направляясь в сторону лифта, вульгарно покачивая бедрами. Кажется, оценки других трибутов ее не волновали. Выступление Боба из Дистрикта-7 оценили в 8 баллов, его напарница тоже показала хороший результат… Под фотографией Хелены Сорроу, серые глаза которой, казалось, внимательно наблюдали за Джи даже с экрана, выспыхнула и тут же погасла шестерка. Рэй Торо получил 7, а баллы трибутов из самых дальних дистриктов колебались от трех до шести. — Все очень плохо, да? — сам не зная, зачем, спросил Джерард, когда все разошлись и они с Маргарет остались в гостиной вдвоем. — Хорошего мало, но я все еще надеюсь на твой образ. Твоя внешность должна понравиться капитолийцам, а вкупе с правильным поведением получится конфетка! А теперь иди, — Маргарет нахмурилась. — Завтра с утра я займусь твоим образом, а затем Алекс поработает над манерами. Доброй ночи. — Ее голос снова звучал строго, и Джи поежился, ощущая на себе строгий взгляд. Вздохнув, юноша поплелся в свой номер, предвидя все ужасы грядущего дня: ему предстоит слушать наставления ментора и терпеть Алекса Лиддела с его жеманными жестами и противным писклявым голоском.***
-…Ну же, Джи, прекати! Не бойся, это не страшно! — тараторил без умолку Алекс, суетившийся вокруг своего подопечного, то и дело задевая того колючими ярко-алыми лепестками из жесткой сетки, торчащими из юбки, чем чрезвычайно раздражал Джерада. — Ты только взгляни на свою напарницу! Она же словно рождена для сцены! И, всплеснув тонкими руками, облаченными в кружевные перчатки, сопровождающий упорхнул к Лизе, чтобы пропустить мимо ушей угрюмое бормотание Уэя: «Она мне не напарница. Она мой худший враг». Тем временем соотечественница Джи без устали вертелась перед зеркалом, не переставая поправлять и без того чрезмерно открытое, почти развратное кислотно-розовое платье так, чтобы оно казалось еще короче. В этот раз стилисты единогласно решили не выставлять своих трибутов в качестве единой команды, так как было слишком очевидно их отношение друг к другу. А потому каждый дизайнер смог дать волю своей фантазии, и теперь Лиза щеголяла в своем яком наряде «девушки легкого поведения», как об этом отозвалась Маргарет, и приветливо улыбалась каждому встречному существу мужского пола, а Джи крайне угрюмо разглядывал свой костюм. Кажется, Энди решил не создавать-таки монстра, покрытого татуировками, пирсингом или декоративными шрамами, а потому выбрал образ попроще, предварительно согласовав все это с Маргарет. Теперь на Джи была надета простая черная рубашка, самые обыкновенные на вид пиджак и брюки, а также слишком узкие для непривычной стопы паренька лакированные туфли. Шею стягивал красный галстук, лишь усиливая панику и заставляя юношу думать, будто он умрет от удушья уже сегодня же. Уэй стоял, забившись в угол, и теребил меж пальцев довольно длинную прядь волос, выкрашенных парнем из команды подготовки в цвет воронова крыла, черный, глубокий и, как ни странно, полностью удовлетворявший внутреннему состоянию Джерарда — со смоляными волосами тот чувствовал себя более-менее комфортно, несмотря на не слишком-то удобный наряд. — Осталось три минуты! — пискнула крошечная капитолийка и, неловко взобравшись на табуретку, потребовала Джерарда подойти. Стоило юноше приблизиться, жительница столицы, которой предназначено было заниматься «наведением марафета» у участников, двумя быстрыми движениями кисточки нанесла какую-то прозрачную жидкость на нижние веки трибута. — Не вздумай прикасаться! — пискнула она и практически мгновенно исчезла. Пока Джи раздумывал, что же еще такое изобрели капитолийские стилисты, к нему совершенно бесшумно подошла Маргарет Стамп и мягко опустила руку на плечо. На этот раз ментор не выглядела ни рассерженной, ни напряженной, даже обычная энергичность исчезла. Сейчас перед Джерардом находилась просто женщина, уставшая от постоянных тревог и столичной суеты, женщина, разрушенная Играми изнутри, медленно умирающая. Она знала это, но сейчас суть была вовсе не в ней самой, а в Джи и его страхах. — Волнуешься? — негромко задала вопрос Маргарет. Юноша слабо кивнул, чувствуя, как кружится голова. Достойно интервью ему не выдержать, нет. Он слаб, он испуган и растерян, но бывшая победительница Игр прекрасно