Часть вторая: «Криком помнить»
Укрываясь капюшоном от летящих в лицо хрупких снежинок, предвестников надвигающейся зимы, она молча ступала вслед за Пабло. В воздухе уже ощущалась зима, несущая пронзительные холода и тихие, но морозные ветра, и Франческа плотнее куталась в свою куртку, поджимая потрескавшиеся губы. Ветер с каждым днём становился всё тише, будто засыпал; снег всё яростнее пытался укрыть измятые и увядшие листья и оголённые деревья; небо, затянутое стальными тучами, теперь было чуть более ясным, но гораздо более холодным и далеким. Устремив в него отрешённый взгляд, Франческа прислушивалась, как хрустит под ногами не то первый снег, не то гравий. Решение переехать к Пабло было неожиданным для неё самой, возможно, даже спонтанным. Пусть и достаточно приятный, он всё же оставался для неё чужим человеком со своей чужой жизнью и чужой судьбой. После всего произошедшего оказаться в незнакомой квартире, каждое утро встречать в незнакомой комнате рассвет и слишком часто видеть незнакомого человека в домашней и стеснённой обстановке… это казалось слишком странным, горьким на вкус, это казалось настолько безумным, что Франческа вовсе не была уверена, готова ли она к такому. Но, какой бы ни была её уверенность, она знала, что другого выхода у неё нет. Если бы не предложение Пабло, она, возможно бы, и по сей день находилась в больнице, скованная белыми стенами, — и теперь уж совершенно одна. Не было бы рядом Пабло, с которым, пусть и нечасто, можно было поговорить по душам, не было бы чего-то, что могло разрушить звенящую тишину, поселившуюся в холодной и одинокой палате; лишь она да её проблема, которую решало не заинтересованное её жизнью государство. А ещё собственные переживания, разрастающиеся ещё сильнее каждый раз, когда она оказывалась совсем одна, когда настигала жуткая мысль, что, наверно, в этом огромном мире нет человека, знавшего её однажды, — иначе бы её давно нашли, не правда ли? Если бы она осталась в больнице, в той холодной и стерильной темнице, всё стало бы только хуже. Тряхнув головой, дабы развеять назойливо-тоскливые мысли, Франческа шумно втянула воздух и замерла, внезапно осознав, что они с Пабло уже подошли к дому. Наблюдая, как мужчина поворачивает ключ в замочной скважине, она нахмурилась, когда странное ощущение дежавю посетило её: чьи-то чужие ныне, но знакомые тогда руки поворачивают ключ; одна из рук одета в тёплую перчатку, не позволяющую забыть о нагрянувшей зиме; обжигающе-ледяные снежинки невесомо опускаются на лицо, обнажённые ладони и мгновенно тают… Видение, мелькнувшее перед мысленным взором, было смазанным, нечётким, служило лишь слабым откликом из далёкого-далёкого прошлого — настолько слабым, что вряд его можно было как-то объяснить, разгадать или с его помощью найти ответы на тысячи вопросов. Франческа опечаленно вздохнула и вслед за Пабло скользнула в его квартиру. Оглядываясь по сторонам, она отметила, что квартира его была большой и просторной — должно быть, никто из семьи Пабло не стеснял другого, —, но при этом совершенно одинокой и тихой, скованной в вечное забвение. Боковым зрением она заметила, как Пабло передёрнулся, стоило ему ступить на порог дома. Ему наверняка нравилось когда-то в своём уютном и комфортном доме, но теперь эту квартиру не мог огласить ни счастливый смех его дочери, ни знакомый ему голос жены, — всё в одно мгновенье исчезло, растворилось без шанса на возвращение, а забытые вещи — женская одежда или же детские игрушки, что больше не были пригодными, — служили лишь отголосками, ненавистными воспоминаниями о случившейся трагедии. По телу пробежались мурашки, и Франческа, передёрнув плечами, поспешила отвести от них взгляд. Сфокусировавшись на Пабло, который не переставал пустым взглядом прожигать стены, она сняла куртку и замерла, не зная, что ей дальше делать. — Повесь на крючок, — услышала она безжизненный голос Пабло и послушно выполнила указание. — Иди вдоль по коридору, и первая дверь справа — твоя комната. Окинув взглядом коридор, Франческа чуть вытянулась и смогла разглядеть в полумраке дверь, которую описывал мужчина. Она шагнула было вперёд, но, замешкавшись, застыла, тревожно воззрившись на Пабло — он по-прежнему сидел на стуле и смотрел куда-то вдаль, куда-то сквозь неё. В душе расцветало непреодолимое беспокойство и сострадание, и слова — сокрытые в глубине души, неизвестные ей самой — рвались наружу. Франческа хотела открыть рот и что-то сказать Пабло, как-то его подбодрить, утешить, лишь бы он перестал здесь сидеть, лишь бы перестал смотреть вот так, пусто, потерянно и равнодушно. Однако девушка так и не сказала ничего. Не вышло. Внутри вдруг зародилось ясное, отчётливое ощущение, что Пабло не нуждается сейчас в разговорах. Закованный в своё горе, потерянный среди своего одиночества, он был сейчас как никогда далёк от неё, словно бы находился за тысячью глухих стен, и, что бы Франческа сейчас ни говорила, как бы ни старалась его подбодрить, он бы её не услышал. Собственные слова звенели бы у неё в голове назойливым, надоедливым эхом, и она бы снова оказалась с этим эхом одна, совсем как в больнице… Вздрогнув, Франческа качнула головой и тихо зашагала к двери, решая оставить Пабло в покое. К тому же, в этом опустевшем и холодном доме ей было не по себе, и она распахнула дверь, скрываясь в отданной ей комнате, надеясь, что суженное пространство её хоть как-то утешит.***
