Запахи звёздной пыли. Том 1

Склайзу пришлось с усилием подтянуться, забираясь на подоконник, а затем подать руку Сарку. Тот вскарабкался, спрыгнул на пол и, восторженно тараща глаза, принялся осматривать комнату. Склайз занялся тем же, но предпочёл не слезать с подоконника на случай, если что-то пойдёт не так. Комната была маленькая, но чрезвычайно захламлённая. По углам высились громоздкие шкафы, забитые до отказа. Облупленный столик явно собирался в скором времени отмечать столетие, однако не валялся на местной помойке, а торжественно кособочился в самом центре комнаты, точно невесть какое сокровище. Стульчик рядом вряд ли был многим младше. В тершский дом из всего этого хлама можно было без стыда поместить разве что высокий и явно новый стул. Сарк стул тоже оценил и тут же на него забрался, уже без посторонней помощи. Несколько раз крутанулся и подкатился к прямоугольному, низкому, полувдавленному в пол дивану, на котором, завернувшись в одеяло до подбородка, сидела царманка. Увидев их, она слабо дёрнула губами и что-то сказала. — Не мог бы ты спросить у неё, не составило бы ей труда ответить на пару вопросов о её планете? — осведомился Склайз. Царманка мотнула головой. — Она не может, — перевёл Сарк. — Она устала. Вроде бы. И вообще, как-то ей плохо. И спать хочется. Просит, чтобы лучше мы ей рассказали какую-нибудь сказку, а она нам всё в следующий раз расскажет. Давай я ей парочку серий «Войны с царманцами» перескажу, сразу хорошо станет! Склайзу большого труда стоило сдержаться: — Но ведь она... царманка. — А, — вспомнил Сарк и сразу сник. — То есть ты думаешь, что она не оценит? Наверно, варвары же. Тогда я не хочу, я не знаю, что рассказать. — Я могу рассказать что-нибудь, если ты согласишься взять на себя перевод, — внезапно для себя самого предложил Склайз. Он, разумеется, был разочарован, но быстро справился с этим. Не стоило ожидать, что всё сразу пойдёт быстро и легко. Расположить девочку к себе, развлечь её милой историей... Неплохое начало контакта. Но он руководствовался не только этими соображениями. При слове «сказка» у него в душе шевельнулось что-то давнее, смутное, полузабытое, но несомненно хорошее. На Терше сказка – вещь малораспространённая, содержимое скучных антологий межпланетного фольклора, но Склайз в детстве слышал одну. И это была не стародавняя народная сказка, а созданная какой-то писательницей, жившей во времена Великой Тершской Революции или чуть позже неё, лет сто пятьдесят назад. Так говорила госпожа Шолер, его любимая учительница во Втором корпусе. Маленькие дети, из младшего звена или только перешедшие в среднее, чаще любят учителей за доброту, чем за глубину знаний. Госпожа Шолер, лёгкая девушка в лёгких комбинезонах, с густыми голубыми волосами, несомненно, была скорее доброй, нежели умной. Она отменяла уроки, если никто не хотел учиться, не отнимала ни у кого очков, а иногда собирала учеников из разных классов и читала им что-то хрестоматийное о революционной борьбе. В тот раз, когда она решила прочитать сказку, Склайз был из собравшихся самым младшим. Вместе с ним, восьмилетним мальчиком, расположились скучающие подростки с тупыми и грубыми лицами, переговаривались, смеялись, жевали, а Склайза, хоть он и постарался сесть как можно дальше от них, всё равно втихомолку толкали и тыкали. Но когда госпожа Шолер заговорила, Склайз забыл обо всём, впился слухом в историю, необычнее которой он никогда не слышал. Для него была теперь на свете только сказка, завораживающее сплетение слов, складывающееся в сюжет. Он жадно слушал и запоминал, а после выпросил у госпожи Шолер книгу и беспрестанно перечитывал её, заучивал наизусть, повторял про себя снова и снова, стараясь не пропустить ни одного важного повтора или красивого, точного сравнения, пытаясь сохранить язык сказки таким, каким он его услышал. Как-то его за этим застала мама, недовольно поджала губы: «Занимался бы лучше учёбой». Но он продолжал повторять… какое-то время. Потом забыл. Был переход в другой корпус, попытки