Счастья Ветер

      Справка: Увеличение доверия и снижение страха – возможно, из-за подавления мозжечковой миндалины (которая считается ответственной за страх общения). Окситоцин вызывает более благожелательное расположение к другим людям, позволяет верить словам конкретного человека, но это относится только к внутригрупповым отношениям —так называемый «парохиальный альтруизм». После введения окситоцина увеличивается чувство зависти и злорадства, наблюдается уменьшение доверия к посторонним и усиление культурных и расовых предрассудков.       Листья пожухли, частью пожелтели, и драным пока что ковром устилали землю. Рано же увядает мир… Хреновы кислотные дожди осквернили лес. Теперь их миссию должны были завершить блэкера.       Первым в этом деле был Эйвинд. Он начал праздновать день рождения наедине с собой: явился нетрезвый, с початой чекушкой вишневой наливки в руке и шоколадкой в кармане. В поезде шоколад раздерибанили на троих, а к моменту прибытия на место он практически прикончил наливку и не вписывался в повороты при выходе. Как назло, начал капать противный мелкий дождь. И холодный же, чтоб его.       - Блин! – вспомнил Шаграт. – Малой, а мы ж воду не взяли?       - Не-а, - Эйвинд выцедил последние капли из бутылки. – Забыли.       - Ебать! - взорвался Стиан. - Про бухло свое ты не забыл, а про воду забыл! Ты говорил, тут магазин рядом есть?       - Там, - неопределенно махнул рукой Эйвинд. «Туда», судя по всему, было около километра ходу: размытые серые крыши смутно маячили за просекой по ту сторону железной дороги. Стиан мысленно застонал.       - Ты вообще мозги иногда включаешь или они у тебя в спирту растворились?!       - Растворились, наверное, – Мустис швырнул бутылку на рельсы, и она разлетелась мелкими блестящими осколками. Прощальный звон стекла, пронзительный и острый, как те осколки – каждый раз он завораживал Эйвинда, насильственный переход из бытия в небытие. В том, как моментально и бесповоротно разрушается форма, он чувствовал присутствие какой-то ужасной силы. Не то что человеческая плоть, неподатливая под тупым лезвием, вязкая под острым… Этот звук взрезал в нем связку: отвратительно скользкую, тягучую, вечно больную и срастающуюся связку. И каждый раз не хватало решимости нащупать в себе узловатую соединительную ткань, намотать на пальцы, с треском вытянуть через затягивающийся разрез – и ампутировать.       - Эй, вы там, резче! – прикрикнул на них Галдер. – Семейные отношения будете дома выяснять! Я жрать, между прочим, хочу!       Он спустился с перрона по скользкой траве, остановился, чтобы прикурить, и выкинул смятую пустую пачку в кусты.       - Зачем в лесу мусорить? – укорил его Мустис.       - На себя посмотри.       - Это разные вещи. Ты гадишь природе, а я – людям. Людей не жалко.       - А люди, значит, не природа?       - Люди – тупиковая ветвь эволюции.       - Ну так иди убейся, тупиковая ветвь эволюции. И вообще, у тебя двойные стандарты.       - Многомировая интерпретация*… - через силу начал было Эйвинд и замолчал, похоже, запутавшись в своих мыслях.       Лес пошёл темнее и гуще, сырой. Позеленевшие от лишайника стволы деревьев уносились высоко в небо, расступались, образовывая проход, заросший высокой травой и колючим кустарником. Пахло плесенью, болотом, и почему-то – зелеными помидорами.       - Мусь, - примирительно окликнул Шаграт, - а я так понимаю, здесь когда-то была дорога?       - Да, была грунтовка, - охотно отозвался Эйвинд. Уже давно общение с людьми напоминало ему то перебрасывание тяжелого резинового мячика с намерением угодить собеседнику в лоб, то перетягивание собственных кишок. Теперь он пытался воссоздать атмосферу старых добрых времен, и все не мог вспомнить, каким сам был тогда. - Только ее лет двадцать не расчищают. Государству незачем, а хозяева на тот участок давно и прочно положили. Сдался он им, у чёрта на рогах…       - А не боишься, что мы там зависнем, а они возьмут и нагрянут?       - Какое там. Дом даже не запирается. Они за десять лет два раза приезжали. Альбомы с фотками забрали… потом еще винтовку. Я к ней сам присматривался – хорошая, хоть и старая. Краг-Йоргенсен, времен второй мировой, на шесть с половиной миллиметров. Жалко, да фиг с ним. Незарегистрированное оружие – это, конечно, удобно, но патроны такого калибра сейчас тяжело найти.       - А зачем тебе винтовка?       Эйвинд какое-то время молчал, понуро вслушиваясь в монотонный шорох гнилых листьев и чавканье мокрой земли под ногами, а потом ответил:       - Я считаю, у каждого дома должно быть ружье. Для самозащиты.       