Ты был всех лучше для меня

Записку Роман перечитывал несколько раз. В последний раз — даже вслух. Но понять так и не смог: «Уехал?! Как? Куда? С КЕМ?!!» Если он устал и захотел отдохнуть, то почему не с ним, Романом? Разве он отказывал Васильку хоть в чём-нибудь? «Узнаю, с кем уехал, убью, сука, обоих». А что если этот блаженный один умотал? Он же совсем неприспособленный, домашний. Что он видел, сидя в гнездышке, устроенном ему Романом? Днём Роман не мог ни о чём думать, кроме: «Как он?» — а ночью было совсем плохо. Оказалось, что без Василька под боком ему никак не заснуть. Расслабиться слегка помогала водяра, но не слишком. К тому же, дней через десять после Димкиного побега, ему стали звонить с работы в любое время, доставая вопросами, которые решал Димась будучи его замом. Роман озверел вконец, и сорвался, наорав на этих «баранов, которые без него шагу ступить не могут». Потом ему было стыдно, но он уговаривал себя, что это его право, и пусть скажут спасибо, что он не поразгонял их всех к чертям собачьим. А ещё через несколько дней, в «другом месте», ему попеняли, что он плохо выглядит и приказали отдохнуть, пригласив «ребяток» к себе: пострелять по бутылкам, шашлычка пожарить, в баньке попариться. И вот когда разомлевший от парной и водки (или водки в парной) Роман получил долгожданную СМСку: «Буду вечером, после 8», — его понесло. Он начал жаловаться на этого говнюка, сначала бросившего его, а теперь, вот здрасти-пожалуйста, объявившегося: «Буду». — Он вконец оборзел. Ни тебе — «Привет», ни — «Как ты там?», не говоря уж: «Я соскучился…» Ни фига!.. — из Шульги попёрло наружу всё, что копилось столько времени. Потом он опомнился и захлопнул рот, но внутри всё равно копошилось какое-то ощущение неправильности. А ещё в голове шумело, и реальность наплывала волнообразно, то вот она, а то где-то там, качается в мареве кальянного тумана. В один из таких моментов он словно со стороны увидел себя: как отбивался, как кричал, что немедленно едет в город, потому что там его ждет эта зараза, которой нужно начистить морду. Кажется, дальше он уснул, потому что следующим, четко зафиксированным, образом был подъезд их дома. Пока Роман поднимался по лестнице (почему по лестнице, если у них в доме — лифт?..) он представлял, как сейчас войдет, и, облапив Василька, сразу понесётся на кухню, где уже исходит паром наваристый борщ, со сметаной, куском мяса, мелко порубленной зеленью и он будет есть, есть, есть… А Димчик будет сидеть рядом, подпирая рукой подбородок, смотреть на него счастливыми глазами и смеяться над его жадностью: «Оголодал?!» Сам Роман не умел, да и не хотел учиться готовить даже из полуфабрикатов, а заведения общепита, даже самые дорогие, он ненавидел с детства. С тех самых пор, когда он ещё совсем сопель, спрятавшись за огромными колонками на сцене, дожидался, что мать вот-вот принесет чего-то сладкого (да, как и все дети он обожал сладости), и видел как каждый пьяный хмырь тискал его мать за задницу. Мать всегда вымученно улыбалась, бросая извиняющиеся взгляды на маленького Ромку — «единственного мужчину в её жизни». И уже повзрослев, Роман физически не переносил «десерты и кондитерские изделия, представленные в полном ассортименте» и красиво оформленные блюда. Первые — за ту горечь, что появлялась во рту и тоску в душе. Вторые — потому что навсегда запомнил, как втихаря мать старательно украшала ему тарелку с каким-нибудь кебабом, с картошкой или салатом, лишь бы он не заметил, что это — чужие объедки. Уже потом, на могиле матери он поклялся сам себе, что ни он, ни его любимые никогда не будут питаться объедками. Он разыскал отца - «космонавта» и сперва набил ему рожу за себя, одинокого и озлобленного, — «Да? А ты знаешь, что люди говорят и как себя ведут, узнав, что твоя мать - официантка, а отца ты в глаза не видел?» — за маму, надорвавшуюся на двух работах, чтобы прокормить себя и Ромку, а затем выбил из него причитающиеся алименты. На эти деньги он поступил в институт и жил почти до самого его окончания. Сейчас, увидев отдохнувшего, загоревшего и явно довольного собой Васильева, Роман вдруг почувствовал не радость, а лишь раздражение на этого индивидуума, заставившего его почти целый месяц питаться по кабакам и усталость от нервотрёпки, связанной с работой. И он сорвался: — Намотался по курортам? Я значит здесь въё…ю до полусмерти, чтобы ты мог на эти деньги раскатывать? Жрать готово? — Нет. Я, между прочим, с дороги. Конечно, приехав Дима, первым делом сходил в супермаркет, и, забив до отказа холодильник, приготовил и первое, и второе, но было очень обидно, что его ценят только как кухарку. Его решение «забыть и начать сначала» оказалось ненужным, как и он сам… — С дороги он, может, тебя и встретить надо было?! Б…, я устал как собака, наишачился, а он… — Может и встретить… И с чего, собственно, ты так устал? Это тебя так твое дитё порока утомило?.. Злость из-за того, что эта сука не чувствовала себя виноватой, бросив его, раздражение из-за вечного недотраха, собственное смущение и вина за то, что Васильев все-таки разнюхал про Ёжика, а теперь вот тычет ему в нос, желание не дать Ежа в обиду — всё это захлестнуло мутной волной. Роман ударил в это такое ненавистное сейчас лицо. Шок, непонимание, изумление, отразившиеся в глазах Васильева и сделавшие его тем Васильком, которого он когда-то любил, заставили Романа ударить ещё раз. И ещё. И ещё. Бить — пока не сотрется это лицо, вызывающее тоску по тому далекому и болезненно прекрасному, чего уже не возвратить…