об этом знала. — Это не самое страшное, поверь, — мягко сказала она. — Здесь Цезарь и стилисты делают всю работу, ты же просто объект восхищения. Им нужно твое тело, попросту говоря. Самое страшное будет даже не на Играх, когда тебя разом мучают голод, боль и — главное — страх. Здесь от тебя им тоже нужно лишь тело, оболочка. Самое ужасное случится с тобой после всего этого. — Но разве смерть не лучше такой жизни? — нетерпеливо перебил Джерард, почти смирившийся со своей безрадостной участью. — Нет. Главный кошмар начинается тогда, когда ты побеждаешь. Тогда ты нужен им весь, без остатка, и выбраться отсюда уже невозможно.***
Джерард сжимает мокрыми от пота ладонями подлокотники кресла: началось. На сцену поднимается Цезарь Фликерман, как всегда неотразимый: кислотно-оранжевая шевелюра, до невозможности выбеленное лицо и загадочного вида серебристый балахон. Одарив зрителей белоснежной улыбкой, ведущий зычно произносит приветствие, и кошмар начинается. Сначала профи: самоуверенные, жестокие, обаятельные — какие угодно, но именно такие, чтобы понравиться публике, они блестяще справляются со своей задачей. Прямо перед девушкой из Четвертого на сцену выходит Фрэнки: его очередь. Кажется, мальчик сам не знает, каким хочет казаться, а все наставления ментора и команды подготовки не имели смысла. Он то храбрится, как маленький взъерошенный воробушек, старается быть значимым, то, очевидно, следуя полученным инструкциям, изо всех сил пытается казаться беззащитным. Только вот выглядит он, после всего этого, скорее, потерянным. Дальше снова профи, а затем Пятый дистрикт: его трибуты несут откровенную ахинею, но отчего-то публика считает их крайне обаятельными. И вот, очередь Дистрикта-6. На сцену поднимается Лиза, и капитолийцы стонут от восторга: стилисты сумели показать все достоинства девушки. «Тоже мне, — громким шепотом проворчал Боб, сидящий через одного человека от Джи. — Как будто шлюх раньше никогда не видели!» Джерард усмехнулся; это заставило его несколько расслабиться, но ненадолго. Страх леденящими щупальцами опутывал его, сковывал конечности, оплетал горло, стягивал грудную клетку. Совсем скоро. -…итак, как все же такая хрупкая красавица как ты, Лиза, собирается одержать победу? — с улыбкой задал последний вопрос Цезарь. Боже, да он действительно очарован этой девушкой! Ну, или это следует назвать несколько иначе — даже ведущий, всегда безупречно выполнявший свою работу, теперь беззастенчиво пялился на тело интервьюируемой. Джи невольно поморщился от отвращения, вспомнив, что скрывается за ангельским личиком и привлекательными формами. — Очень просто, Цезарь! — подмигнула зрителям Шестая. — У меня есть оружие, которого нет ни у одного из моих соперников — очарование! И, даже не спросив разрешения, девушка поднялась с кресла и, вульгарно покачивая бедрами, проследовала обратно на свое место, тем самым показывая, что интервью можно считать завершенным. По крайней мере мужская половина зрителей была покорена, и это было вовсе не на руку Джерарду — шансы его соотечественницы на победу и так были неприятно высокими. Пока юноша рассуждал о своей неприязни к этой особе, Фликерман, так, словно говорил откуда-то издали, объявил: — А теперь поприветствуйте отважного Жерара Уэя, спасшего своего брата! Наверняка Вы запомнили этого эксцентричного молодого человека! Но последняя фраза звучала как сарказм — кто будет обращать внимание на жалкого забитого юношу, пусть и «отважного» и «эксцентричного», когда только что здесь отсвечивала своими прелестями полуголая красотка? Правильно — никому нет до этого дела, и Джерард просто изо всех сил надеялся на то, что его интервью не заметят, пропустят мимо ушей, переживая недавно увиденную Лизу. — Здравствуй, Джаред! — Цезарь вновь оговорился. — Джерард, — буркнул, поправляя его, Джи. — Верно! — рассмеялся ведущий. — Знал бы ты, у скольких Джерардов я брал интервью за все эти годы… Всех вас и не запомнишь! Так о чем это я? Ты, кажется, в Играх участвуешь? Несмотря на то, что в зале послышался смех, Уэй мрачно подумал о том, что шутки в Капитолии плоские. «Они делают вид, что можно забыть о вынесенном тебе смертном приговоре, да еще и считают это забавным!» — Вы знаете, ни один из