Вот, подумалось Стиану, развелось нынче всяких милитаристов-выживальщиков… Воображение услужливо подсунуло Шаграту Мустиса: в камуфляже, немецкой каске, с распущенным чёрным хайром и черно-зеленым корпспэйнтом. Бредовая картинка, если честно.       - Так у нас же, - театрально изрек Стиан, - цивилизованное общество! Не гетто какое-нибудь. От кого защищаться-то?       - Порой – от самого себя.       А, ну да, мы ж труёвые блэкари. Обвешайся пулеметными лентами и рассказывай с пафосным видом о человеконенавистничестве и боевом духе. И еще о том, что корпспэйнт – похоронный раскрас то ли викингов, то ли кельтов. С каких это пор Эйвинд начал таким страдать? А через пару лет будет рассказывать, что это не его из группы выперли, а сам ушёл в андеграунд. И запишёт в одиночку какой-нибудь сырой блэк о сатанинских откровениях и расчлененных христианских девственницах. С обилием клавишных, да. На двухдорожечном магнитофоне.       Хуйня какая-то.       - А те люди, чей был дом, что они в лесу делали?       - Ферма у них тут была. Когда я мелкий был, дома рассказывали, что они перебрались в лес, когда расстреляли Квислинга. Имели что-то с нацистами, в смысле, с «Национальным единением», люди в них чуть не плевались, вот они и решили исчезнуть с глаз долой… Как всегда – власть что-то напорет, а народ отчитывайся.       - Сами виноваты, - фыркнул Шаграт. – Зачем было с нацистами связываться?       - Стиан, а зачем ты блэк поешь - много церквей спалил?       - При чём тут это?       - При том, что всё дело в деньгах. Всегда всё дело в деньгах. Ну и еще во власти. Каждый выживает, как может.       Дорогу преградил ручей. Да и не ручей, собственно, а скорее ров с мутной водой. Тут, похоже, был брод: дальше русло становилось широким, и берега обрывались. Блэкера пошли в обход и, продравшись сквозь ольховую поросль, вышли к перекинутым на другой берег колодам, вообразившим себя мостом. Дерево было скользким, оплыло плесенью, и глухие окрестности огласились проклятиями в адрес дождя, ручья и боженьки Саваофа. Допрыгнуть в небо и стянуть поганца за бороду, к сожалению, руки были коротки…       Отдающие гнилью и сосновой смолой колоды, расползшееся крыльцо: таков был дом. При входе Шаграт с опаской покосился на хлипкую оцинкованную крышу, но рассудил, что пока не завалится. Окошка выглядели так, словно их тролль-исполин пальцем в стене провертел. Одно из них – без стекла, затянуто грязной пленкой. Внутри оказалось прохладно и немного сыро. И без того узкий коридор был заставлен ящиками с пивом. Пиво соблазняло.       - Я понял его подлую логику! – изрекал Шаграт, стаскивая мокрую косуху. – Мы тут застрянем надолго и сорвем студийную сессию! Ай да малой! Ты, конечно, сволочь, но какая замечательная сволочь!       Эйвинд тем временем разжигал огонь прямо у крыльца. Хоть под жестяным навесом и было сухо, но дело продвигалось не очень: загодя собранный хворост подмок, сухой спирт раскрошился в рюкзаке. Мустис зажег охотничью спичку и задумчиво подставил под дождь.       - Стиан, Том, - окликнул он. – Пока селитесь. Комнат – две. Все вещи оставьте там. Пиво с прохода убрать. За мной остается чердак.       Комнаты оказались небольшими клетушками. В одной из них, пустой и пыльной, нашелся только узкий топчан. Другая была побольше, с полутораспальной кроватью, рассохшимся столом и древним сервантом без стекол.       - Мда… - Стиан разворошил ногой кучу старых газет, частью размокших, частью полуистлевших. – Ну а что мы думали, что нам тут пентхаус приготовили? Чур, я живу в этой.       Том подозрительно нахмурился. Ему-то было всё равно, где спать, но безапелляционность Шаграта задевала.       - Это почему? Кто тебе давал право загребать себе всё лучшее?       - Права не дают, права берут, - философски заметил Шаграт.       - А ты не охуел?       - А ты не охуел на меня наезжать? Я, между прочим, лидер группы. Да и потом, - оправдался Стиан, - ничем у меня тут не лучше. Твоя сторона солнечная, там теплее и суше.       Перетащив последний ящик, Том прислонился к косяку, распечатал сигареты и, наморщив лоб, прикурил.       - Давай поможем малому? – предложил Стиан.       - Что ты жопу рвёшь? – неожиданно вспылил Галдер. – Сам разберется со своими дровами. Можешь вон пиво открыть, а то долго ждать, пока он жрать приготовит. Или паутину поснимать. На выбор.       Дождь наконец-то закончился. Заходящее красное солнце среди пронизанных краснотой рваных грязно-серых туч напоминало сочащуюся рану, показавшуюся из-под ободранных струпьев.       - Ну что, - провозгласил Шаграт, поднимая стакан, - давайте выпьем за это, как его, за твоё, малой, здравие!       - Если хотите, можете за упокой, - еле заметно улыбнулся Эйвинд.       - Ну тогда так: пусть мы будем живы, а они все подохнут!       