Мой Бес и другие члены семьи

Никогда в жизни я не чувствовал себя таким больным. Это я — треть жизни проболтавшийся по больницам! Да, мне часто бывало плохо чисто физически, и временами я ненавидел своё тело, подводившее меня в самые важные моменты. Случалось, что злился на судьбу и родителей. Но больным, разбитым, слабым, ненужным, с единственным желанием — лечь и, накрыв голову подушкой, спрятаться от всего мира, я был впервые Меня разъедала болезнь, которую не вылечить — Бес. Отговорить меня мама не смогла, но настоять на том, что на похороны нас отвезёт Андрей Иванович, сумела. Я не стал с ней спорить, что сейчас не самый подходящий момент для знакомства: меня это совсем не трогало. Раньше, позже — какая разница? Я не изменюсь — ни за день, ни за год. Её… Андрею Ивановичу придётся это принять… или нет. Так не всё ли равно, когда это произойдёт? Я не волновался при встрече, а он, невысокий, коренастый мужик, с коротким ёжиком волос, вообще излучал уверенность. Представился Андреем, но при этом не пытался панибратски изображать друга-товарища, хотя и отеческой снисходительности тоже не было. Мне он понравился, только всё равно было неловко думать о нём и матери. Мы подъехали к дому Бессоновых, когда гроб уже вынесли из подъезда и разноцветная толпа бурлила около него в хаотичном движении. Нас с мамой Андрей из машины не выпустил, а мы подчинились с тайным облегчением. Стёкла джипа были затемнены, и из-за этого всё происходящее казалось ненастоящим, как в плохом фильме, а родной человек, мельтешащий на переднем плане — нелепо-чужим. Сашка был непохож сам на себя. Пьяный, почерневший, какой-то замызганный, он был… другим. И этот другой вызывал брезгливое любопытство. Возле Сашки всё время крутилась какая-то тётка, помыкавшая всеми. И Сашкой в первую очередь. Мне она не понравилась не потому, что Бесом могу командовать только я, хотя и это тоже — сама тётка была противной: навязчивой и фальшивой. Я собирался сказать Сашке, что я тут и что мне больно за него, но сказать наедине. А эта грымза не отходила от Беса ни на шаг. Ехать на кладбище и тем более оставаться на поминки не было никакого желания, но я ничего не мог придумать. Спросил у мамы, но она лишь растерянно пожала плечами. И тогда Андрей предложил дождаться, пока все не начнут рассаживаться по машинам, и отозвать на минутку Бессонова. Вариант не ахти, но лучше, чем ничего. Дождавшись, когда прощание закончилось, Андрей довольно ловко подрулил к заводскому автобусу. Бросив: «Сидите, сейчас всё решу», — он вышел из машины. Я ничего не понимал, но доверился: выползать самому на всеобщее обозрение было страшно. Мамкин ухажёр вызвал небольшой ажиотаж среди заводских: к нему угодливо подскочило сразу несколько человек. Он сказал всего десяток слов, и уже через пару минут к нему подвели ту тётку и Сашку. Саньке Андрей кивнул на джип, а бабе подал конверт, который она молниеносно выдернула у него из рук. — Он кто? Мама поняла вопрос правильно: — Сейчас — депутат, а так, наш хозяин — у него основная доля акций. — Ты не мелочишься, — съехидничал я, но мама пропустила мимо ушей. — А ту тётку знаешь? Ваша? Мама сразу отрицательно качнула головой: — Нет, кто-то из родственников, вероятно. Договорить мы не успели — к машине подошёл Сашок. Щурясь, он вглядывался внутрь джипа через тонировку, не решаясь открыть дверцу, и я, опустив стекло, позвал: — Саша! Он отшатнулся, в глазах отразилось множество чувств, но основными были вина и нежелание меня видеть. Давясь словами, я сказал, что переживаю и сочувствую, а он… Он скользил взглядом по сторонам и