Счастья Ветер

      Справка: В зависимости от дозы, концентрации, пути попадания в организм и длительности воздействия этанол может обладать наркотическим и токсическим действием. Под наркотическим действием обозначается его способность вызвать кому, ступор, нечувствительность к боли, угнетение функций ЦНС, алкогольное возбуждение, привыкание, а также его наркозное действие. Длительное употребление этанола может вызвать такие заболевания, как цирроз печени, гастрит, язва желудка, рак желудка и рак пищевода, сердечно-сосудистые заболевания. Злоупотребление алкогольными напитками может привести к клинической депрессии и алкоголизму.       На лестничном пролете я понял, что умираю.       Смерть, как всегда, преследует меня. Убить однажды для нее слишком просто, она хочет убивать меня вечно. Поэтому я так спешно захлопываю за собой дверь подъезда. Здесь даже темнее, чем на улице.       Я боюсь смерти. Боль умирания здесь ни при чём – к боли я себя приучил. В наказание по ту сторону тоже не верю.       Я знаю, что после смерти стану пылью, сольюсь со всем сущим земли. Лишенное разума, кричит оно безмолвно от боли, не предвидя конца своим страданиям, не понимая их причины и своей вины. Пыль – та степень ничтожества плоти, когда уже нельзя содрать ее с костей вместе с агонией.       Мой дух – смрад застоявшихся рек и карболовое испарение могильников. Я аморфен, как клок мяса, заживо вырванный из тела. Глаза мои пронзены сухими кольями.       Я один из множества, составляющего фундамент храма Сатаны. Когда-то я думал, что это мой добровольный выбор. Как я ошибался. Ибо храм Сатаны заложен на материи слабой и больной, но вечной – на живой плоти.       И не будет этому конца и края.       Я был пьян, комом к горлу подступал из пищевода вкус полыни, а сквозь серый шум в голове пробивались удары пульса. Всё слабее и реже. Я понял, что сердце мое скоро остановится, и привалился к стене, задерживая дыхание, чтобы не так кололо под грудью. Лестница подо мной раздваивалась и свивалась, как цепочка ДНК. Я закрыл глаза, сдерживая тошноту и головокружение, снова открыл – и увидел под собой плывущую бездну. Узкие и скользкие ступени с шаткими ржавыми поручнями, крутым винтом уходящие во тьму. Мокрый иззелена-серый крошащийся камень. Вместо заплеванного подъезда было звездное небо, по колено я тонул в млечной пыли.       Мне было жизненно необходимо добраться (до квартиры) до звезд.       Стоит поскользнуться, оступиться – и я рухну в пропасть. Я погибну.       Может, вообще никуда не идти, лечь и лежать до скончания времен?       Что, если я очнусь тут поутру в своей блевотине? Шаграт возрадуется за мое падение, хотя нет, откуда он об этом узнает, какое ему до меня дело. Вортекс изобразит моральную поддержку, посоветует меньше пить и предложит накатить по сто грамм. А благодетельные соседи с отвращением обойдут пьяное тело – «Фра-ау Эмма, герр Петер, тут у вас на площадке кто-то валяется, неужели вы его так бросите, ай-яй, это же человек, а я спешу и мне вообще недосуг!» - и позвонят моей родне. Почему-то они всегда знают номер моей родни… И родня приедет и снова меня раздавит, чтобы слышать хруст костей, чтобы убедиться – я еще не догнил. Скажут еще, что так для меня лучше… Выдирать у трупов золотые коронки – как раз по их части. Такова суть добропорядочного гражданина Норвегии, коя занимает первое место в рейтинге уровня жизни населения.       Чёрт, мне нужно попасть домой…       Стена поехала подо мной, разваливаясь, я упал на колени и схватился за перила, а лестница выгибалась и переворачивалась. Я вцепился в прутья, содранная краска забилась под ногти, но прутья выскользнули из пальцев, и я сорвался.       Удар головой о ступени, железный привкус крови во рту. Дьявол, только бы не вырвать… Я вижу звездное небо над головой. Я слышу детский плач за стеной. Сворачиваюсь, поджимая колени к животу.       