Игры Богов

Видар неторопливо снял рубаху, аккуратно развесил её на спинке стула. Старательно поправил длинными пальцами завернувшийся край воротника и… выпрямился во весь рост, расправляя плечи, поднимая подбородок, опуская руки вдоль тела — давая Паше рассмотреть его всего. Целиком. Парень был совершенным. Поджарый, крепкий, твёрдый. Каждая жила, каждая сухая мышца сильного, гибкого тела настоящая: никаких стероидов, никаких искусственно приобретённых кубиков на животе, никакой подъёбки. Витые мускулы, пресс, о который можно сломать кулак, светлые волоски, равномерно покрывающие вздымающуюся дыханием грудь, тёмные аккуратные соски. Никакой показухи. Реальный. Цельный, словно выточенный из куска гранитной скалы. Тело, предназначенное убивать. Идеальный инструмент войны. Под языком тут же скопилась слюна, от потребности прикоснуться запекло губы, и Паша едва удержался, чтобы не застонать от восторга и не свести колени, зажимая между ними мгновенно налившийся, потяжелевший от наполнившей крови член. Северянин сделал шаг к кровати. Висящее в проёме между окнами зеркало в огромной, позеленевшей от времени медной раме, отразило подсвеченный со спины силуэт, и Пашу накрыло какой-то хитрой оптической иллюзией. Два невозможно красивых мужика, голые по пояс, с сильными широкими плечами, с руками, исчерченными белесыми полосками старых шрамов, подступились, приблизились, разглядывая его со всех сторон. Всего: лицо, грудь, спину, ноги, член — внимание двух пар мерцающих глаз закружило голову, заломило поясницу и заныло, заканючило, засвербело где-то глубоко неудовлетворённым долгим желанием: «Дай… дай… дай…» — Иди… Иди сюда… — притворяться не было никаких сил, голос вышел хриплым и каким-то просительно-жадным. Паша не глядя ткнул сигарету в пепельницу, сунул стекляшку на тумбочку и протянул Юре руку. — Иди… То ли сумрак сбил его с толку, то ли Юра обладал какой-то неестественной, нечеловеческой звериной координацией, чересчур быстрой и пугающей, но Паше показалось, что парень взвился, взлетел, взмахнул над постелью. Молниеносным змеиным броском оказался в кровати, усаживаясь на бёдра, придавливая собой к покрывалу, и впился взглядом, полным странной прозрачной внутренней сосредоточенности — как у танцора или снайпера. От этого взгляда повело ещё сильнее, затянуло глубже, комната качнулась, в кровь вбросило такое количество адреналина, что всё тело закололо миллионами тоненьких жгучих иголок. Блондин вдавливал собою в матрас — тяжёлый, осязаемый сильный. Опасный. О небо, какой же опасный! Странный. Офигенный! Видар склонился ниже, скользя, чертя пальцем по скулам, мягко приоткрыл рот, с пристальным вниманием разглядывая лицо. Перед глазами на секунду мелькнула изнанка нижней губы. Искусанная, истерзанная… Пашка заскулил нетерпеливо, рванулся. Так хотелось… так… И снова оказался отброшенным. Не рукой, нет. Глазами. Юра отпрянул резко, ощерился по-волчьи и так резанул взглядом, что Пашу прижало, придавило, размазало по подушке. Да, блядь! Что ж такое-то, а?! Сколько можно?! Еще пара таких взбрыков, и он стопроцентно заработает стойкую импотенцию. Достал! Рассвирепевший бог солнца вцепился в плечи и одним рывком, перевернул скандинава на спину: — Ты заебал! Что опять? — ярости больше не было, только холодное бешенство, слова вылетали тяжёлые, веские. Северянин не дёргался, не делал попыток вырваться, только дышал шумно и злобно. — Я только поцеловать хотел! По-це-ло-вать, а не сожрать! Что ты… Что-то такое мелькнуло в его глазах. Что-то вроде «лучше б сожрал», и Паша поперхнулся, замер на полуслове… Нет. Нет, не может быть! Да ну, нах… — Ты что?.. Ты что, в натуре не целуешься?! Юра мотнул головой: «Нет», — и Паша окончательно перестал что-либо понимать. Как это? Как это можно не целоваться? Как это? Что это за секс такой без поцелуев? Разглядывая настороженные глаза, упрямый подбородок и губы — эти самые, «которые нельзя целовать», обветренные губы, Паша пытался переварить поразившую до глубины души новость. До него, не признающего никаких ограничений, открытого для самых смелых экспериментов, обожающего поцелуи