явно хотел побыстрее отделаться. Когда и как он ушёл, я не заметил — внутри всё разрывалось от жуткой боли. Такой, что хотелось упасть на спину, молотить руками и ногами воздух, истеря во весь голос. Я удержался. Не знаю как, но справился. Только с того мига, когда понял, что Сашке я больше не нужен, кто-то притушил свет и наступили сумерки. Окружающие предметы потеряли очертания, звуки стали приглушёнными. И пусто, пугающе пусто… Мы вернулись в мамину квартиру, со мной разговаривали, я отвечал, но словно был где-то ещё. Я переночевал у мамы, а утром поехал домой. К себе домой. Мама плакала и уговаривала остаться, но я был совершенно спокоен и смог убедить её, что единственное, в чём нуждаюсь — оказаться у себя в квартире. Возможно, я свихнулся, поскольку был уверен в том, что стоит мне оказаться дома, как всё вернётся на свои места: Рич, которого я бросил, не в силах дотерпеть до вечера, когда Андрей собирался его привезти с дачи, Сашка… От тишины в своей квартире я избавился самым верным способом — упал на колени и завыл. Громко. Очень громко. Царапая ногтями пол, выплёскивая безысходность. Когда всё закончилось, я дополз до кухни, напился из-под крана, умылся и застыл, глядя на текущую воду — самое бесцельное и такое необходимое мне времяпровождение... Времятечение... Времяутекание… Я ждал каждую минуту, но он так и не появился — ни вечером, ни на следующее утро, ни... Не позвонил, не прислал смс. Ничего. Моя жизнь превратилась в процесс. Изо дня в день я повторял одни и те же механические действия: встал, умылся, оделся, поел, пошёл на работу. Иногда не поел — пошёл на работу. Мне звонила мама или Иришка, и я заученно твердил одно и то же: «Нет. Всё нормально. Нет. Я не хочу, чтобы ты приезжала. Я хочу побыть один. Нет. Тогда я сразу уйду. Куда придётся. Да. Скажу. Нет, я просто хочу покоя». Мама всё-таки приехала, и я ушёл из дома, хлопнув дверью. Пока не стемнело, сидел на лавочке в соседнем дворе. Когда вернулся — в квартире никого не было. Записка с обвинительными извинениями на столе и… привычная пустота. На четвёртый или на пятый день Стёпка не выдержал моего «зомбейского», как он выразился, вида и потащил меня к себе домой. Вернее, к нему с Мусьяченко. Но это было бессмысленно. И плохо для меня и для них: им было неуютно находиться рядом со мной. С этим я ничего не мог поделать: мне было пусто, внутри меня было пусто, и я распространял пустоту, как заразу. Посидев немного, я уже собрался идти домой, туда, где моя пустота полностью сливалась с пустотой квартиры, когда Вовка, ударив кулаком об косяк, принялся материться. Он обзывал Бессонова и костерил меня. — Да, я дурак, я гроблю жизнь, но про Беса молчи… Если тебе хоть чуть-чуть меня жалко — молчи! И я ушёл от них, равнодушно отметив дрожащие губы Стёпы и Вовкины, сузившиеся от ярости, глаза. Прошло две недели, и пустота внутри меня стала наполняться дерьмом: ядовитым гневом, желанием причинить боль, разрушить Сашкину жизнь. Но как бы ни клокотала желчь, на что-то реальное у меня так и не хватило запала. Ещё через неделю напала глухая тоска, я готов был на что угодно, лишь бы он пришёл… Да что там, я бы на брюхе ползал, умоляя его вернуться, но телефон Бессонова не отвечал, а дверь квартиры его родителей открыл пьяный мужик, прооравший, чтобы я катился, и что никакого Сашки здесь нет и не было. Я съездил в общежитие — Бессонов не появлялся там уже больше года. Я засунул свою гордость в задницу и разыскал Белого — и ничего. И никто из наших общих знакомых не знал, куда исчез Сашка. Я понимал, что нужно жить дальше. Не понимал — как?