Костер трещал от сырого сушняка и бросался искрами. Первый жар от спирта остыл, и стало неуютно. Говорить оказалось не о чем. Не поминать же музыку, в самом деле?       - Расскажите что-нибудь о себе, - попросил Мустис. – Что у вас нового?       - Ну, альбом пишем. Я вот женился, - выдал Стиан то единственное, что пришло в голову. Но и об этом думать не хотелось. Он вдруг понял, что задай этот вопрос кто-то из коллектива – ему было бы так же сложно отвечать, и в этом чувствовалось что-то обидное. А еще более обидным было то, что он не ответил бы и самому себе. – А у тебя что?       - А я… - Эйвинд смотрел на него бессмысленным, неузнающим взглядом – нет, сквозь него, на блеклый безоблачный синеватый омут на небе, на чёрный контур елей, только не на него. – А у меня ничего.       Повисла напряженная тишина. Стиану вдруг жутко захотелось пойти отлить, хоть он и знал, что мочевой пузырь пустой, и всё это от нервов. Вернувшись, он дал себе слово больше не лезть в перекошенную будку из гнилых досок, в которой и дыру в полу землей занесло. Том что-то набирал на телефоне, Эйвинд меланхолично ворошил палкой костёр, игнорируя валящий в лицо дым.       - А что ж так Силеноз не пришёл? – не поворачиваясь, спросил он.       - Задрошпильствует, наверно, - отмахнулся Шаграт. – На гитаре шпилит. И вообще, у нас тут праздник вроде как…       - Что празднуем? – c непониманием и каким-то притворным интересом отозвался Эйвинд.       - Ну, днюха твоя. Нет, блядь, похороны! – встряхнул головой Стиан и с досадой выплюнул прилипшую к губам прядь. – Малой, ты явно недоперепил, вот поэтому и грустный такой. Иди сюда, именинник, тост придумывай!       Мустис посмотрел на него холодно, презрительно, точно на кого-то чужого. Непонятно зачем крепче перехватил растрескавшуюся от жара палку. Помедлил, улыбнулся сам себе и выбросил. Стиан невольно отвернулся, представив, как ему в лицо прилетает тлеющая головня. Нет, конечно, Эйвинд не настолько пизданутый, да и в принципе не агрессивный, но вот полез же позавчера драться… К тому же не любил Шаграт, когда смотрят в глаза. Заглядывают в душу близоруко, а еще хуже – когда сами вскрывают уродливую полость своей души.       Словно нехотя, Эйвинд подошёл к ним, сел в траву. Выдрал с корнем какое-то растение с блеклым белым зонтиком и принялся затягивать узлы на жестком стебельке.       - Я уже не помню тостов. А сказки вы любите? Я знаю много сказок.       «Да уж, - попытался подумать Шаграт, - ты хорошие сказки сочинял для Вортекса, когда тот прогуливал репетиции. А уж сам как пропадал на недели, так даже не утруждался оправдаться». Но мысль показалась ненужной, бессильной, как тот вздрагивающий и осыпающийся цветочный зонтик в руках у Эйвинда.       - Пьём, и валяй, - кивнул Галдер.       - Какую вам?       - Да любую, - Стиан подлил ему виски в стакан. – Что-то из фольклора знаешь?       - Тогда вторую. Будет вам сказка о трусости.       - Шёл снег. Но на этот раз снег был не такой, как обычно. Он был грязный и слепой. Он таял, превращая дороги в грязное болото. Он был безнадежен, как души людей.       Люди устало тащили свои дни по холодному месиву, что зовется жизнью. Небо нависло низко и темно, так что они туда не смотрели. У них больше не было стимула жить. Люди жили только из-за страха. Страха смерти. Наверно, их души были заморожены насмерть жестокой зимой, хотя физически они смогли ее пережить. Может, так и лучше - меньше будут вспоминать, как это было.       В том году осень была голодная, и они не принесли жертву зиме. Зиму ожидали, надеясь на милость. Зиму терпели, прося о милости.       Снег затмевал всё вокруг. Говорили, солнце умерло и больше никогда не взойдёт. Иногда, выйдя за дверь, человек терялся в ледяной тьме, и некому было искать его окоченевшее тело. Иные с холоду и голоду умирали в домах, за обледеневшей и заваленной снегом дверью, которую не в силах были открыть. Потом белые сполохи начали прорезать тьму, сначала изредка, дальше всё чаще и чаще.       А потом в первый раз почти рассвело. Оказалось, всё это время человеческие смерти не трогали солнце. Но радоваться было еще рано.       Это было время для весны, и зима должна была отступить. Но она была полна решения отомстить. Упрямо вросла ледяными корнями в леса и болота вокруг селения, и тающие снега не могли их вымыть. Острые белые клинки взметнулись в небо, выжигая в нем черные дыры. Ледяной дым окружал крепостной стеной. Иногда он раздувался пузырем, пожирая очередной клок земли своим вспоротым брюхом. Ненасытный, полз по льду, пожирал деревья, оставлял обугливающиеся ледяной пылью осколки стволов. Белые молнии резали небо. Одни говорили, что это глотка Нифльхейма, другие – что утроба Хель. В одну ночь льдом накрыло дом одинокой женщины, что был на окраине селения. Закричали доселе немые глотки. Бросились бежать, уносить добро. Но только стоило плоти людской попасть в голодный белый туман, как лед сжигал ее в снежную пыль. Люди были заточены. И обречены. Кто знает, может, поколение успеет смениться, пока лед сожрет последний оплот? Но рано или поздно...       