Ты был всех лучше для меня

Впервые в жизни Роман проснулся, испытывая все радости похмелья. Ни в жизни он не получал «привет с большого бодуна», потому что никогда не мешал — пил только водку, всегда хорошо закусывал, хотя в принципе его желудок без труда мог переварить и гвозди, а главное, он всегда знал когда «хватит». И сейчас собирая себя по кускам, он пытался отформатировать вчерашнее, одновременно стараясь унять тошноту. А увидев запекшуюся на костяшках кровь, все-таки не сдержался... Позже, медленно ползя в ванную, он пытался докричаться до Димана. И только когда он проблевался до полнейшей пустоты в желудке, а потом ещё и сунул голову под холодную воду, его накрыло осознание случившегося. Он изо всех сил отгонял воспоминание об окровавленном лице Василька и чувстве удовлетворения, которое он испытывал тогда, пытаясь сосредоточиться на том, что происходило на даче. Получалось не очень, но тем не менее… Словно со стороны он слышал свой голос, несущий какую-то хрень про то, что он не давал клятву верности Васильеву, сдобренную матом и жалобами. Ещё — чужие уговоры, подколки, перемежающиеся бульканием и звоном стаканов… — …Да ты у нас жепендяс оказывается… Роман вспомнил, что, несмотря на пьяный шум в голове, он тогда всё же насторожился. Была во всём этом какая-то ненормальность. И он так привык тщательно скрывать эту сторону своей жизни, что даже в состоянии «полного дерева» попытался увести разговор, тщательно собирая расползающиеся куда-то слова: — Ща достебетесь… Я… того… за осмысленное размножение… Бабы они дуры, но когда мужика… этого… разуть нужно… они рожают... а так… какая в задницу разница? — Ты смотри, может тебе там помочь с твоим партнёром нужно? — Не, мужики… вы… того… я это… Я сам с ним… — Точно сам? Как ты сказал, его зовут? — С Васильевым я это… разберусь сам… Я сказал!.. — Роману казалось, что он так хорошо отмазался, искренне недоумевая, чего к нему лезут с дурацкими вопросами? Но его всё спрашивали, вроде и не всерьёз, так — подкалывая, но под конец он совсем рассвирепел и стал орать, что если надо, он убьёт эту суку, но — сам убьёт, сам. Потом был какой-то провал, а вот дальше он вспомнил, что его запихнули в чужую машину, хотя он вырывался, доказывая, что поедет только на своей «девочке». В квартиру он поднимался уже почти трезвым и зверски голодным. Дальнейшее помнилось четко, хотя он дорого бы заплатил за амнезию. Ромка разбирал кошмарный эпизод по секундам, пытаясь понять одно: как ему так сорвало крышу?! Хотя, чего там понимать? Как два пальца — подстава была конкретная. Только какую бы ему химию не подсыпали, дел натворил он. И если сейчас Димка даст показания на него, на суде как пить дать всплывёт такое, что париться ему на киче пожизненно за предумышленное. И уже не объедки, баланду — хавать. А Димасю без него, без его защиты, не продержаться… Вот тогда мозг и прошило: Димчик! Ужас накрыл волной. Он же его до смерти забить мог! Тот ведь даже драться не умел, пацифист фигов. Где он? В больнице? Если приезжала «скорая», сто процентов должны были ментов вызвать. «Василёк! Ты только — БУДЬ, я всё сделаю, всё исправлю, всё что хочешь…» С этими словами он ползал на коленях в больнице, целуя Димке руки, объясняя, что только ментов подключать не нужно: он сам, сам всё, что натворил — разгребёт. А Васильев, замотанный в бинты как мумия, и реагировал как мумия — никак, весь такой отстраненный и спокойный. И когда Димка исчез, просто исчез, ничего не сказав, Роман испытал противоречивые, можно сказать взаимоисключающие чувства. Горечь. Димась бросил его. Причём боль от удара в спину, от разочарования, так выжигала изнутри, что нашёл бы — убил. И одновременно, облегчение. Себе-то он признался, что любовь-ненависть к Васильеву настолько въелась в его душу, что всё могло повториться. Теперь Роман мог жить дальше, ни о чём не беспокоясь и владея фирмой, их фирмой, в одиночку. Только эта мысль не приносила никакого удовлетворения. Наоборот, сердце грызла боль как от дырявого зуба с оголенным нервом, когда кажется, что в организме ничего и не осталось кроме этого проклятого зуба, и любое действие причиняет невозможную боль. А ещё, царапало мелочное чувство, что Васильев его «сделал».