***
Гай проснулся с первыми лучами солнца – вымотанный неблизкой поездкой и бурной ночью по возвращении, он, тем не менее, не мог позволить себе спать дольше. Потянулся, приоткрыл глаза, сонно моргнул, не сразу сообразив, откуда над постелью в выделенной ему комнате появился шелковый балдахин королевских расцветок. Повернул голову – и только тогда понял, где он. Она спала мирно, словно ангел, на самом краю, обняв подушку обеими руками и свесив с дивана спутанные пряди длинных темных волос. И улыбалась во сне. Гай поймал себя на том, что впервые забылся и уснул в чужой постели. Прежние женщины были для него лишь забавой – он получал, что хотел, и уходил быстро и без сожалений. Этой ночью он так же собирался уйти, но она молча обняла его, запустила пальцы в волосы на затылке, прошептала что-то на ухо на незнакомом ему языке – и он отключился и уснул мгновенно, как в детстве засыпал на руках у матери. Он неслышно выбрался из-под невесомого покрывала, натянул рубашку, брюки, сапоги – прямо на голое тело, лишь бы не выходить отсюда в первозданном виде, – осторожно собрал остальные вещи и бесшумно пошел к двери. Уже у порога не выдержал и обернулся: женщина на диване пошевелилась, сладко застонала во сне, и в этом стоне ему послышалось его имя. А ведь он даже не узнал, как ее зовут… Сэр рыцарь плутовато усмехнулся. Ничего, не далее как сегодня вечером он непременно исправит свое упущение. Вернувшись к себе, первым делом он справился о друге. Нет, барон д’Ибелин еще не вернулся, отчиталась служанка-сарацинка, подавая воду для утреннего омовения. Он отложил длительное купание до вечера: отослав прислугу, по-походному быстро умылся и вымыл все подобающие мужчине места. За два года на Востоке он узнал больше, нежели за тридцать лет на родине, и среди новых бесценных знаний были не только тонкости плотских утех и навыки обращения с чужеземным оружием, но и элементарные правила личной гигиены, столь часто презираемые в Европе. Спустя полчаса он уже ожидал в приемной Тиберия, чтобы отчитаться о своей поездке. Марешаль словно в воду глядел: после того как Ги де Лузиньян собственноручно убил посла Саладина, и сэру рыцарю, и барону д’Ибелину пришлось спешно выступить в роли гонцов. Гаю доверили Яффу, Балиан отправился в Газу. Тиберий не зря славился дальновидностью: он верно выставил приоритеты и первым делом заручился поддержкой портовых городов. Случись худшее, христиане должны были иметь пути к отступлению. – Вы не верите в нашу победу? – глухо спросил Гай, когда марешаль озвучил ему свои размышления. – Я верил в то, что сражаюсь за правое дело, когда был в твоем возрасте, мальчишка, – горько усмехнулся Тиберий. – Двадцать лет назад мы мечтали построить здесь новое царство, осененное милостью Господней – сейчас же я молю Создателя дать мне сил удержать то, что от него осталось. – Он поймал сердитый синий взгляд. – Да-да, мальчик мой, в высших кругах нет больше былой мудрости и былого единства. Сибилла раздавлена смертью сына, ослепленный властью Ги теряет остатки здравомыслия, пока Рене бесчинствует от его имени, бароны разобщены и в смятении – и все это лишь на руку нашему врагу. В распоряжении короля почти двадцать тысяч рыцарей, но даже это не поможет нам, не имей мы четкой стратегии – а мы ее не имеем! – Это не значит, что должно опускать руки, – сдерживая ярость, возразил Гай. – Если так рассуждать, не проще ли добровольно сдаться и объявить капитуляцию без боя? – А по-твоему, будет лучше вступить в бой и положить десятки тысяч жизней? – грозно прищурившись, возразил в ответ Тиберий. Гай сердито повел подбородком. – Глупый, горячий мальчишка! Ты говоришь так, оттого что тебе некого терять! Будь за твоей спиной хоть один по-настоящему близкий тебе человек, ты бы рассуждал иначе! – Единственный близкий мне человек здесь – барон д’Ибелин, – звенящим от волнения голосом ответил Гай, – но я знаю, что он встанет в строй рядом со мной, чтобы защитить честь короля и королевства! Тиберий выразительно усмехнулся и покачал головой. – Да? Я не был бы в этом так уверен. – Из-за Сибиллы? – помедлив минуту, уже не так яростно буркнул сэр рыцарь, и в его голосе марешаль расслышал тень презрения. – Не нужно недооценивать любовь, мальчик мой, – снисходительно и печально уронил он. – Ибо любовь двигает миром, она – единственное, что действительно ценно, единственное, что стоит борьбы. Она – самый многотрудный подвиг из всех возможных: ведь тебя могут оттолкнуть, бросить, предать. Любовь