С участью пришлось смириться. Пришлось дальше бессмысленно жить. А было жить уже не на что, и даже сторбонду** нечем было кормить своих наймитов.       Так вот, один из его фрьялсгьяфов** пошёл в поле смотреть, сходит ли снег. Он надеялся, что там осталось какое-то зерно, чтобы поживиться.       Нет, снег почитай что не сходил. Но в поле холм стоял уже много лет. Говорили, что это могила дракона. Сначала его покрыло пылью, потом начала прорастать трава, а зимой укрывал его снег. Многие люди уже думали, что дракон умер. Впрочем, они были этому и рады: не надо приносить ему жертвы.       Теперь снег протаял под дыханием дракона там, где была голова. Забыв о голоде, фрьялсгьяф бросился к хозяину и рассказал, что сон дракона вроде как подходит к концу. Сторбонд тоже испугался, но задумался. Может ли огненное дыхание дракона бороться с ледяной смертью? Исполинского змея надо разбудить, ибо если он сам проснется – вряд ли кто-то сможет докричаться к нему в небо, а дракон начнёт тем временем жечь селение. Сторбонд не хотел рисковать собой. Он начал подбивать фрьялсгьяфа разбудить дракона и попросить о помощи. Сулил славу и почёт, просил пожалеть обреченных людей, угрожал выгнать вон лишенным мира. Но тот был человеком, а человеком правит страх.       Тогда сторбонд дождался, когда тот уйдет работать, забрал его ребенка из колыбели и запер у себя**. А когда фрьялсгьяф вернулся, сказал ему:       «Люди в деревне обезумели, узнав про дракона. Жрецы подбили их принести ему в жертву детей. Вот селяне и выкрали твоего ребенка и унесли к змею. Беги к нему, может, и успеешь».       Забыв о страхе, фрьялсгьяф бросился в поле и начал звать дракона. Тишина отвечала ему. Наконец земля задрожала, пошла трещинами, и поднялась голова дракона, рассыпая землю и снег.       «Отдай моего ребенка!» - закричал несчастный.       «У меня нет твоего ребенка, человек, - отвечал дракон. – Ты зря тревожишь мой покой. И меня душит жажда».       И тогда человеку показалось, что он потерял всё. Может, кроме души. Но в душу он уже не верил. Поэтому и бояться ему было нечего.       «Нет, змей, - сказал он. – Посмотри на закат солнца – он может быть последним».       И он поведал дракону о ледяной смерти. Змей долго смотрел в обугленные небеса и наконец велел человеку взбираться к нему на спину и вместе с ним лететь пробиваться сквозь смерть.       Они кружили над ледяным маревом, а небесный путь был закрыт. Тогда дракон врезался в белый мрак, сжигая ледяные клинки огненным дыханием. Жар обжег кожу человека, жажда разорвала горло до крови. Но дракону не хватало сил. Ледяные клинки таяли – а белый огонь превращал в белый уголь чешую и кожу дракона. Стекали вниз кипятком – а живое мясо обугливалось и выступали ребра. Впитывались холодной водой в обнажившуюся землю – ребра плавились и горело нутро.       И рухнул грудой боли змей стародавний. Таков был конец тысячелетней силы, древней мудрости.       Но своим дыханием он растопил брешь в ледяной стене. И живым остался человек. Он встал и пошёл в селение, гонимый горем и злобой.       Что ж до сторбонда, то он послал служанку кормить ребенка. То ли была она молода и глупа, то ли молока пожалела, но дала она ему яблоко, а ребенок возьми и подавись насмерть. Когда же пришёл фрьялсгьяф и с гневом спросил, зачем было лгать ему, сторбонд отвечал:       «Я, верно, ошибся, а жрецы и впрямь подумывали о жертве. Ребенок твой выполз из дома и замерз насмерть».       И фрьялсгьяфу показали за домом выброшенный в снег труп.       Сторбонд поведал людям, что они спасены, и о том, как он придумал подбить на это дело дракона. Вот и ледяной смерти выбиты зубы, и жертвы никому приносить не надо. А фрьялсгьяфа в селении больше никто не видел.       Вышла Хель из своего дома, что сплетен из змей живых. Посмотрела и спрашивает: «Какова же мудрость у этого смертного, что преградил он дорогу моим замыслам?» Пожелала она его видеть. Более, сказала, с оружием не приду, только с миром. Явлюсь в истинном облике.       Вот засыпает сторбонд – аж кто-то стучит ему в окно и зовёт. Выглянул – а там женщина. Лицо ее сгнившее, опарыши в глазницах кишат. И голову эту в руках держит. Гнилые губы его по имени именуют. Узрел он сие – и упал от страха мёртвым.       - Охуительная прям история, - проникся Галдер. – Стиан, наливай еще, у тебя рука легкая.       Шаграт сидел молча, угрюмо выдвинув вперед нижнюю челюсть.       - Трусость, - наконец процедил он. – Поясни.       - А ты расскажи Свену, - посоветовал Эйвинд, - пусть он тебе пояснит. Он в этом лучше разбирается.       - В смысле?..       - ЛаВея читал?       - Ну?       - ЛаВей составил перечень из девяти сатанинских пороков. Так вот, он ошибался. Сатанинских пороков только три. Первый и самый примитивный из них – это глупость. Дурака нет смысла осуждать, ибо он еще не человек, а скотина. Его либо доят всю жизнь, либо пускают на мясо. Трусость – это второй порок. Труса, в принципе, тоже нельзя осуждать, ибо он всего лишь человек. Он не думает, когда ему страшно, и лишь тогда причиняет боль. Его можно бить в спину, но он заслуживает достойного погребения.       - А третий? Ну, третий порок?       - Третий порок – предательство, Стиан.       - Ладно. – Стиан протер рукой глаза и в который раз плеснул всем вискаря. – А предательство тогда что такое?       - А ему просто слово понравилось, - вклинился Галдер. – Нахуй послали – предательство, яичница подгорела – предательство, чирей на жопе вскочил – тоже предательство.       Эйвинд смотрел поверх его головы, и Стиану показалось, что жилы на шее его напряглись.       - Стиан, мы с тобой об этом позже поговорим. Наливай мне еще!       Когда совсем уже смерклось, и от костра остались раскаленные угли, а горизонт, засыпанный, казалось, такими же углями, давно истлел и почернел, Шаграту пришло сообщение от Силеноза: «Что там?» Стиан отстраненно ждал, пока погаснет экран, сминая в пальцах сырую траву, и едкий сигаретный дым вился перед ним причудливыми петлями. Действительно, что? Рассказать, как Мустис на спор пытался выпить бутылку вина из горла, а Стиан начал дергать его, заставлять хоть что-то сьесть, вот хоть это мясо – обугленное и непрожаренное изнутри. И заставил – когда Шаграт своего не добивался! – а того стошнило в костер. Потом еще, вспомнилось Стиану, Эйвинд свалился в траву, а они с Галдером болтали о чём-то своем – о временах юности, о сортах пива, об адронном коллайдере, о предстоящем турне и сессионных музыкантах («Малой, ты там спишь?»). А потом – это уже когда клавишник пришёл в себя – резались в дурака на картах Таро, потому что других у Эйвинда в рюкзаке не нашлось, и еще спорили, как же быть с козырем и старшими арканами… Стиан делал импровизированный торт из батона и сосисок, и снова пытался накормить Мустиса, и тот снова блевал, а закончив свои очистительные процедуры, настаивал на турнире по армрестлингу, долго и упорно, и Том послал его куда подальше… Перевернули доску, что заменяла стол, и карты разлетелись частью в угли, а частью под ноги, где размокли и затоптались тяжелыми ботинками…       - О, а давайте поиграем в «Луноход»! – стрельнуло в голову Стиану. Мысль сразу же утонула в пьяном тумане, оставив легкое сожаление о том, что он сейчас предложил куда-то дергаться.       - Это еще что такое? – подозрительно поинтересовался Том, чуя подвох.       - Ну, я буду ведущим, а вы – луноходами. Будете ползать вот по Луне, - Шаграт широко взмахнул рукой, - а я вам буду задания задавать. Ну там, горючим заправиться, состыковаться, обшивку снять…       - Ни хрена! – подорвался Эйвинд, и от его агрессивного напора, почти ощутимого физически, Стиану захотелось встать и рявкнуть. А в следующий миг все затопило благодушное безразличие. – Будем играть в то, что я скажу! Подождите, я сейчас…       - Не покидай меня, любовь моя! – крикнул ему вслед Шаграт и сплюнул себе под ноги.       Оказалось, никто еще не распаковывал вещи. Мустис сложил футболку назад Стиану в рюкзак и защелкнул фастексы. Похоже, незаметно.       Он поднял половицу крюком, коим выгребают пепел из печки, и выкинул портативную зарядку в подполье. Глухой стук был еле слышен.       И пусть попробуют ее найти. Погребной люк намертво прижат штабой, штаба прикручена прикипевшим ржавым болтом, а если и влезешь – окажешься по шею в хламе. Электричества нет, так что вскоре мобильные сядут. У этих обоих смартфоны, батарея держит мало, а свой телефон Эйвинд и вовсе не брал.       Скоро вся связь с миром оборвется.       Не успела дотлеть Стианова сигарета, как вернулся Мустис. В его быстрых, угловатых движениях, во всей напряженной фигуре Шаграту почудилось что-то хищное, надрывное. Не знай его Стиан так хорошо – залюбовался бы. Но Стиан знал, и от этого было неуютно, чуть мёрзко и уж совсем чуть-чуть – жалко. Одно дело – освобождаться от давящих, осточертевших масок, и совсем другое – вылезать из собственной шкуры. Трескается она с болью, сдирается с кровью, и ничего хорошего в этом нет.       