нас… — начал было говорить он, но тут же был прерван Цезарем, не желавшим, чтобы беседа принимала такой оборот. — Многие запомнили тебя как отважного добровольца, вызвавшегося вместо своего младшего братишки. Хотя, скажу по совести, некоторые из нас думали, что ты обладаешь каким-то секретным навыком, который поможет тебе одержать победу, но, как ни прискорбно, баллы ты получил… Не самые высокие. Чем же ты рассчитываешь удивить и нас, и соперников на Арене? — Своим удивительным талантом отбрасывать коньки в первый же день, — мрачно отозвался Джи. Фликерман натянул на лицо улыбку: — Весьма остроумно! Среди публики послышались вялые, неуверенные смешки. — Что ж, если ты желаешь сохранить это в секрете, давай поговорим о твоем брате, Майки. Расскажи нам о нем! Джи нахмурился. Майки… Майки слишком многое значил для него, чтобы можно было вот так просто рассказать о нем всем этим людям, размалеванным, разодетым в попугайские наряды и жадно впившимся глазами в происходящее на сцене, фальшиво улыбающимся и, казалось, не признающим ничего, кроме этой самой фальши; похожим на не слишком красивые фарфоровые куклы, исполняющие свои роли под руководством кукольщика-президента; неспособным или попросту не желающим мыслить и не испытывающим чувства жалости. Разве поймут они, эти напыщенные индюки и курицы, всю ту боль, что испытывает Джерард Уэй от разлуки с беззащитным младшим братом? Разве поймут, как невыносимо тяжело видеть каждый день картинки-воспоминания, пронзающие сердце острым кинжалом и заставляющие его кровоточить так, что душа захлебывается? И тем не менее, Уэй говорил — о том, что его брату всего 14 лет, и о том, что больше всего на свете тот боялся быть выбранным на Жатве, и о том, что Майкос умеет играть на гитаре… О том, что он, Джи, кажется, обещал, что постарается вернуться… О том, как много значили для него постоянные братские подколы, и утра, когда Майки бесцеремонно будил его, и вечера, проведенные с братом в родном Шестом дистрикте (никаких упоминаний о Луговине, хотя сейчас юноша видел перед глазами тот их последний вечер перед Жатвой, подавленного Майкоса и его грустные светло-карие глаза и четко слышал слова брата о призраке бабушки, переплетающиеся с тихим перебиранием гитарных струн и песней, спетой тогда самим Джерардом). Юноша говорил чуть слышно, а сама речь выходила неравномерной — Уэй мог несколько слов протараторить на одном дыхании, быстро и неразборчиво, а затем начинал говорить медленно и заторможенно — и так по замкнутому кругу, пока его голос не утих совсем. Прошло, кажется, не больше минуты, когда Цезарь, ослепительно улыбаясь (хотя улыбка его напоминала парню звериный оскал), проговорил: — Итак, и в завершение нашей беседы я хотел бы спросить тебя, Жером: что бы ты хотел сказать своему братишке теперь, перед тем, как отправишься на Арену? — Майкос, — нет, Джерард уже не говорил с ведущим, он не обращался к публике. Перед его мысленным взором стояло лицо испуганного Майки, его маленького братишки, которого следовало защищать. — Знаешь, если бы я мог быть с тобой этой ночью, я бы спел тебе колыбельную… И, сам того не замечая, Джи запел. Он очень долго раздумывал над этими строчками, каждую свободную минуту с тех пор, как попал сюда. Даже волнуясь перед показательным выступлением, даже лежа в опийном бреду, он сочинял эту песню, понимая, что Майки вряд ли когда-либо услышит ее. И вот теперь он пел, надрывно, словно слова царапали горло, с болью срывались с искусанных губ. Пел, забыв обо всем, что когда-либо знал, ведь самое главное сейчас — сказать Майки последние слова, поддержать его, иначе будет слишком поздно. Иначе сердце разорвется на части. Never let them take the light behind your eyes… One day, I'll lose this fight… As we fade in the dark, just remember, You will always burn as bright. Джерард чувствовал, как что-то горячее катится по его щекам, обжигая кожу, капая с подбородка на рубашку — слезы? Но зрители отчего-то дружно ахнули, и это заставило молодого человека поднять взор к экрану, на котором сейчас крупным планом транслировалось его лицо. Ахнув, юноша замер: по его щекам, окропляя рубашку алыми каплями, катились кровавые слезы.*My Chemical Romance — The Light Behind Your Eyes.