выживания среди новых, тихо презирающих его одноклассников и новых учителей с их снисходительными усмешками. Для сказки в этой жизни места не осталось. Но теперь он понял, что помнит. И ему было всё равно, сможет ли Сарк перевести сказку на царманский хотя бы вполовину близко к тому, как она звучала. Просто нужно было рассказать, нужно в первую очередь ему самому. Почему-то это казалось ему теперь невыносимо важным. И он начал: — Было это давно, но не в те времена, о которых вы подумали — не в те времена, когда Великий Цещ вставал над Тершем каждый день и грел своим теплом, не в те, когда растения покрывали Терш разноцветным ковром и бродили по нему стада невиданных животных. Нет, не о таких днях наш рассказ, потому что такого времени никогда и не было. Испокон веков, всегда озарял Великий Цещ нашу землю очень редко и совсем ненадолго, испокон веков, всегда была наша планета холодна и пустынна, но что-то всё же согревало её, делало живой и важной, и это что-то было — люди. Давно они уже обитают на Терше, работают, творят, подчиняют себе природу, и ничто — ни войны, ни катастрофы — не может их сломить. И так было испокон веков, всегда, и потому история эта, как и все истории на свете — о людях. О людях и ещё — о звёздах. — Я это переводить не буду, — перебил Сарк. — Нудятина какая-то. Если там ещё в том же духе страниц на десять, то лучше сразу пропускай. — Нет-нет, это всё, — отозвался Склайз, чувствуя, как начинает нарастать уже привычное глухое раздражение. Но стоило ему продолжить — и оно размылось, растворилось в странном спокойствии: — Итак, в один из обычных тершских дней, тёмных, до онемения пальцев холодных и тянущихся бесконечно долго, точно сновидение, от которого никак не очнуться, в самом обычном тершском доме родились близнецы. — Всё равно как-то долго, — снова вмешался Сарк. — Я сокращу. — И, обращаясь к царманке, действительно сократил, да ещё как: — Слушай, в общем. Тётка родила двойняшек! — Это были мальчик и девочка, маленькие и слабые, точно ширанды, а врач, приехавший принимать роды, сказал, что и проживут они не дольше. — Шира?.. — переспросила царманка, силясь выговорить незнакомое слово. Было даже странно, что из всего многообразия неизвестных ей слов она зацепилась именно за это. — Да, там всё ещё всякая отвлекающая ерунда, в этой сказке, — Сарк с охотой повернулся к царманке, явно обрадованный возможностью почесать языком. — Ничего интересного, ещё даже никто никого не укокошил. А ширанда — это такое... вроде как насекомое. Мелкое, зелёное, их везде полно, они, паразиты, и в дома забираются. Интересны они главным образом тем, что поначалу выкармливают детёнышей своей вырабатываемой шариндой – питательное вещество такое, — а те, подрастая, жрут своих родителей. Потом летят размножаться и повторять их судьбу. Такой вот жизненный цикл. Царманка с явным ужасом слушала об этом каннибальском жизненном цикле, а потом подползла поближе к Сарку и шепнула что-то ему на ухо. Склайз уловил, что в этот раз её речь была не так непривычна, но не остановил на этом внимания. — Хорошо, больше не буду, — со вздохом отвечал Сарк. — Буду только переводить. Что же такое... И — тьфу ты! — голова кружится... — Он перебрался с крутящегося высокого стула на девчонкину постель. — Ты давай, рассказывай свою сказку, а как там движуха начнётся, я переведу. «А имеет ли это смысл?» — подумал Склайз, но потом поглядел во внимательные глаза маленькой царманки и решил – раз уж ей так хочется, пусть слушает, не вникая в смысл. Может, это её завораживает, как древних людей, которые впадали в транс под глухой стук барабана? Откровенно говоря, ему не было в этот момент до девочки почти никакого дела. Он просто чувствовал, что должен вспомнить сказку, рассказать её до конца – самому себе. Сказка продолжала плавно литься из его памяти, не такая красивая, как была когда-то, и явно отличающаяся от оригинала. Но всё-таки это была она, и Склайз сейчас словно слушал себя со стороны. Слушал, удивлялся и радовался: — Но их мать не могла