Впрочем, людям нравится за таким наблюдать – интересно ведь, а может, сказывается присущая человеку жестокость. Правда, до тех пор, пока не начинается хтонический пиздец. Например, битье стаканов о голову.       То, что принёс Эйвинд, скорее всего, являлось водкой – этикетка на бутылке была ободрана, а вместо нее намалевана пентаграмма.       - Это дьявольский самогон, – объявил он. – Тот, кто его пьет, в полной мере почувствует свою принадлежность к храму Сатаны. Собственно… игра будет представлять собой некий сатанинский ритуал. Я имею в виду познание, аспект Люцифера, если кому интересно…       - Нам первым делом правила интересны! – перебил его Галдер. – А то мало ли какой там у тебя ритуал. Вон покойник Эвронимус говорил, что познавать кого-то в задницу – нифига себе этот ваш ритуал. Давай правила!       - Правила, - повторил Мустис практически с той же металлической интонацией, только в растянутых гласных появились звенящие нотки. – Ты имеешь в виду граничные условия? Их нет. Как можно ограничить человека в пространстве и времени? Ты что, не знаешь об атомарной структуре вещества? О диффузии?       - Наше маэстро под большим впечатлением от школьного курса физики, - поморщился Том. – А что, ты хочешь сказать, что ты свободен?       - Нет, ты что… Энтропия может только стремиться к бесконечности, а степеней вольности всегда будет счислимое количество. Свободы вообще не существует.       - Рождением, - подсказал Стиан. – Рождением можно ограничить во времени. Человек не может родиться раньше, чем он… родился.       - И не поспоришь, - хмыкнул Галдер.       - Поспоришь, - возразил Мустис. – Хотя рождение действительно… ограничивает. Так что, всё-таки задать начальные условия? Пусть каждый по очереди говорит, чего он никогда не делал. Те, кто это делал – пьют. Нате, разливайте, все равно когда-нибудь придется.       - А, так я эту игру знаю! – воскликнул Стиан, и сам проблеск чего-то знакомого разлился во внутренностях ностальгическим щемящим теплом. – Так бы сразу и сказал, а то морочишь голову. Сейчас узнаем друг о друге много нового.       - Скорее о самих себе. Так кто начнёт?       - Давай я, - с готовностью вызвался Шаграт. В голову лезла всякая неудобоваримая дрянь, но по пьяной лавочке она казалась ему остроумной, невыносимо веселой – грех такое не высказать. – Я никогда не ебался с мужиком.       - Тьфу, блядь, - заворчал Галдер. – Зачем такую гадость спрашивать? И ежу понятно, что даже он, - Том кивнул на Эйвинда, - с мужиками… не это самое. А я, значит… я никогда не мочился на крыше.       - О, сколь высокоинтеллектуальное занятие – с высоты птичьего полета оросить презрением головы никчемного стада, - мечтательно вздохнул Стиан. – К сожалению, я такого еще не свершил. А ты, малой?       - Я тоже. А еще я никогда не ходил в воскресную школу.       - В воскресную школу из нас ходил только Силеноз, - заметил Стиан. – Поэтому и стал блэкером. Позвонить ему и сказать, чтобы выпил?.. А вообще, давайте спрашивать о чём-то нормальном. О таком, что было. А то мы скоро протрезвеем. Значит, так… Я никогда не блевал в номере.       - Блевал, я помню! – ткнул в него пальцем Том. – Не бреши!       - Я в окно блевал, в отличие от вас. Пейте!       - Ну ладно, - разочарованно протянул Галдер, рассматривая склянку. Водка была безжалостна, неминуема… и паляща, как пустынное солнце, для слизистых оболочек. В такие моменты осознаешь течение времени, несовершенство плоти и спасительность закуски. – Я никогда не ломал свои инструменты. Теперь ваша очередь!       - Я не ломал! – возмутился Мустис. – Ты меня с Вортексом путаешь. Это что ж надо делать, чтобы сломать пианино? Молотком по клавишам долбить?       - Ложь и провокация, - резюмировал Стиан. – Мы такого не делали.       - А кто в школе на пьянке раздавил жопой свою акустику?       - Блин, уболтал, - согласился Шаграт, залпом выпил и лихорадочно зажевал лимоном. – Знаешь, Мусь, тебе в самогоноварении еще практиковаться и практиковаться. Ты уж извини, но такая гадость! Давай возьмём нормальный вискарь?       - Нельзя! – дернулся Эйвинд, инстинктивно защищая бутылку руками. – Нельзя, я сказал! В том и смысл игры, чтобы явить Сатану!       - Блядь, да уймись, - раздраженно отмахнулся Том. – Кому ты свой пафос показываешь, мы не на сцене. Ты уже так точно.       - Твоя очередь, малой, - напомнил Стиан.       - Моя очередь, да? Я никогда не посылал людей нахуй эсэмэской.       Ухмылка сползла с лица Стиана. Пьяная пелена резонировала, усиливая чувство угрозы.       - Эйвинд, не поднимай больше таких тем, - процедил он. – Я знаю, что ты мастер разводить негатив, но давай не сейчас. И тебя, Том, это тоже касается.       - Вот еще, блядь, - огрызнулся Галдер, - будешь ты мне рассказывать, что говорить! Пей и не тормози!       - Я же сказал – без граничных условий! – поддержал его Мустис. – Говорим, что думаем, всё правильно.       Шаграт скривился, осушив стопку, его передернуло.       - Я никогда не дрался с полицией.       В этот раз пить пришлось Галдеру.       - Я никогда не упарывал героин, - парировал Том.       Эйвинд отрицательно покачал головой. Шаграт выпил.       - Малой, о чём задумался?       - О том, что тебе не понравится. О том, что я никогда не предавал людей, которые в меня верили.       - Слушай сюда, - Стиан угрожающе прищурился. От предчувствия конфликта внутренности холодели, протрезвляя – но позорное чувство поражения требовало вспылить, изъявить гнев. Кулаки сжались, пальцы покалывало от дрожи. – Еще одна такая предъява – и я тебе по морде пиздану. Ты, я вижу, по-хорошему не понимаешь.       - Да пожалуйста, - слегка улыбнулся Эйвинд. – Только я буду говорить то, что думаю. Вы же меня втоптали в грязь.       - Меня, блядь, тошнит от тебя, твоих ебаных страдашек, твоей кислой рожи и вечного нытья! – вскочил Стиан. От таких разговоров было ему тягостно и гадко, и он был зол на Мустиса, решившего снова разворотить эту навозную кучу. – Я с тобой не играю! Ты любой праздник испортишь!       - Вы меня можете игнорировать, - не поднимал взгляда Эйвинд. – Считайте, что меня не существует. Это вам решать, было такое или нет.       - Еба-а-ать у вас песочница! Забирай свои какашки, отдавай мои бумажки… - Тому хотелось уязвить обоих спорщиков. – А я вот выпью за это, Стиан, веришь?       - Ты согласен с этой хуйней?! – оцепенело уставился на него Шаграт.       - А почему бы и нет? – зло бросил Галдер. – Я в этом ничего зазорного не вижу. Да я, блядь, этим горжусь! Потому что я не собираюсь унижаться и угождать всякой сволочи, чтобы, блядь, - он пафосно воздел руки горе, - поддерживать в коллективе ебаный мир и благолепие! Предали его, понимаешь…       - То есть вы продолжаете? – уязвленно поинтересовался Шаграт.       - Да, - кивнул Эйвинд, - я так точно продолжаю. Я хочу понять.       - А я послушаю его обидки, чего там, - ощерился Галдер.       - Так идите нахуй оба! – рявкнул Шаграт и хлопнул дверью. Ему представлялось, как двое проводят его взглядом.       Никто в его сторону не посмотрел. Том поднялся, хрустнул костями, разминая затекшую спину. Голова кружилась, его повело назад. Эйвинд обхватил себя руками за живот. Самое время прервать… Есть ли теперь смысл продолжать, коль ушёл Стиан? А был ли смысл начинать без Свена?       Что-то коротко, рублено сказал ему Галдер, а он не услышал, и плыла перед глазами чёрная трава, и искажалось в памяти лицо Тома: расползался оскаленный рот, заполненный сточенными гнилыми резцами, и вытягивалось наискось разрубленное свиное рыло, разваливалось широкой раной мясо поперек улыбки и хрустел хрящ…       - Поехали? – повторил Галдер. – Ну как, явится нам твой Сатана или нет?       Мустис медленно поднял голову:       - Так он уже внутри нас, ты не заметил?       Алкоголь помалу выветривался, оставляя тяжесть в голове и сухость во рту. Ветхая кровать скрипела, стоило Стиану перевернуться на другой бок. Подперев щеку ладонью, он лениво перебирал старые газеты, подсвечивая телефоном – «Афтенпостен»… чистый нефтяной доход составил один и шесть миллиардов крон… Норвегия не стала Кувейтом Европы… хрень какая-то… Норвегия не будет разрабатывать ядерное оружие… двадцатого августа официально начинается телевещание…       Чёртовы придурки – он прислушивался к происходящему во дворе словно нехотя, с досадой. Шаграт никогда не страдал от нехватки общения, не забивался в угол, но вот так чувствовал он себя в школе, когда одноклассники треплются о чём-то своем – о каких-то концертах, обывательских вечеринках – а он не при делах, ведь зачем оно ему, он не по этой части… Вроде и не хочется лезть в это гнилое болото, а все равно как-то… тоскливо. Так он впоследствии чувствовал себя, когда вконец разосрался с Эйвиндом, а тот возьми и сдружись с Сименом – и вот у них свои шутки, другим непонятные, какие-то общие обрывки воспоминаний и фраз… А тебя от этого выворачивает, потому что раньше вы с этим человеком – ты, а не Вортекс, да что у них может быть общего?! – понимали друг друга с полуслова. Тот, кто думает, что ревность присуща только любовке – либо дистилированный моралист, либо ни хрена не понимает в дружбе. Любимые не бывают бывшими?! Как бы не так! Бывшими не бывают друзья.       