делает беззащитными и уязвимыми самых гордых и сильных – но только она придает жизни красоту и смысл. Все прочее – морок и суета. – Даже вера? – уже совсем растерянно выдохнул Гай. – Вера и есть истинная любовь, – просто ответил Тиберий. Любовь… Гай сердито фыркнул. Разбитая семья, искалеченная жизнь, глупые мечты – до сей поры он видел мало проку от любви. Все, кого он любил, или погибли, или умерли для него – ни его сестра, ни его лучший когда-то друг не прольют ни слезинки за упокой его души. Свободное сердце – мертвое сердце, часто повторял ему Балиан д’Ибелин. Что ж, пусть так – значит, Гай Гисборн был мертв и свободен. – Могу я удалиться, мессир? – сухо поклонившись, спросил он. – Ты свободен, но только до вечера, – коротко кивнул Тиберий. – Вечером Сибилла дает ужин избранному собранию – хвала небесам, наша королева начинает приходить в себя, – и вы с бароном числитесь среди приглашенных. – А король? – натянуто уточнил Гай. Каких бы высоких кровей ни был его государь, даже ему, нищему и безземельному рыцарю, не хотелось сидеть за одним столом с Ги де Лузиньяном. К тому же он был уверен, что его друг тоже не одобрил бы такую компанию. – Король в Акре, он вернется лишь к концу недели, – понимающе усмехнулся Тиберий. – Вы оба можете быть покойны: вам не придется терпеть его высочайшее присутствие. Едва он вышел от Тиберия, как нарвался в приемной на Альмарика – молодой рыцарь искал его, чтобы сообщить о возвращении барона. Новости, привезенные Балианом из Газы, в точности повторяли его собственные: в порту на рейде стояли корабли, готовые принять всех желающих покинуть Палестину и отплыть в Европу по первому распоряжению. На этих словах Альмарик выразительно умолк и выжидающе посмотрел на сэра рыцаря. Гай коротко усмехнулся. Бежать, сейчас? Кровь Христова, не для того он приносил присягу на верность иерусалимскому престолу, чтобы позорно скрыться в минуту опасности! – Передай барону, я буду в конюшнях, – сказал он госпитальеру. – Хочу проведать своего Серко – я оставлял его на попечение младшего конюха, которому не слишком доверяю. – Конюхи Его Величества короля – лучшие в Святой Земле, – не очень уверенно возразил Альмарик. Гай ехидно скривился. – Лучше конюхов самого Саладина? – иронично усмехнулся он, и госпитальер покаянно кивнул, признавая свою неправоту. – Возможно, он просто не нравится моей лошади, – ободрил его Гай. Когда, выйдя из покоев марешаля, Балиан д’Ибелин спустился в королевские конюшни, его друг как раз обтирал насухо спину и круп своего дестриера. Гай привык лично ухаживать за лошадьми, носившими его – это помогало быстрее наладить с ними дружеские отношения. Вот и сейчас Серко, мощный вороной жеребец, хмуро покосился на новоприбывшего барона сердитым лиловым глазом и, грозно всхрапнув, ткнулся мордой в плечо хозяина и выразительно ударил тяжелым копытом в переборку загона. – Ревнует, – усмехнулся барон, предусмотрительно оставшись снаружи. Гай ласково потрепал холку верного четвероногого друга, ухватил его за гриву и что-то прошептал в чутко подрагивающее ухо. Прислушиваясь, Балиан с интересом вытянул шею. – Я сказал ему, что ты не из тех, к кому стоит ревновать, – обернувшись, с полуулыбкой пошутил сэр рыцарь. – А что, есть те, к кому стоит? – поинтересовался Балиан. Гай лишь выразительно хмыкнул. – Вы снова о глупостях, господин барон? – он снисходительно поднял брови, продолжая почесывать вороную гриву. Барон с горечью усмехнулся. – Ничего, сэр рыцарь, – только и сказал он. – Рано или поздно, но однажды это случится – тогда и посмотрим, насколько мертво твое сердце.Глава 3
13 апреля 2014 г. в 14:02
Гай не вернулся ни через час, ни через день, ни через три дня. В первый вечер Элена не находила себе места. Вместе с ужином старая Зехра принесла ужасные вести: король нарушил неписаный закон дипломатической неприкосновенности и при полном рыцарском собрании самолично прирезал саладинского посланника, прибывшего в Иерусалим от имени султана, а вслед за этим призвал всех к оружию. Призрачная и пугающая вчера, сегодня война с Саладином становилась скорой и неизбежной. Даже несмотря на то что она знала развязку этой истории, Элену бросало в дрожь: что, если все случится иначе? Что, если здесь действительно свои планы и правила, которые не обязаны повторять версию, знакомую ей по реальному миру? Она вознамерилась изменить судьбу одного рыцаря – но кто знает, одобрит ли ее замысел Та Сторона и не изменит ли его судьбу сама, по своему усмотрению?