в это поверить. Слишком долго она мечтала о дочери-наследнице. Она с надеждой заметила, что девочка кажется не такой болезненной, как её брат. Однако к вечеру мальчик пронзительно закричал, а девочка замолкла навеки. Долго горевали безутешные родители, видя, что долгожданная дочь их лежит бездыханная. Наконец, мало-помалу, печаль их притупилась и поняли они, что не оживить девочку ни отчаянием, ни гневом. И сказали они тогда: что же, исполним свой долг и воспитаем нашего сына, как воспитали бы на его месте дочь. Сказав, исполнили, ибо были они люди твёрдой, как лёд, воли и могли растить нежеланного ребёнка точно так же, как желанного. Не могли они одного – полюбить его. Лучшие преподаватели каждый день стекались в дом, сменяя друг друга, самые разные знания мешались и перекручивались в мозгу, точно клубок спутанных проводов. С каждым днём в его усталой голове оставалось всё меньше места, но мальчик знал, что должен учиться усердно. Он знал, что будет, если он допустит малейший промах и родители узнают об этом. Он знал – они вызовут его к себе и будут отчитывать методично, долго, час за часом, точно он не их сын, а чужой мальчик в услужении. Они заботятся о нём так, как заботились бы о долгожданной дочери, выживи она вместо него, и, уж конечно, она не была бы такой неблагодарной. Он слаб здоровьем, он не хочет учиться – на что же он рассчитывает в жизни? Так говорили они, прежде чем запереть сына в чулане. Чуланом этим давно никто не пользовался, и ничего там не было, кроме старой сломанной обогревательной машины да плотной, густой, почти физически ощутимой темноты. Машину давно хотели выбросить и никак не могли собраться. Так она всё и стояла, занимая собой половину чулана. Темнота же заполняла собой всё пространство, окутывала, запутывала, пульсировала до рези в глазах отсутствием всякого цвета. Это случалось с ним всякий раз, когда родители считали, что он в чём-то провинился, с того времени, как он начал себя помнить. Он знал холодную, гладкую поверхность обогревательной машины лучше собственной кожи, твёрдо помнил, где находится каждая неработающая кнопка. Он любил её, даже несмотря на то, что она вдавливала его в стену острым краем. Ощупывать вслепую её бока всё же было лучше, чем таращиться в пустоту. Но он всё равно не мог не смотреть. Закрыть глаза, открыть глаза – разницы никакой. Но с открытыми было не так страшно. Мальчик вглядывался в темноту. Темнота вглядывалась в мальчика. Другие комнаты их небольшого дома всегда заливал неестественный, ослепляющий, электрически-белый свет. Мальчик привык к нему, засыпал с ним, и первое, что он видел, просыпаясь, были бьющие в глаза лампы, множество ламп. Потолок сверкал, переливаясь огнями, а за длинным окном в такт мерцали бледные звёзды на тёмном небе. Он любил смотреть на звёзды, но никогда не выходил на улицу, не гулял под их тусклым светом. Он был слишком слаб, да к тому же боялся – боялся, что замёрзнет, боялся, что нападут дикие звери, боялся людей и их насмешек… Но больше всего он боялся темноты. И когда он сидел, прижимаясь к ледяной стене, и напряжённо сверлил пустоту взглядом, порой он угадывал в бесконечной тьме очертания чего-то… чего-то тревожного. Казалось, какие-то гигантские чудовища, бесшумные и незаметные – тёмные на тёмном, порождения тьмы, - подбираются к нему. И он задерживал дыхание, чтобы эти существа не поняли, где их добыча, но потом всё равно судорожно втягивал воздух и весь сжимался: они услышали! Они близко! Когда он подрос, он стал понимать, что никаких чудовищ нет на свете и быть не может. Но страх для него стал таким же естественным, что и вся его жизнь, в которой не было места ничему новому, если не считать только новых знаний. Из раза в раз он оказывался взаперти, в плотном коконе темноты, и до ряби в глазах, до нервного обморока вслушивался в гудящую, вибрирующую тишину, всматривался в ничто, в никуда, всё был настороже и всё дрожал, и минуты тянулись часами. На этом месте снова встрял Сарк: — Выжил только мальчик. Он был очень