Я чувствую слабость его плоти, мягкого комочка, потерявшегося в сумраке комнаты. Собственно, это тьма, но полоса жёлтого света ложится на пол из пустого коридора. Я практически вижу это, я помню. Это начало детства, вкус горького молока, тошнотворный запах пропитанного беспомощностью постельного белья и рассохшейся старой мебели. С самих истоков жизни человека запугивают безумием и приучают к нему – пеленают, как в смирительную рубашку.       Ребенок плачет во мне, захлебываясь:       лежа головой к окну, я не вижу внешнюю тьму и синие лица на стекле, но чёрная тень укрывает меня, скорченная изломом комнаты: голова ее смотрит с потолка. Я назову ее мёртвой ведьмой. Она пьёт мои горячие слезы. А справа панорама на стене, красное-чёрное-зеленое, и то, что по его углам должно быть исполинскими мохнатыми цветами, для меня – тоже ведьмы, связанные и распяленные на крючьях. Мёртвая слепая ведьма ищёт здесь своих полуживых дочерей, чтобы их напоить моей горячей кровью…       Ребенок давится страхом и бессилием, и тогда придет мать, начнет его унимать. Успокоить, развеять его тревогу некогда – как раз идет сериал. Она недоумевает, зачем орать, если ты не голоден и не обгадился? Он еще слишком мал, чтобы пугать его всякими инфернальными чудовищами за то, что он ей неудобен (взрослые называют это непослушанием). А сказок она не знает. Поэтому она протягивает над ним замысловато скрюченные пальцы, тонкие, но уже покрасневшие от домашней работы:       - Ну смотри, вот это паучок, видишь? А вот так будет червячок…       Червь как символ разложения и паук, тихо ткущий на потолке запустевшего дома – эти образы заложены в генетическую память. И ребенок замолчит обреченно. Не владеющий речью, он впервые ощутит дыхание неминуемой гибели.       И через много лет, усталый, он снова переживет ту безысходность, и усмехнется сам себе горько и неверяще, наконец-то осознав парадокс. Та, что дала жизнь, у него была, а жизни никогда и не было.       Поднимайся и уходи. Ты давно уже взрослый. Теперь ты можешь уйти. Тебе осталось четыре пролета.       Уже три.       Лениво дёргаясь, ползёт подо мной бетон, я вырубаюсь на ходу. Спотыкаюсь о ступеньку, падаю навзничь, сдираю ладони. Как об асфальт, блин…       об мокрый асфальт…       закрываю глаза и вслепую тащусь наверх, зигзагом, стена-перила, стена-перила, что ж тут так тесно и душно, нависает и давит монолитом этажей       карниз за пыльной заколоченной дверью, ветер и высота       мой извечный алкогольный бред       На карнизе человек. Лица его не видать.       Нависает и давит серая громада многоэтажки. Брызжет мелкий дождь. Мокрый асфальт, жжение в ободранных ладонях.       - Эй, он сейчас прыгнет! Кто-нибудь, позовите пожарных, или что!       Под домом собирается толпа – стервятники почуяли падаль. Толпа тащит нас за собой. Зачем тесниться, всем хватит...       - Они не придут, - говорю я тому, кто рядом стоит.       - Почему ты так говоришь?       - Никто никогда не приходит.       Человек неловко взмахивает руками и летит.       Тот, кто рядом со мной, блюёт в песок, а тот уже впитывает кровь и рвоту, не перебирая.       Человек несколько раз вздрагивает и хрипит, выхаркивая остатки крови, что набирается во рту. Осколки в деснах, зубы разлетелись по асфальту. Почти не виден рисунок футболке: почернела, пропитавшись кровью. Он затихает, и лужа тихо растекается под ним. Загорается фонарь.       Как тяжело тащить, как тяжело удержать и не сбросить с этажа свое красивое человеческое естество. Земля зовет свой гной.       В глазах темно.       Меня теснят с дороги, начинают ворочать труп. А я не могу избавиться от чувства, что мои руки в крови. В этом есть что-то страшное, но при этом я зол на себя, что не успел к нему одним из первых. Я бы хотел потрогать его промокшие в крови волосы, проверить, как раскололся его череп. Ощутить мягкие и скользкие кишки, вылезшие из лопнувшего живота и оттягивающие футболку, и вопрошающе выпирающие из кожи кости. Убедиться, что он мёртв, разделен на части.       