Второй вечер ей скрасила Сибилла – или, скорее, Эль скрасила его своей новоявленной венценосной «кузине». С момента коронации не выходившая из часовни, бледная и исхудавшая, иерусалимская королева все больше и больше становилась похожа на привидение – и верная Зехра чахла и бледнела вместе с ней. «Кем бы ты ни была, я сделаю для тебя, что захочешь, – умоляла Элену старая сарацинка, – только уговори ее поесть и принять ванну! Бог ты ей или дьявол – знаю, она послушает тебя!» Эль и самой было жутко видеть, во что добровольно и сознательно превращает себя когда-то прекрасная принцесса, и потому она с готовностью согласилась помочь: убедила Сибиллу вернуться в свои покои и привести себя в подобающий ее статусу вид. Королева согласилась, но взамен засыпала ее вопросами, по большей части политическими и религиозными. Она отвечала невпопад и не всегда – мысли ее были далеко. Сибилла заметила ее рассеянность и с чисто женской проницательностью спросила, не замешан ли в этом кто-то из королевского окружения. Откройся ей Элена – и, возможно, королева поведала бы своей «кузине» о некоем рыцаре, отправленном Тиберием со срочным донесением накануне вечером в порт Яффы. Но Эль промолчала, а потому и дальше была вынуждена мучиться неведением.
На третьи сутки, по приказу воспрянувшей духом Сибиллы, камеристки королевы устроили Элене настоящий восточный вечер: уговорили принять ванну с верблюжьим молоком, сделали расслабляющий массаж, растерли кожу маслами, а напоследок, забавы ради, раздобыли для нее наряд одалиски: шитый золотом и бисером лиф, вызывающе подчеркивающий грудь, и подобие юбки: полосы тончайшего струящегося шифона, каскадом закрепленные на широком, низко сидящем поясе с подвесками.
Она вспыхнула, представив себя в подобном наряде, и отрицательно затрясла головой.
– Вы должны надеть это, ваш мужчина оценит, – многозначительно стрельнув черными глазами-угольками, проворковала одна из служанок. Эль залилась краской – не ее ли она видела в купальне в тот памятный день?
– Это вряд ли – он забыл обо мне, – с горечью прошептала она, зябко обхватывая себя руками. Гай, Гай... Напрасно она тешила себя надеждами. Если бы он хотел вернуться – он бы вернулся.
Хихикая, девушки выразительно переглянулись.
– И все-таки наденьте, – с вежливой улыбкой настойчиво повторила другая, подавая ей каскад золотистого шифона, выгодно оттенявшего ее бледную кожу и роскошные волны темных, блестящих после масляной ванны волос. – На все воля Аллаха – может быть, этим вечером все изменится.
Уступая уговорам, она позволила снять с себя полотенце и осталась нагишом. Смущаясь непривычных европейцу женских прикосновений, поспешно натянула и застегнула поданную юбку, сама завязала золотой лиф и уже потянулась к белью...
– Нет-нет, это лишнее! – подхватив ее одежду, кокетливо зашумели служанки. Она только открыла рот, чтобы возмутиться, когда старшая из них вскинулась, прислушалась; расцветая улыбкой, что-то грозно скомандовала на незнакомом языке, и девушки, прыснув, бросились к задней двери. Догадка ослепила ее, словно молния. Неужели…?!
Она обернулась так резко, что у нее закружилась голова. Войдя совершенно бесшумно, в проеме стоял тот, кого она ждала все эти дни, и, придерживая занавесь рукой в перчатке, откровенно разглядывал ее темным голодным взглядом. Эль жалобно всхлипнула: когда она уже потеряла всякую надежду увидеть его снова, он, наконец, вернулся.