до одурения, никак не доходило, что он только что столкнулся с совершенно иным подходом. Что кто-то может трахаться вот так, не прикасаясь к губам, не подпуская — отстранённо, не деля на двоих маетные горячие потребности тела… И что же? Что же тогда они вкладывают в само понятие «секс»? Трах-бах, сунул-вынул, упал-отжался? Скинул напряжение, получил физическую разрядку и всё? Всё?! Пиздец! — Юра, послушай… Послушай… — Паша не собирался сдаваться, ему надо было разобраться. — Скажи мне, почему? У вас какое-то табу? Запрет на поцелуи? Нет. Юра мотнул головой в отрицающем жесте. Запрета нет. Что же тогда? — Ты… Ты просто не любишь целоваться? — Паша с трудом мог представить человека, которому не нравятся поцелуи, но вдруг? Вдруг? Юра посмотрел растерянно несчастно, закусил губу и отвернул голову, уходя от взгляда. Скулы опять мучительно заливало розовым… Твою же мать! Да он… Он, похоже, не целовался никогда! Ох, ты ж… Ох, ёбаный пиздец! Они там точно чокнутые все, в этом Асгарде. Ночь по полгода, жуткий холод, опасности со всех сторон. Живут так, будто каждый день — последний, ежедневно смотрят в глаза смерти, сражаются, не щадя живота своего, а целоваться — ни-ни… Чувства проявить — ни-ни… Не принято. Слабость, видите ли. Просто какой-то монашеский орден воинствующих рыцарей-ебанатов! Не целоваться? Ну, нет, это не к Паше! Ткачев скатился с Видара, улёгся рядом, подпирая щёку ладонью, и задумчиво вгляделся в рассматривающего потолок Юру. У парня явные проблемы с доверием. Головоломка ты моя. Как же мне… Почему-то вспомнились слова учителя, старого мастера-лучника, который объяснял тогда ещё зелёному Пашке, как правильно стрелять из лука: «Мы не имеем никакого отношения к луку, стреле или цели в которую надо попасть — всё это существует вне нас. Единственное, что надо сделать — это создать условия для попадания стрелы в цель. И позволить этому случиться». Ярила пощёлкал пальцами перед носом Видара и, словив заинтересованный взгляд, демонстративно сжал кулак. Лукаво улыбнулся, глядя в недоумённые глаза, и медленно разжал руку. На ладони бога, игриво подпрыгивая, весело плясал солнечный зайчик. Паша легонько дунул на ладонь, солнечное пятнышко плавно вспорхнуло с руки и неторопливо поплыло к ошарашенному Юре: скользнуло по лбу, опустилось на веки, пунктиром прошлось по скулам и ласково, нежно, невесомо поцеловало рот, мазнув летучим щекотливым светом по сухим, запёкшимся губам. Ещё раз пробежалось туда-сюда, словно размазывая несуществующую помаду, замерло на секунду и, лизнув напоследок средину губы, упорхнуло к Паше. Фривольно чмокнуло бога солнца в нос, словно благодаря за миг свободы, и выскользнуло в форточку, взлетая в ночную высь. Юра зачарованно проследил полёт яркого зайчика, словно в сомнамбуле провёл пальцами по своим губам, хранящим фантомный тёплый след солнечного поцелуя, и повернулся к Паше, моргая растеряно и смущенно. Он был сейчас таким беззащитным, таким ранимым, что защемило сердце. С тихой радостью Паша смотрел, как возвращается, разгорается свет в глазах напротив, как оттаивает, выдирается из ледяного плена тело, расслабляясь, оживая прямо на глазах. Аккуратно, стараясь не спугнуть, Паша перевернулся и вновь завис над Юрой, открыто и мягко улыбаясь, даруя утешение гомеопатическими дозами, чтобы — не дай небо! — не пошатнуть снизошедшее на них благодатное и светлое спокойствие. Северянин сбивал с толку своей непредсказуемостью: застывал, отдалялся, доводя холодной недоступностью до исступленного бешенства, и тут же менялся — манил, пленял зачарованным выражением лица, искушал откровенным доверием, незаслуженным ощущением избранности, которую внушал одним своим взглядом. Рядом с ним не покидало ощущение резкого взлёта и такого же резкого падения. Как на американских горках — вверх-вниз, вверх-вниз: сердце то взлетало к горлу, то, ухая, падало куда-то в район живота, попутно задевая ребра. Паша понимал, что Юра опасен, опасен, как взрывчатая смесь вблизи открытого источника огня, как взведённый курок готового выстрелить ружья. Понимал и… тянулся ещё сильнее, дурел от желания