Темным-темно. Мне уже почти негде болеть. Сатана, только б он не был жив, не надо. А человечество - дерево, растущее в землю, и тянет меня, тянет в кровожрущую чёрную глубь. Земля всегда пахла разложением. Все человечество пронизано метастазами смерти, заразного рака. Я чувствую, идет время, когда начнут повально лопаться язвы и брызнет инфекционная кровь. Эпидемия достигнет пика, спасать будет уже некого. Вот бы в свое время мёртвое к мёртвому, а живому – жить. Но я этого времени не застал, живого мира я не видел.       Кровь потом не отмыть было водой, песком не засыпать. В песке всегда играли дети.       Гнилые дети гнилых утроб.       Отходить было тяжело, меня трясло от холода и вырвало. Щеки мои горели, и в вязкой тьме пролёта перед глазами мельтешили огненные мухи, и плыла, плыла, изламываясь в грязных углах, передо мною вся та мерзость, которую не успевал переварить воспаленный мозг. Всё это тяжкое, невысказанное, сваленное в гниющую кучу, сдавило мои ребра, и я начал задыхаться. Я не мог понять, что меня мучает, за что, и чего от меня хочет. Мне нужно было говорить, а слов не было, ведь если бы были, я бы уже кричал, а так мне нужен был кто-то, кто возьмёт меня за шкирку и заставит харкать песком, что им забита глотка, а потом кровью, и так, пока не польётся спокойно и ало из горла, в голове станет мягко и темно, и я смогу уснуть.       Пока я оттирал блевотину от куртки, понял, что телефон на кладбище не потерял. Сил радоваться не осталось. Звонить было некому. Поэтому я набрал Вортекса.       малой, ну на хрена мы сюда пришли, пить там, где сотни мертвых хрюсов?       Не знаю, Симен. Ничего уже не знаю. Ты еще спроси, зачем столько пить.       «Не отвечает». Абонент то ли морозился, то ли не слышал вызова.       Вполз в квартиру. Дверь-то хоть запер? А, замок же лязгал… Напился воды из крана. Намочил волосы в надежде освежить голову. Выблевал в ванную желчью. Надо бы не забывать есть.       В кармане джинсов отвратно завибрировал телефон, отдавая в живот и в кость. Пластмассовая дрянь бесцеремонно вторглась в моё личное пространство, грубо давя на мозг и намекая, что я бессилен даже запретить ей издеваться над моим телом. Я дёрнулся выколупывать его и с грохотом смахнул на пол пустую сковороду, от чего внутри меня черно вскипело и обожгло. Это перезванивал Вортекс. Сходу пожаловался, что у него назревает семейная ссора: он ушёл из дому с утра пораньше, не предупредив жену, а вернулся среди ночи в дымину пьяный. Теперь жена утверждала, что он шастал по бабам. В самом деле, нельзя же круглый день таскаться с Мустисом по заброшкам и погостам; о чём вообще с ним можно столько времени говорить? От меня требовалось перезвонить ей и отмазать его – я всегда его выручал... Но мне было так необъяснимо, невыносимо больно, и выворачивало кишками наружу, попутно ими же туго скручивая, от этого – куда-то звонить?.. говорить? Завтра поутру, сказал я ему. Нынче еле язык поворачиваю, сказал я – его жена только разозлится.       А ведь действительно, что я за сволочь, спаиваю бедного Симена. Это достаточная причина, чтобы ненавидеть себя. Теперь буду пить только сам. Неужели я всегда был таким ничтожеством?       Кружится голова. Мутит. Как противно быть настолько физически слабым. Держась за стену, продвигаюсь к холодильнику. В самом деле, надо есть. Оно, конечно, от голодухи можно умереть, но это займёт много времени. Долгая, унылая смерть. Впрочем, как и жизнь.       От мысли о еде тошнит. При этом я дьявольски голоден. Если я что-то найду и съем, меня, скорее всего, снова вырвет. Ну и ладно.       Опять телефон.       Сестра. На часах – полтретьего ночи. Да я вам что сегодня, АТС или телефон доверия?       - О, привет, Эйвинд, ты не спишь?       - Пока нет.       - А, ну да, тебе ж не на работу, прикольно тебе…       Не сплю я, давно уже не сплю. Каждый раз лежать до утра в липкой постели, смотреть в чёрный потолок, в холодное сереющее окно, перед тобой всё плывёт от усталости, а ты дрожишь от злости; а утром наконец вырубиться и через пару-тройку часов подорваться, потому что тревога взболтала твой сон – охренеть как прикольно. Сама так не хочешь?       - Я тут сижу вот, решила позвонить, спросить, как ты там вообще…       - Вообще я тут никак.       - А то я сижу вот, понял, вино пью, настроение вообще ни к черту. Я тут познакомилась с молодым человеком, понял, отношения и всё такое, и тут он мне говорит, что поедет с друзьями на природу, чисто мужской компанией и всё такое. Ну, мне, понятно, обидно, но это еще фигня. Он мне в итоге неделю не звонил, я ему пишу, звоню – ноль на массу. Потом он приехал и сказал, что оставил телефон дома, чтобы его не доставали. А тут я сегодня захожу в Фейсбук – а он фотку общую с аватарки убрал. Так вот я с тобой хочу посоветоваться, мне вообще стоит с ним дальше общаться?       - А он часом не интроверт, нет? Или вообще по жизни мизантроп?       - Ну, мизантроп – это да, он такой, - какая-то гордость слышна в ее голосе. – Он, понимаешь, считает себя умнее всех. Чужое мнение вообще не воспринимает, всех строит. Опять же, считает, что все бабы должны к нему клеиться. На работе у него новая появилась, понял, так он ее теперь на постой разводит…       - Так пошли его, слышишь.       - Но я же его люблю!       - Ну, перетерпишь, полюбишь того, кто лучше. Этот тебе только нервы истреплет. Он не заслужил, чтобы ты на него время тратила.       - Блин, Эйвинд, да что ты понимаешь! – как вскрикнет она. – Ты вообще знаешь, что такое любовь? Ты вообще когда-нибудь любил?! Да ты… ты холодный, как мёрзлый камень! Ты, блин, сатанист бездушный! Тебе на всё похуй, кроме твоей сраной пианинки!       Ногтями я впился в предплечье, подковыривая засохшие порезы.       - Так что ж ты у меня спрашиваешь, если я ничего не понимаю? – и понижаю голос так, что сам себя еле слышу, потому что давно хотел ей это сказать, и мне страшно. – Это вам так кажется. Это вам похуй. Вы что, не видите, что я мёртв?       - Что?       «Да сдох я нахуй, сдох и сгнил!» - хочется крикнуть.       - Тебе показалось.       - За тебя, кстати, и мать спрашивала, переживает. Тебе уже деньги за разрыв контракта начислили?       - Допустим.       - Так ты ей перекинешь?       - Чего?       - Денег.       - Зачем?       - А забор ей покрасить надо, нет? А в доме ремонт сделать? Хоть бы раз матери позвонил, хоть бы раз без напоминания десять штук крон несчастных прислал! Она и на старость с нами отдохнуть не может, всё работает, бедная!       - Слушай, Ханнели, не каждую же она неделю забор красит? – не выдержал я, и как-то даже оживила меня абсурдность происходящего. – С работы она не уволится, ее оттуда и вынесут вперед ногами. И потом, у нас в стране политика социальная, пенсия у нее нормальная. Пусть не складывает всю ее в чулок, пусть хоть раз в Диснейленд, блин, съездит!       - Так возьми и своди ее!       - Сама своди, раз ты ее так любишь.       - А ты кого любишь?! Ты даже родную мать не любишь! Ты никого не любишь! Кого ты любишь вообще?! – выдавливает всхлип Ханнели и бросает трубку.       Колотит от всего этого.       Всё население земли – бесноватый выводок. Мёрзкий выводок свиней… наплодить потомство, вылизывать, затем… на чёрный день его сожрать.       Любовь. К шкуре, а не душе. Вот ваша любовь.       И никуда от нее не деться, закрывшись в доме либо забившись в гроб.       Остается только музыка. Вот и всё, что прекрасно в моем существовании.       