– Я задержался, моя госпожа, – сипло усмехнулся он. Оценивающе скользнул глазами по ее фигуре, выразительно изогнул бровь и, неторопливо подойдя, властно приказал:
– Повернись!
Забывая, как дышать, она покорно повернулась к нему спиной – и внезапно обнаружила позади себя одно из высоких зеркал в чеканной золотой раме.
– Сегодня у тебя правильный наряд, – разглядывая отражение, выдохнул ей в затылок Гай. Стянул зубами перчатку; перебирая пряди волос, убрал их на одно плечо. Пальцы легко коснулись шеи, лопаток, запутались в завязках лифа. – Почти правильный, но кое-что стоит изменить. Я все еще хочу... – Она задрожала и шумно всхлипнула, заставляя его блудливо ухмыльнуться. – Ш-ш-ш! Всего лишь хочу увидеть тебя, Шахрезада. Не прячься от меня...
Едва держась на ногах, она позволила ему развязать шнурки, и спустя мгновение лиф оказался на полу, а Эль осталась полуобнаженной, в одной только прозрачной юбке. Мужчина позади нее резко выдохнул, шагнул ближе, его длинные чуткие пальцы медленно двинулись по спине, по талии, по бокам... Сбивая дыхание, руки накрыли ее тяжелые, налитые желанием груди, забирая их в ладони. Слабея, она прижалась к нему спиной, откинула голову на плечо… Кровь Христова, какая ты красивая, шептал где-то над ухом хриплый срывающийся голос, жаркие обветренные губы целовали шею, оставляя отметины на бешено пляшущем пульсе, зубы прикусывали мочку уха, а изящные пальцы тем временем продолжали свою сладкую пытку – то нежно поглаживали, то жестко теребили соски, лишая разума, воли, сил и заставляя ее стонать и всхлипывать от вожделения...
– Говорят, здесь, на Востоке, чтобы сводить мужчин с ума, вы не носите под своими нарядами исподнего, – обжег шею голодный шепот, и, отпуская ноющую от возбуждения грудь, руки двинулись по животу к шитому поясу юбки. – Пожалуй, мне стоит проверить... – Она не успела даже охнуть, как узкая шершавая ладонь скользнула по поясу, уверенно распахнула складки, добираясь до самого сокровенного ее уголка, и голос над ухом сдавленно выдохнул: – Надо же, истинно…
Дрожа всем телом, она вцепилась в его запястья, потянула за руки, пытаясь оторвать их от себя. Руки не слушались – требовательно гладили бедра в высоких разрезах юбки, пальцы дразнили и распаляли, наручи томительно царапали нежную кожу. Изнывая от желания, она прогнулась в талии, вызывающе потерлась ягодицами – и почувствовала, как где-то под толщей рыцарских одежд его тело с готовностью отозвалось на ее ласку.
– Ж-ж-женщина…! – глухо прорычал Гай, порывисто разворачивая ее лицом. Вцепившись в ягодицы, до боли прижал к себе; со свистом втянул воздух и предупредительно поднял брови. – Проклятье… ты играешь с огнем…
– Я не играю, – жалобно застонала она, потянувшись к нему. Голодно облизнулась: если он сейчас же не поцелует ее - хотя бы поцелует! - она просто сойдет с ума!
Его не пришлось просить: прерывисто дыша, он сгреб ее в охапку, накрутил на запястья длинные волосы, запрокинул голову и нашел губами губы. Поцелуй накрыл ее – жадный, оглушающий, жесткий, с солоноватым привкусом сухого песка, полынного ветра и горячей палестинской пустыни. Она уже не помнила, как, не в силах сдерживаться, вцепилась в его руки, обхватила плечи, запустила пальцы в темную спутанную гриву, прижалась тяжелой обнаженной грудью к черно-белым крестам. Не помнила, как, с легкостью подняв над полом, он донес ее до низкого дивана и, со стоном отрываясь от губ, бросил на шелковые покрывала. Не помнила, как, задыхаясь от похоти, рвала с него накидку, колет, рубашку, чтобы дотянуться, коснуться, обжечься… Как, теряя жалкие остатки разума и приличий, призывно распахнула подол юбки, бесстыдно раздвинула колени, умоляя взять ее – здесь, сейчас, немедленно!
– Не спеши, Шахрезада, – опускаясь над ней на локти, жарко прошептал Гай. – Обещаю – это будет очень, очень долгая сказка…