рассмотреть, докопаться, почувствовать на себе силу эмоций, надёжно скрытых в глубине этой сложной суровой души. — Юр, я так не могу… Ну так… как вы… Я… — Паша зашептал, осторожно, на пробу касаясь пальцем губ, чувствуя, как царапают подушечку сухие корочки. Юра дёрнулся, но не ушёл от прикосновения, продолжая смотреть широко распахнутыми глазами. — Мне даже больно, так хочу тебя поцеловать. Позволь, я покажу… Пожалуйста… Позволь… Паша шептал торопливо, силясь выбрать из набора убедительных фраз самую убедительную, просил, уговаривал, спрашивал взглядом: «Можно? Я не подведу. Всё будет хорошо. Разреши…», — не давая Юре опомниться. Юра сглотнул: нервное движение кадыка вызвало миллион мурашек, разбежавшихся по телу, медленно-медленно, еле заметно кивнул и… горячо, жадно лизнул оглаживающий губы палец. Дьявол!!! Я не могу больше! Не могу! Я не могу!!! Рука сама скользнула под затылок, прижимая, надавливая, притискивая к себе, губы легли на губы, и Пашу затрясло, выкрутило, втянуло в воронку сумасшедшего, безумного кайфа. Слишком много, слишком сильно, слишком ярко — так, что не помещается в груди и тесно под кожей. Слишком долго он ждал. Эти губы, эти безумно желанные губы: сухие, шершавые, теплые… Нетронутые! Блядь, НЕТРОНУТЫЕ!!! Сдохнуть можно! Юра поражал. Испытывая новые переживания, не закрывался, не уходил в себя, как сделал бы любой на его месте. Не опустил глаза, позволяя увидеть, как сменяют друг друга незнакомые, отсутствующие в собственном опыте впечатления — удивление, оторопь, удовольствие, жажда… Взгляд побуждал. Взгляд требовал, кричал: «Покажи! Научи! Помоги!», — и Паша лизал, сосал, гладил языком доверчиво подставленные губы, щедро делясь умением и жадно прислушиваясь, впитывая в себя короткие стонущие звуки. Юра отвечал. Сперва неумело, заторможено, а потом всё смелее и смелее, переходя от обороны к атаке, втискиваясь между зубами, шаря языком во рту — бешено, рьяно, жадно. Он будто отбросил все свои сомнения и с пылом бросился познавать непривычные для себя ощущения. Изгибался, задыхался, тискал покрывало побелевшими пальцами, словно ища опору, и рвался, пёр на встречу, плыл, тонул, растворялся в наслаждении, утягивая Пашу за собой в безумный водоворот. Это было как выброс из яви. Жаркий горячий поцелуй, переворачивающий реальность. Тяжёлое дыхание, обжигающее губы и язык, терпкий вкус, заставляющий двигаться вглубь и усиливать напор. Перед глазами полыхало. Вся кровь рванулась вниз, и Паша понял — не удержится, он ни хрена не удержится, если сейчас же не оторвется от этого жаркого, невозможно пьянящего рта. — Сними… Сними. Чёрт, сними… — Паша бормотал быстро, горячо, дёргая нетерпеливыми пальцами пряжку ремня, шаря рукой, потирая, сжимая через ткань крепко стоящий член. — Сними… хочу… Тебя… Колотило так, что Паша никак не мог справиться с застёжкой, и Юра пришёл на помощь. Шипя сквозь зубы, с силой рванул пряжку и буквально выдрался, вывернулся из штанов, успев попутно облапать Пашкину задницу — сильно, больно, сладко. Ощущение голой кожи под руками выбило последние предохранители, Паша застонал гортанно и, вжавшись пахом в пах, заскользил, заелозил ладонями по обнажённому телу. Юра вздрагивал крупно, поднимался на лопатках, тёрся грудью о грудь, давил рукою на спину и зажимал кулаком рот, глуша, задавливая рвущиеся изнутри всхлипы. «Дорвался! Дорвался! Можно! Можно! Можно!» — мысль билась в мозгу свихнувшимся речитативом, и Паша тискал, сжимал, щипал попадающую под пальцы кожу, выцеловывал, вылизывал каждый шрам, каждую родинку, боясь пропустить хоть миллиметр безумно желанного тела. Юра кололся, царапался весь: обветренными губами, щетиной на подбородке, сухими мозолями ладоней, острыми кромками ногтей, но Паша не променял бы эту странную боль ни на какие самые изысканные ласки. Ему нужен, необходим, как воздух, этот дикий, невероятный варвар, который так откровенно и ярко реагировал на каждое прикосновение: метался, кусал за плечи, хватался за член и всхлипывал надрывно и звенел, как туго натянутая тетива. Это какое-то ведовство. Какое-то грёбаное шаманство! Нельзя так заводиться, так пьянеть