несчастный. Прямо как я. И его никто не понимал. Прямо как меня. Его всё время заставляли учиться, а если он не хотел, то наказывали, и никто-никто на свете не спрашивал его мнения… В общем, это очень правдивая сказка. И грустная. Мне только не нравится, что в ней так много слов и разных дурацких красивостей. Они не нужны, только запутывают всё. Поэтому я их не перевожу. А ещё он темноты боялся, этот мальчик. Дурак, в общем. Вот я не такой. Я ничего на свете не боюсь! Царманка едва заметно дёрнула губами и тут же с головой зарылась в одеяло. — Друзей у мальчика, — продолжал Склайз, — конечно, не было, дни он коротал в компании учебников и учителей. Так бы и текло его существование, размеренно, плавно и невыносимо тоскливо - но как-то обычным длинным днём родители привели к нему в комнату девочку. Девочка эта оказалась дочерью деловых партнёров его родителей. Познакомьтесь, сказали им, может быть, вам предстоит пожениться в будущем. Девочка отвечала, что ни за что не согласится на такое, если этот незнакомый мальчик с испуганным и глупым лицом ей не понравится, а даже если и понравится, она ещё подумает. Услышав это, он весь внутренне сжался. Было бы очень жалко, если бы эту девочку, такую необычную и смелую, так непохожую на него, засадили в чулан. Но родители только рассмеялись. Хорошо, что её характер столь твёрд, сказали они, а если она не захочет связать жизнь с их никчёмным сынком, они не станут её винить. Мальчик подумал, что это очень странно. Прежде он считал, что всех детей держат в такой строгости, как его, а теперь видел, что бывают дети храбрые, говорящие всё, что только в голову взбредёт, и их за это не только не ругают, но и хвалят. Сколько он ни думал, никак не мог взять в толк, отчего между ним и девочкой такая разница. Он мог бы возненавидеть её за то, что она была бесстрашной, здоровой и сильной, что её-то не заставляли сутками зубрить уроки и не запирали в чулане, что его собственные родители привязались к ней за короткое время больше, чем к родному сыну. Он мог бы… но он не смог, потому что сразу, сами не зная как, они с девочкой сделались лучшими друзьями и дня не могли провести друг без друга, а если всё же приходилось, страшно скучали. Он узнал множество новых вещей, куда более важных, чем на уроках. Он узнал, как другие дети веселятся и играют друг с другом. Он узнал, что девочка вовсе не считает его ничтожеством. Он узнал, что бывают глаза золотистые и мерцающие, словно звёзды, и что они умеют смотреть одновременно с озорством и нежностью. Он узнал, что значит иметь друга, и это было самым главным и ценным. Он узнал много нового и о самих звёздах, потому что девочка всё время читала и смотрела обучающие фильмы о них. Её родители были конструкторами и хотели, чтобы она продолжила семейное дело, но она мечтала о космосе. С необыкновенным жаром она рассказывала мальчику о далёких галактиках, об огромных звёздах, об обитателях неизведанных планет. Тёмное небо неодолимо притягивало её. Иногда, если девочка замолкала в середине самого живого рассказа и прилипала к окну, уставившись в пугающую высь, мальчику делалось жутко. Но когда он заглядывал в её глаза, блестящие синхронно со звёздами, искрящиеся искренней радостью, он успокаивался и понимал: она думает о том, что предстоит ей в будущем, о безграничном поле исследований и открытий, о тайнах, которые ей предстоит разгадать. Она улыбалась, и улыбка отражалась в её глазах, плясала сотней счастливых огоньков. Мальчик улыбался тоже и отходил в сторону. Его самого то, что завораживало девочку, скорее ужасало. С течением времени в чулан его стали сажать всё реже, но он его не забыл. Представляя себе космос – бесконечную вязкую тьму с вкраплениями небесных тел, пустых и холодных, или, наоборот, раскалённых, горячее ста взбесившихся обогревательных машин, - он только невольно вздрагивал, и всё внутри него сжималось. Иногда он тоже мечтал о космосе, насколько смел, конечно. Когда девочка говорила о звёздах и галактиках, планетах и орбитах, когда её