— Пожалуйста, ваши цветы, — пухлая женщина, забрав те деньги, которые протянул ей Пабло, протянула ему охапку кроваво-красных роз — любимые цветы жены. Рассеянно поблагодарив продавщицу, он осторожно сунул букет под мышку, бережно складывая в сумку небольшую плюшевую обезьянку — игрушку, с которой его дочь никогда не расставалась. Она была уже немного потрёпанной, чуть склонившей голову, будто бы находилась в глубокой задумчивости, а её стеклянные глаза теперь смотрели несколько криво, безлико и печально, словно даже игрушка тосковала по ушедшей девочке. Вздрогнув, Пабло поспешил застегнуть «молнию», отчего едва не выронил цветы, и поймал взгляд своего друга, Германа, который держал в руках половину из вещей Пабло, что тот хотел взять с собой на кладбище — отнести их своей потерянной семье и почтить их память. — Не слишком ли много на первый раз… — сдавленно выговорил Герман, пытаясь удержать их в руках. — Может, лучше… Пабло окинул его мрачным взглядом и покачал головой. — Не надо, ладно? Просто покажи мне, где находятся их могилы, — поперхнувшись последним словом, он мучительно прочистил горло и кивнул другу – мол, пойдём. Когда Франческа скрылась в комнате, в которую направил её Пабло, он сам ещё долго сидел на стуле, замерев и растворившись в своей скорби. Вернувшись домой, он вдруг осознал, что совсем не знает, как ему жить дальше, как жить дальше без любимой жены и ребёнка. Это осознание оказалось настолько сильным и острым, что Пабло в буквальном смысле не знал, куда себя девать. Наверное, он бы так и сидел до вечера, беспокоя и тревожа своим состоянием Франческу, если бы в голову не пришла одна мысль, заставившая его вскочить со стула и набрать знакомый номер. После гибели родных он сумел из-за своих травм присутствовать на похоронах, но теперь он был вполне здоров и знал, что может навестить их могилы. Набрав номер старого приятеля, Германа, он попросил его о помощи и, бросив отрывистую фразу новой сожительнице, выскочил из дома. Теперь он шёл по едва-едва заснеженной дороге вместе с Германом и пытался подготовиться к такой странной встрече с семьёй, к которой он никогда не был готов. Герман, умолкнув, рассеянно пинал валявшиеся на асфальте камешки, когда вдруг странно поперхнулся и сглотнул. — Знаешь, а ведь она до сих пор спрашивает, куда пропала Бекки, — неожиданно поведал Герман, и голос его звучал тихо и глухо, будто издалека. Равнодушно вглядываясь в дорогу, по которой они шли, он покусывал губы. — Виолетта. Никак не перестанет скучать. Пабло вздрогнул, едва их безмолвие прорезали эти горькие, пронизанные утратой слова, и почти взмолился, чтобы ледяной ветер подул сильнее и заставил замереть его тревогу и боль. Искоса взглянув на друга, мужчина поёжился. Дочери Германа, Виолетте, было ровно пять лет — всего на один год она была старше Бекки, дочери Пабло. Поскольку их отцы были близкими друзьями, то и сами девочки часто общались, играли вместе и, в конце концов, сдружились. Вполне понятно, почему у ребёнка появлялись подобные вопросы, — её подружка вдруг исчезла, а вернуть её назад было некому. Да и невозможно. — И что ты отвечаешь? — так же тихо обратился к нему Пабло; он смотрел на замершие деревья — ветер так и не появлялся. — Что говоришь ей? Герман плотнее закутался в своё пальто и выдохнул — в воздухе возникло небольшое облачко пара. — Говорю, что она сейчас… гм… не дома, и пока неясно, когда она вернётся, — хрипло отозвался он и вдруг, почти шёпотом, добавил: — Или не вернётся, —, но дочь его, конечно, никогда не слышала последних слов. По сердцу скользнула острая, почти невыносимая боль. Устремив взгляд в огромное, готовое раздавить всех в любой миг небо, Пабло боролся с острым отчаяньем и скорбью, вновь и вновь появлявшихся от осознания, что ни его жена, ни его дочь уже никогда не вернутся. — А как же жена? — вопросил Пабло; собственный голос показался вдруг тише шёпота слабого ветра. — Разве она не может как-нибудь помягче объяснить девочке, что произошло? — Мария сейчас в командировке, — Герман отрешённо качнул головой. — С Виолеттой пока только я один. И это ужасно, по правде говоря. Я не могу ей объяснить, что произошло; попросту не могу. Была здесь Мария… У неё вышло бы лучше… — голос мужчины вдруг сорвался и растворился в тишине. Пабло сглотнул, и оба замолчали. На улице царила тихая, почти отрешённая оживлённость: где-то глухо пели птицы, изредка взвизгивали шинами проезжающие машины, сдавленно эхо разносило стуки шагов прохожих. Прислушиваясь к этим звукам, Пабло и Герман молча шагали, пока наконец не добрались до кладбища. — Что ж, поприветствуй свою семью, — невесело проговорил Герман.