Игры Богов

Лунный луч, пробивающийся между занавесками, прочертил полосу в шаге от ложа. Словно граница, стоп-линия, за которой пугающая неизвестность. А-аа, похуй! «Ты дурень, мелкий», — помнится, увещевал его Паша, укрывая в своих покоях после очередной выходки. — «Чего тебе на жопе ровно не сидится? На кой тебе сдался этот небоскрёб? Ну сиганул ты вниз, и что? Удовольствия меньше минуты, зато геморроя теперь — на неделю. Думаешь, Зимина и в этот раз спустит? Хренушки. Ей из посольства сегодня звонили, так что готовь шею, дружок. Маменька очень зла». Возразить, в общем-то, было нечего, затея и в самом деле оказалась дурацкая. Бездумно подписался на авантюру, соблазнившись рассказами приятелей-бейсджамперов. А как удержаться? Чуваки так расхваливали восторг от полёта и шибающий по мозгам адреналин, что у Леля моментом завсербило — и я хочу! И мне! По итогу — чувство, будто наебали. Ну — прыгнул, ну — пролетел сто этажей вниз, ну — приземлился. Прихода не словил, да что там — не вспотел даже. Хуйня. «Пойми, чучело», — втолковывал Ярила. — «Людские способы вздрючки с нами не катят. Смерть от цирроза не наступит, сколько не бухай; ты не сторчишься от наркоты, не разобьёшься при падении — тебе ничего не грозит. Нет самой главной составляющей риска — страха, а, значит, нет и кайфа. Все эти выходки не утолят твою жажду адреналина, поверь». Паша знал, о чём говорил. Сам такой. Может, и в самом деле — брат? «Навредить, причинить боль и даже убить бога может только такой же бог. Вот и выходит — опасность для нас — мы сами». Среди своих опасных не наблюдалось, ну не считать же угрозой Мишаню? Чужие, впрочем, тоже не особо впечатляли — квёлые все какие-то, малахольные. Хамишь, задеваешь — не отвечают. Улыбаются и машут. Флиртуешь — мгновенно сдаются: все сдаются — парни, девки. Хоть бы кто-нибудь отказал! С парнями вообще смех: ни одному из них — никому! ни разу! — даже в голову не пришло, что можно сверху побыть. Какое там! По щелчку ложились и ноги раздвигали, как заправские шлюхи. Пидорасы, мать их ети! Обмельчал небесный народец, скурвился, сетовали старейшины, и Лель с ними соглашался — сибариты и хиляки, глаз положить не на кого. Он любил послушать про былое — времена, когда деревья были выше, жизнь — труднее, а боги внушали страх и почтение даже себе подобным. Нет больше героев, сокрушались старцы, только Север помнит! Только в далёком Асгарде, царстве, что на самом краю мироздания, где месяцами не восходит солнце, воздух звенит от стужи, а среди торосов бродят ледяные великаны — только там, говорили они, ещё не забыли, что такое отвага, честь, ярость и сила. Старые сплетники много болтали о варягах. Упившись ядрёным самогоном, садились на любимого конька: трясли бородёнками и, тыча в оппонента изуродованными артритом пальцами, спорили до хрипоты о вожде Севера, Одине великом и ужасном, что железной рукой правил дикими ордами. Одни называли поступки царя асов «безумными авантюрами», вторые — «подвигами», — и те и другие, на взгляд Леля, врали безбожно. Один — бог ярости, не ведает страха, не чувствует боли; Один может предвидеть, но не использует дар, поскольку не верит в судьбу; Один создал непобедимую армию и в одиночку, голыми руками уничтожил Чернобога, свирепое порождение мрака — ага, ага, зачётные байки, втирайте ещё. Саша не удивился, если бы узнал, что все эти слухи о долгом, трудном, но романтическом пути распространяет одинова служба связей с общественностью. Нет, ну а чё? Пиар всем нужен. Лель сомневался, что такое возможно. Что остались такие в подлунном мире. До встречи лицом к лицу. «Не меня ли ищешь, малыш?» — испытующе вопрошал взгляд напротив, и в ту же секунду Лель осознал всю глубину своего заблуждения. Действительность оказалась фантастичнее мифов: сила