За стеной ругань Тома, и не различить, что отвечает ему Эйвинд – только изредка резкие, срывающиеся нотки в голосе…       И хорошо, если через годы, подавленный, отчаявшийся, ты позовешь того, кому и «здравствуй» на улице не говорил – и он явится, злой, поднятый среди ночи или, может, пьяный, бросая угрюмые, рубленые фразы, а вокруг понемногу будет становиться светлее и как-то не так пусто… А пока – страшно, когда за спиной остались те, кто знает о твоих больных местах, и тебе нечем удержать их от того, чтобы в эти места тыкать. А сам-то? ты и сам лезешь грязными пальцами в чужие незаживающие раны, со зла, от обиды ли, или просто потому, что соскучился. На пьяную голову вспоминаешь предавших, преданных, непонятых – и разъедает тебя ревность, жгущая боль от того, что ты потерял часть своего влияния, своей значимости, своей власти… Да что там, часть себя.       Чёртовы придурки…       Надсадно хлопнула дверь, заскрипели половицы. «Уже и Том задолбался вконец», - с подспудным облегчением подумал Стиан.       В комнату влетел Мустис, попутно долбанувшись о косяк – на ногах он стоял непрочно.       - Стиан. У меня проблема, - с ходу выпалил он. Голос его дрожал.       Шаграт шумно выдохнул, резко переворачиваясь на спину. Вот только его не хватало. Что, спрашивается, можно было натворить?       - Что уже такое?       Эйвинд до хруста сдавил в руке собственные пальцы.       - У меня там этот… В общем, - прерывисто вздохнул, - он полный стакан выпил. Он сам его выпил. Пойдём со мной!       - Да никуда я не пойду, - возмущенно отодвинулся Стиан.       Эйвинд какое-то время молчал, оттягивая и выкручивая кожу на запястье.       - Он сам это сделал, – клавишник тревожно посмотрел на Шаграта. – Я только задавал вопросы... Он сам всё подтвердил. Он выпьет сколько сможет… Короче. Это война.       - Ну заебись, - пожал плечами Стиан и уткнулся в телефон. – Пиздуй воевать.       Мустис, сжав челюсти, с ненавистью рассматривал впритык облупленную побелку на стене. И вдруг начал биться в стену лбом:       - Я его не заставлял! Блядь! Но я задавал вопросы! Сука! Блядь! Он сам это сделал!       - Перестань! – заорал на него Шаграт, порядком взбешенный, да и встревоженный. – Ты ебанулся! Ну что, блядь, такого страшного произошло?       - Я должен был выпить!       - Ну так возьми и напейся, что у нас, вискаря не осталось?!       Эйвинд отрешенно смотрел в пол.       - Это его нужно вискарем отпаивать, - сквозь зубы произнес он.       - Знаешь, малой, а ты мудак, - заметил Стиан. – Накурился втихаря, а с нами не поделился. Я что, не вижу, как тебя на изменки бросает? – Он решительно встал с жалобно скрипнувшей кровати и подошёл к Мустису. – Глянь на меня! – посветил в лицо телефоном. – Глаза вроде не красные…       - Ты не понимаешь. Ты никогда не понимал. Его нужно срочно отпаивать.       Стиан достал из рюкзака бутылку виски и, свернув крышку, протянул клавишнику.       - Вот, держи свое бухло. Выпей, успокойся и ложись спать.       Эйвинд машинально взял бутылку и приложился к горлышку. Глотал, пока в горле характерно не заклокотало, и он зажал рот рукой.       - Поблюй ты, - участливо посоветовал Стиан. – Полегчает.       - Нельзя блевать, - коротко качнул головой тот и направился к выходу. Уже в проеме повернулся: - Идём со мной! Ему нужно помочь.       - Да ну на фиг, - Стиан тяжело бухнулся назад на кровать. – Проблюется, проспится, протрезвеет.       Оклик донесся из коридора:       - Мы уже никогда не протрезвеем. * Многомировая интерпретация - это интерпретация квантовой механики, которая предполагает существование, в некотором смысле, «параллельных вселенных», в каждой из которых действуют одни и те же законы природы и которым свойственны одни и те же мировые постоянные, но которые находятся в различных состояниях. **Storbondi (могучий бонд) - в средневековой Норвегии крупный землевладелец, влиятельный общинник. Сторбонды в состоянии были выставить собственные вооруженные силы, организовать военный поход или торговую экспедицию. Frialsgiaf - вольноотпущенник. Впрочем, в сказке не поставлена цель воспроизвести в точности средневековое общество Норвегии, она скорее символична. К вопросу о ребенке фрьялсгьяфа, которого сторбонд так легко у него отобрал: "В титуле "О бедствующих" говорится, что в случае, если бонд впадет в крайнюю нищету, его малолетних детей нужно передать родственникам его и жены. Более печальная участь ожидала детей впавших в нищету вольноотпущенников: в подобных случаях они считались "обреченными на могилу" (grafgangsmenn); выкапывали на кладбище могилу, опускали в нее детей и оставляли их умереть. Господин должен был забрать из могилы того ребенка, который жил дольше других, и выкормить его".