от взгляда мятно-зелёных глаз. Наркотик чёртов! Мне же не слезть с этой иглы! Ты! Ты такой… Невыносимо… Юра покрылся испариной. Пах… Сильно, остро… Штормовым океаном на висках, сухими водорослями за ухом, крепким, солёным в подмышках, терпко-горьким между ключиц. Паша прижимал за плечи к постели и тянулся, спускался цепочкой поцелуев вниз, составляя, занося в карту памяти каждый нюанс, каждый оттенок. Он знал теперь этот запах — редкий, манящий, единственный. Будет на что дрочить одинокими ночами. А сейчас… Какой же он! Ох, какой… Дорожка волос — шёлковая у пупка, колкая и щекотная в паху. У Юры большой и воспалённый. Головка тёмно-розовая, гладкая, налитая. Красивый. Мощный. Паша мягко скользнул ладонью между напрягшихся ног, легко сжал мошонку и не удержался — лизнул мокрую от смазки головку, прихватив губами несколько склеившихся волосков. Юра резко подался вперед, приподнялся на локтях, не собираясь, не желая лежать смирно, и красноречиво двинул бедрами, побуждая, требуя, чтобы Паша ни в коем случае не останавливался. Порывистый мой! Ведь хорошо же, да? Да, хладнокровный, хищный, упрямый? Паша улыбнулся — довольно, широко и, глядя в горящие нетерпением глаза, насадился, натянулся ртом на член одним махом, сразу — глубоко, плотно. На языке стало солоно, скользкая головка ткнулась в горло, и рот моментально заполнила слюна — много слюны, так много, что будь Паша чуть менее опытным, он непременно захлебнулся бы. Юра рванулся, ахнул, завибрировал весь, целиком, до пальцев ног и застонал — утробно и сладко. Мгновенно вспотели виски, низ живота потянуло, закрутило болезненно — дёргающим, изнуряющим. Паша опустил руку, сжал себя, продолжая сосать, хлюпая слюной, облизывая, мыча на выдохе. Смаргивал жгучий, щиплющий глаза пот, старался дышать глубоко и размеренно, пытаясь не сорваться, не опозориться, не уйти в пике собственного удовольствия, и забирал, забирал глубже, плотнее, яростнее. Так, сладкий? Так? Хорошо? Так тебе хотелось? Рука перестала давить на загривок и дёрнула за волосы — неожиданно, резко. Отстраняя, заставляя выпустить член изо рта. Видимо, тоже уже подошёл к краю. Видар рванул Пашу за плечи на себя и накинулся на губы. Сам! Толкаясь языком, вылизывая, словно утоляя бешеный голод. Быстро-быстро, не глядя, зашарил рукой по тумбочке. Паша даже не сразу сообразил, что ткнулось ему в ладонь, а взглянув на тюбик, замер, ошалело уставившись на Юру. Видар смотрел прямо, не отрываясь. Улыбнулся: сперва слегка, одними уголками губ, а затем знакомо — похотливо кривя рот, и… широко развёл колени. Приглашая, показывая, чего ждёт. Паша закрыл глаза. Открыл. Снова закрыл. Открыл… Ничего не изменилось. Он. Что? Он. Хочет? Чтобы. Паша. Его… Не может быть! Блядь!!! Светловолосый бог в который раз сломал стереотипы, перевернул действительность с ног на голову. Упрямый, гордый, непокорный… Жадный, потный, порочный… Он хотел… Пашу сорвало… Дальше всё ощущалось, воспринималось какими-то обрывками: холодный гель на пальцах, жуткая ломота в яйцах, плотные нежные стенки, сумасшедшая, жаркая теснота. Стон. Шлепки. Громкие, влажные. Толчки, длинные выматывающие толчки — глубже, сильнее, жёстче. Взять! Взять по максимуму! Член в кольце гибких пальцев перед глазами, быстрые, ритмичные движения, мелькающая в кулаке блестящая головка… Зрачки, закрывшие зелёную радужку. Эмоции, рвущиеся наружу. Собственный сбивчивый, горячечный шёпот: — Классный… Ох, какой же классный… Охуенный… Локти, колени, соски, шея, губы… Вокруг члена сжималось неумолимо, глубоко, безжалостно… Пьяно. Дико. Невозможно… Сейчас, сейчас…Ну! Давай!.. Да-аааа… Густая белесая сперма толчками выплеснулась на пальцы, и внутри сдетонировало, взорвалось, выгнуло, скрутило, разжало пружину и покатилось восторженным облегчением, ноющей длинной нотой, горячим всплеском. Паша всхлипнул, скатился на бок, облизывая пересохшие губы, убирая с взмокшего лба прилипшие волосы, чувствуя, как ломит перенапрягшиеся мышцы, и ощущая себя пустым… Пустым до лёгкого гула в голове… Дрожь в пальцах. Сухость в горле. Дыхание… Хриплое, рваное, сбитое… Хорошо… Обалденно… Сказочно…