С режущим грохотом отодвигаю стул из-под окна. Поднимаю крышку пианино, переборов желание положить на нее голову, и с силой ударяю по клавишам       сейчас всё будет       Ничего. Вообще никакого отклика в душе. Аккорд – как пинок по пустому ведру       и еще – звонко, раскалываясь, пусто, никак       - Блядь! – хлопаю крышкой.       Меня скручивает от злости – к себе, ко всему. Отшвыриваю стул, чуть сам не наебнувшись, и иду в сортир. Ничтожество… Нет у меня никакого таланта. И никогда не было. Что хорошего вообще я создал за свою поганую жизнь? А потом еще смею скулить. Жаловаться. Они имели полное право меня выгнать. Нельзя же бесконечно жалеть слабаков. Слюни, сопли… отвратительно. Право же, мне очень стыдно. Как бы я хотел, чтобы всего этого никогда не было. Чтобы в нужное время мне хватало воли заткнуться и не ныть. Я бы хотел, чтобы, по крайней мере, они это знали. Я ведь никогда сознательно не хотел вести себя, как мудак.       Набираю номер. Гулко колотится онемевшее сердце, кровь грохочет в ушах. Лучше бы трубку никто не взял. Третий час ночи.       - Да, слушаю…       Я глотаю вязкую слюну и молчу.       - Я слушаю?.. – повторяет Силеноз.       - Это… здравствуй.       - Эйвинд, ты?       Сейчас он бросит трубку, и я окажусь в тупике. В такой ситуации, когда точно знаешь, что нужно делать, но тебе это сделать не позволяют. Он всегда так поступал… уходил от ответа, откладывал… О его выводах потом узнаешь на собственной шкуре.       Но он хоть выслушивал. Стиан, тот сразу посылал нахуй.       А я считал его лучшим другом. Было дело.       - Эйвинд, что-то случилось?       - Да нет… не совсем. Я бы хотел…       Извиниться.       - Как-то увидеться.       - Ну, - тянет Силеноз, - дай подумать. Завтра нет, не получится. Завтра все спать будут…       Он отморозится, как пить дать отморозится. А мне нужно, нужно как можно скорее. Пока я могу говорить. По телефону я не выдавлю, не осмелюсь. Я хочу видеть, что изменится в их глазах. Если бы скорее, если бы завтра… я бы тогда догнался, сходил в круглосуточный, или нашёл какую-то настойку в аптечке – и ждал бы завтра в мутном и наэлектризированном состоянии рассудка. Ибо если я просплюсь и протрезвею, то проснусь в серый полдень, во рту будет кисло и сухо, и мне не захочется уже ничего, только побольше воды и аспирин, и когда я пересилю себя и сяду на постели, стискивая руками больную голову, то решу для себя, что всего этого не было, что это был не я – потому что меня нет.       - А давай послезавтра, - неожиданно решает Силеноз. – Послезавтра на третью у нас репа, а завтра все будут похмеляться, так что на репе всё равно ничего толкового не выйдет. Они-то обещаются хорошо так поиграть, но я же их знаю. Заодно спрошу у тебя кое-что…       На фоне хлопает дверь, и кто-то обрывисто, невнятно говорит.       - Это наш коллега, - бросает в сторону Силеноз. – Не мешай.       Ладони мокрые, потом залит динамик.       - …его сюда! – пьяный чей-то голос. Не чей-то. Узнаю.       - Держи, - сдается Силеноз. – Нажрался, будь человеком.       - Пошёл нахуй! – орёт в трубку Шаграт. – Пошёл нахуй! – и короткие гудки.       Мне словно в лицо выплеснули кипяток. Размашисто, унизительно. И железный лязг в пустой голове катится эхом: пошёл нахуй. Утыкаюсь горячим лбом в косяк. За что меня так?! Я же хотел попросить прощения!       Получи, фашист, гранату… Контуженный фашист включает ноут. Нехорошо так сосёт под ложечкой, трясутся руки. Знают ведь, что буду делать.       Что, поковырялся в ранах? И ведь еще собираешься ковыряться.       Врубаю Progenies of the Great Apocalypse. Раздираю изрезанные предплечья.       Да что такого плохого я им сделал, чтобы… вот так? Я же старался! У меня хорошо получалось! И талант у меня… был. А теперь я им не нужен. Кому я теперь нужен?       Что ты думал в них, в ранах, найти? Сукровица да смрадный гной – больше ничего там нет. И не было никогда ничего другого. Да если бы я припомнил им всё то, что помню я, они бы удавились моими слезами!       