характера, читаемая в глазах царя Севера, с лихвой перекрывала всю совокупную волю стоящих за его спиной воинов. Саша как-то сразу поверил — такому всё по плечу: добиться, завоевать, подчинить. Надо будет, он горы сдвинет, небо на землю обрушит, не то что там какого-то Чернобога победить. Он сможет. Сумеет. Он — Один. Незнакомые доселе чувства привели Леля в эту тёмную просторную спальню. Не любопытство, не подзуживающий азарт, не вожделение. После всего, что случилось — уже нет. Не людское что-то, иное: звериный гон, густая смесь страха и жажды. Дикой животной жажды. Что же он сделал с тобою, Саша? — У тебя пять секунд, чтобы убраться. Глухой ровный голос выдавил тишину, прокатился дрожью по телу, ухнул склизким холодным сгустком в живот. Инстинкты взвыли: «Беги! Беги отсюда!», — но ноги будто приросли к полу, а губы сами раскрылись в шёпоте: — Нет. Воздух вышибло из груди, Саша даже не понял, как оказался на постели — придавленный, распростёртый под сильным тяжёлым телом. — А ты упрямый… — голос уже не казался глухим, сменился тягучей вкрадчивой интонацией. — Любишь плохих парней? Хорошо-оо… Давно у меня не было таких настырных и сладких сучек. Глаза в свете луны полыхнули тигриным жёлтым. Он не пожалеет тебя, мелькнуло в голове, ведь с добычей не церемонятся. Ты заигрался: Стас — зверь, а со зверем не играют. С ужасающей ясностью, Саша наконец понял, насколько крепко он влип. Мужчина, прижимающий его к простыням, больше не казался понятным, напротив — враждебным и опасным, готовым сотворить с ним что-то дикое. Кошмарное. Узел в животе завязался намертво, Саша попытался дёрнуться, но Стас лишь сильнее вдавил его в постель и больно сжал шею. Надо сказать, что я не могу! Что он ошибается! Я никогда… Пальцы на шее были стальными и горячими, Саше казалось, будто его держат раскалёнными шипцами. От страха замутило, а из горла вместо слов вырвался лишь жалкий писк. По телу растекалась тошнотворная слабость, руки и ноги стали ватными, и, конвульсивно вздрогнув, Саша перестал вырываться, прекратил сопротивление, растекаясь под Стасом безвольной тряпочкой. Навалилась апатия, внезапно стало всё равно, что с ним сделает Стас, и он только отвернул голову, пытаясь уйти от контакта с царапающей щетиной. Стас времени не терял — больно кусал за шею, теребил соски и вовсю мял Сашину задницу. Схватил за подбородок и, не позволяя отвернуться, впился в губы, влез языком в рот и захозяйничал в нём, как в своём. Саша замычал, но ни отодвинуться, ни сомкнуть губы не смог — рот у Стаса оказался жёстким, жарким, от него шибало алкоголем и горечью незнакомых трав. Стас рычал, откровенно наслаждаясь чужой беспомощностью, и от этого утробного рыка было страшно до опизденения, но в солнечном сплетении неожиданно шевельнулось что-то ещё, неопределяемое, безумное, посылающее жалящие мурашки по всему телу. Холодный ком в животе заворочался, нагреваясь, стремительно распространяя пламя по венам, и Саша поплыл. Сквозь жар, духоту и муть неумолимо накатывало возбуждение — грязное, слепое возбуждение бесстыдной самки. Саша выгнулся на лопатках и застонал в губы, безжалостно терзающие его рот. — О-оо, куколка, да ты готов уже, — осклабился Стас, отрываясь ото рта и расплываясь в отвратительно похабной ухмылке. — Завёлся, шлюшка. Ну что ж — не будем затягивать! И вот тут захлестнула паника, мозг и тело завыли на разные лады, словно взбесившиеся сирены. Саша рванулся, пытаясь скатиться с кровати, заметался под Стасом, как обезумевший от ужаса зверёк, замотал головой, стараясь вдохнуть воздух в сжатое спазмом горло. — Ух ты! Целку изображаем? — азартно прохрипел Стас, сдирая с него брюки и прижимая коленом к постели. Этим же коленом он раздвинул сжатые ноги, и это было последнее, что ясно отобразилось в сознании.