глаза сияли на бледном, остром лице, точно две ярчайшие звезды, мальчик прижмуривался так, чтобы ослепляющий свет оставался видимым сквозь веки яркой белой полосой, но размывал очертания всех предметов, - и предавался безудержным фантазиям. Чем звонче и выше делался девочкин голос, чем больше он креп, тем отчётливее мальчику представлялись картины из жизни, которой у него никогда не будет. Он видел себя самого в сверкающем скафандре и ракету, несущуюся ввысь, видел, как проносится в ней мимо обжигающе-алых звёзд и незнакомых планет… Потом он открывал глаза и с разочарованием вспоминал, что никогда не сможет этого сделать. То ли он слишком труслив, то ли темнота слишком опасна, а может, и то и другое вместе, но эта мечта для него навсегда останется неисполнимой, да и мысль о том, чтобы осуществить её, приводила его в ужас. Он пытался объяснить это девочке, но та твёрдо вбила себе в голову, что они отправятся в космос вместе и никак иначе. — Нет-нет, — говорила она, — мы непременно полетим к звёздам вдвоём, иначе и я останусь здесь. Ты ведь тоже их любишь. Я помню, ты говорил мне, что хотел бы увидеть их вблизи. Только подумай, как это будет интересно! Мы увидим разноцветные поверхности множества планет, мы услышим, как шумят ракетные двигатели, мы почувствуем запахи звёздной пыли!.. — Нет, — пробормотал Сарк, и Склайз невольно вздрогнул. Он, надо признаться, успел начисто позабыть о существовании этого докучливого фактора, погрузившись в историю мальчика и девочки. Правда, он не был уверен, всё ли рассказывает правильно и не упускает ли каких-нибудь важных деталей. Язык, конечно, оставлял желать лучшего, но для устного, довольно торопливого изложения и этого было достаточно. Должно быть, он и от себя что-то добавил. Например, была ли в оригинальной сказке обогревательная машина? Может быть, он сам её придумал, исходя из того, что они должны стоять везде, пусть даже и в нужном только для наказаний чулане? А глаза девочки — точно ли они были золотистыми? Может быть, они были сиреневыми, зелёными или их цвет не упоминался в тексте вообще? Просто он всегда представлял себе Шессу на месте девочки… или не всегда, а только сейчас? — Нет, — ещё раз, но более внятно повторил Сарк. — Я эту галиматью переводить не буду. Никаких событий не происходит же. Мальчик девочку встретил, ну и что. Незачем их вообще встречать, девочек. Зачем они нужны, — голос у него был слабый, сонный, голову он уронил на одеяло царманки. — Это какая-то скучная сказка, от неё спать хочется. Так что я, наверное, посплю. Тебе ведь самой эта ерунда не нужна? — обратился он к царманке, зевнул во весь рот и немедленно отключился. Склайз хотел бы уметь так быстро засыпать, но для этого, должно быть, нужно иметь совсем пустую голову. Царманка смотрела выжидающе, широко распахнув глаза. Ну надо же, как забавно – она будто понимает, о чём он говорит. — Слова девочки будоражили воображение, но стоило ему лишь мельком обратить взор в суровое тёмное небо, как его точно спелёнывал в липкий кокон привычный страх. Он вспоминал чудовищ, крадущихся к нему по чулану мягко и незаметно, замирающих в углах сгустками тьмы, и гадал, сколько же им подобных в бесконечном пространстве Вселенной. Да к тому же родители давно решили всё за него: он должен был стать инженером и продолжить семейную традицию. В отличие от девочки, он не решился бы им возразить. Шло время, девочка и мальчик взрослели и наконец достигли такого возраста, в котором девочки и мальчики хоть и не являются ещё девушками и юношами, но всё же они уже не совсем дети, а, возможно, уже и вовсе не дети. Их организм формируется, в уме зарождаются всё новые и новые вопросы, и родителям уже нельзя так просто отправить их в постель без ужина или посадить в чулан на полдня, хотя они, быть может, и хотели бы. Характеры мальчика и девочки, однако, не претерпели серьёзных изменений. Она оставалась всё такой же отважной и часто участвовала в юношеских гонках пилотов. У мальчика всякий раз замирало сердце, когда её