И вот зачем было выцеплять Силеноза? Поздравляю, Мустис, растешь в своих глазах, давай еще разревись. Охуенно держишь себя в руках, набухался и давай звонить куда ни попадя… А иначе не выходит, я не они, я не умею человека надкусить и выкинуть.       Свену я и тогда пытался что-то объяснить.       - Ты, не знаю, к психиатру там сходи, - ответил он, пряча взгляд. – И к наркологу сходи обязательно, и скорее, а то концерты на носу. – И он прекрасно понял, что никуда я не пойду, и поэтому добавил: - А вообще, я бы тебе советовал бросать это дело, не твое это, замену мы найдем, - и кивнул головой на область пространства, включавшую микшерный пульт, усилки и мусорное ведро. Как в воду глядел.       И такая тогда злость меня взяла – нельзя было в девяносто восьмом мне это сказать? Не твое это, парень, иди выучись на медика, инженера, ладно уж – на звукорежиссера, получи разряд по единоборствам, сочиняй себе по ночам музыку, которую никто не услышит - и не отдавай свою жизнь за то, что возненавидишь! Надкусить и выкинуть… Мне захотелось схватить его за шею и вправду укусить, оторвать кусок мяса и выплюнуть в лицо. Все они плохо переносили боль. Никогда не могли потерпеть. Я – мог. Я ведь сильнее каждого из них, умнее, лучше! И, Дьявол, я мог бы быть другим!       Зря это было. Нужно было докричаться до Стиана. Я не знал – как, он давил меня морально, загонял в чёрную апатию. Я и сейчас не знаю, что с ним можно было бы сделать, чтобы нанести ему такой же страшный ответный удар, уравнять его предательство. Что-то такое, что могло бы передать мою боль.       Мне звонят. Там – Силеноз. Тут у меня замерзли руки, я дышу на них, но дыхание не греет. В колонках что-то совсем уж обскурное. Если я отвечу, еще долго буду мучиться. Если нет – прокляну себя и вскрою вены. Отвечаю на звонок.       - Да, еще раз доброй ночи… Ты извини, что так вышло. Стиан как нажрётся, так ему взбредает в голову чёрте-что. Неудобно получилось, мда… А так он к тебе абсолютно нормально относится, не бери в голову. Так ты как, зайдёшь к нам послезавтра? Ты бы мне как раз помог с одной партией, буду очень признателен. Как ты на это, придёшь?       - Приду, - нахожу в пепельнице полсигареты и иду к окну курить.       - Послезавтра, на третью.       - Понял.       - Так, тогда я спать, пожалуй. Ну, до встречи.       Ночной город не впечатляет. Перед окном распялены толстые холодные ветви деревьев. Неподалеку шумит трасса. Истошно мяучит кот. Под домом расположились какие-то пьяные типы. Гы-гы, блядь, уыгыгыгы, ага. Я наконец-то стаскиваю гриндера и валюсь на кровать, сжимая в кулаке бритвенное лезвие.       Поднимаю руки и растопыриваю пальцы. Пястные кости выпирают из-под кожи. Какое же все-таки уродство… Неужели Силеноз действительно считает, что я смогу им чем-то помочь? Я бы многое отдал, чтобы снова почувствовать себя чего-то стоящим, но им у меня больше нечего отнять. Как странно с их стороны – опускаться до того, чтобы у меня что-то просить… Наверное, они всё знают и хотят надо мной посмеяться. Я подбираю уроненное лезвие. Перережу сухожилия, и они не увидят моего унижения. Давно стоило это сделать…       Но если я перережу сухожилие на одной руке, то, наверное, не смогу держать ею лезвие. В таком случае другая рука у меня остается. И всё равно придётся для них играть…       А может, они такие же выгоревшие изнутри, как и я? Может, человек воспринимает музыку только как эхо, отражающееся из пустых резонирующих потемок чужой души? Возможно, им меня просто жалко? Должно быть, отвратительная вещь – вызывать жалость. Я вспарываю вдоль тыльную сторону левого предплечья. Края раны расходятся, открывая обычное человеческое мясо. Разве что-то изменилось с того времени?       А если у меня все-таки ничего не получится, я попрошу Стиана, чтобы сухожилия мне перерезал он. Пусть закончит то, что начал.       На этот раз я заснул.       Проснулся другим.