крошечный флаер, кувыркаясь, тянулся по воздуху серебристой линией – не только от щемящей гордости, но и от разрывающего душу страха. Девочка, однако, управляла флаером так умело, что ещё ни разу не попадала в аварию, и, сверх того, выигрывала все гонки. Мальчик же был почти так же робок, что и в детстве. Мечты о звёздах не отступили с возрастом, напротив, возникали всё чаще, делались всё навязчивей, но чем больше он задумывался о космических полётах всерьёз, тем отчётливее понимал, что никогда на это не решится. Однако девочке однажды всё же удалось уговорить его отправиться вместе с ней в полёт на Шург, совсем недалеко. «Салон будет освещён так, что глаза заболят, — говорила она, — и ты не станешь бояться. А если захочешь, ты посмотришь в окно и увидишь, как выглядит Терш с высоты полёта ширанды, как будут сиять чужие светила и сам великий Цещ, и мы обязательно услышим ракетные двигатели и почувствуем, почувствуем запахи звёздной пыли!» И мальчик согласился… а вот его родители — нет. Что ты будешь делать там, несчастный трус, так говорили они ему. Да твоё сердце разорвётся от ужаса, едва ты только услышишь шум ракетных двигателей! Да ты обомрёшь со страху и не сможешь даже взглянуть в иллюминатор, чтобы разглядеть поверхность при приземлении! — Но мы... мы хотели почувствовать запахи звёздной пыли, — пробормотал мальчик. Первый раз в жизни он спорил с отцом и матерью. Сколько сил они, его несчастные, замученные жизнью отец и мать, положили на образование неблагодарного сыночка, и посмотрите-ка, люди добрые, каким он вырос идиотом! Неужели он и впрямь считает, что у звёздной пыли, мельчайших частиц, может быть запах! Может, он их ещё и на вкус попробовать желает? — Мне всё равно! — крикнул мальчик. — Я хочу почувствовать запахи звёздной пыли, даже если никаких запахов и нет, ведь мы всегда, всегда с ней мечтали об этом! Почему вы не верите в меня? Ведь я — ваш сын! Мы лучше тебя знаем и заботимся лишь о твоём благе — ответили их языки. У нас могла бы быть и дочь — ответили их взгляды. Глаза указали ему на чулан. Губы вслух проговорили приказ. Мальчик не посмел ослушаться. Он думал, что стал достаточно взрослым, чтобы перестать бояться темноты. Он был почти спокоен. Он ошибался. Чудовища не вымерли и не растворились во тьме – они затаились в ней, ожидая своего часа. Час настал, и они начали потихоньку выползать на волю, протягивая к мальчику лапы, шипя на языке тишины. Уголок между обогревательной машиной и стеной сделался слишком мал, чтобы можно было в него втиснуться, так что мальчик просто стоял, прижимаясь к гладкой холодной стенке, и неотрывно смотрел во мрак. Сердце его тревожно сжималось, точно так же, как и в детстве. Ничего не изменилось. Его родители были правы. Если он так боится даже собственного чулана, в космосе ему делать нечего. Он вышел из чулана смирившимся, опустив голову. Всю ночь он просидел над чертежами обогревательных машин и вертолётов, некоторые срисовывая из учебников, а некоторые придумывая сам, сухо и без вдохновения. Вот чем он будет заниматься, когда вырастет. И никаких тебе запахов звёздной пыли. Но, возможно, он создаст однажды самый совершенный космический корабль в галактике, и девочка, его подруга, полетит на нём к звёздам?.. Напрасно он распалял воображение. Чертежи ничуть его не вдохновляли. Мальчик окончательно признал, что предал свою мечту, и вместе с остро колющим сожалением почувствовал какую-то мерзенькую трусливенькую радость – облегчение от того, что не придётся преодолевать себя. Он не знал, что ощущалось сильнее. На другой день девочка выслушала его сбивчивый, перемежаемый постоянными извинениями рассказ с ледяным молчанием. Её золотистые глаза словно померкли. Взгляд её был бесцветен и бессмыслен, и мальчик разглядел в нём унизительный след разочарования. Она сказала, что он волен поступать, как хочет. — Я полечу сейчас в магазин, — добавила она. — Надо купить кое-что для моей ракеты. Завтра мне нужно вылетать, но, может, мы встретимся утром? Утром они не встретились.