***
Она потеряла счет времени, а вместе с этим и всякую надежду. Дни тянулись за днями, новости поступали - одни безнадежней других. Город и дворец словно вымерли. Сначала Иерусалим оставил Тиберий: в один из дней, получив некое таинственное сообщение, он имел долгую приватную беседу с Сибиллой, после которой, собрав верных ему рыцарей, покинул город. Через день пришло известие о разгроме армии крестоносцев под Хаттином – и оно повергло и Иерусалим, и его брошенную без всякой защиты королеву сначала в шок, а после в отчаяние и уныние. Подле Сибиллы остался лишь Балиан д’Ибелин – последняя опора уже не иерусалимского престола, но любимой женщины. Однако хуже всего было бесплодное ожидание – и как ни странно, только оно одно не позволяло окончательно упасть духом и опустить руки. Он вернется, он должен вернуться, говорила себе Эль, иначе ее уже бы здесь не было. Внутренний голос убеждал, что, случись худшее, Та Сторона давно бы обо всем позаботилась – и, не придумав другого объяснения, она приняла эти утешения и отдала себя на волю Мироздания. Она как раз размышляла об этом, сидя на кушетке у распахнутого окна и бессмысленно глядя в густо-синее вечернее небо над Иерусалимом, когда за дверью послышались шаркающие шаги Зехры. – Спасибо, Зехра, я не голодна, – она даже не обернулась на звук открываемой двери, уже не в первый раз отказываясь от предложенного заботливой сарацинкой ужина. – Госпожа... – обычно размеренный и спокойный голос Зехры за ее спиной подрагивал от волнения. Эль обернулась, перехватила темный горящий взгляд и напряженно сцепила пальцы в замок. – Что? – сипло выдохнула она. – Что-то с Сибиллой? Балиан...? Странно усмехнувшись, Зехра отрицательно повела головой, сделала шаг в сторону, пропуская кого-то, кто стоял позади нее, и тут же тактично исчезла за дверью. Эль всхлипнула, попыталась вдохнуть – и не смогла: шагнувший из-за спины сарацинки рослый мужчина в черном бурнусе откинул с лица край повязанного чалмой черного шарфа, поднял горящие фиалковые глаза… Она даже не смогла подняться ему навстречу, будто приросла к кушетке, и широко распахнутыми глазами смотрела на того, кого не чаяла больше увидеть. Пошатываясь, он сам подошел к ней, бледный и пугающе прекрасный в черных сарацинских одеждах – и, обреченно выдохнув, рухнул к ее ногам, зарываясь лицом в колени и ожидая гнева или упреков. Она не стала упрекать; молча смотала шарф с темной спутанной гривы и ласково провела рукой по припорошенным пустынной пылью волосам. Потянула за завитки, заставляя его поднять лицо. – Мне не нужно ваше прощение, миледи, – покаянно прошептал он, глядя на нее, как измученный жаждой путник смотрит на долгожданный родник. – Мне нужны только вы. – Гай… – только и смогла выдохнуть она. Кровь прилила к лицу, сердце пропустило удар. Не гони меня, умолял ее пронзительный фиалковый взгляд – казни, как захочешь, только не гони! Подавившись вдохом, она сползла с кушетки на колени рядом с ним; требовательно сжав ее лицо в узких сильных ладонях, он бережно коснулся губами лба, век, щек, сцеловал тонкие дорожки внезапных слез. Легкие и невесомые прикосновения его шершавых, обветренных палестинской пустыней губ заставляли ее таять от нежности. – Я боялся... не застать тебя… – прерывисто шептал он. – Я ждала тебя… – заново училась дышать она. – … едва не загнал лошадь… чуть не сошла с ума… не верил, что ты осталась… не могла не остаться… – голоса дрожали, срывались и путались, перебивали друг друга и тонули в томительных поцелуях. – Подожди… ты с дороги... – с трудом отстраняясь, попыталась выровнять дыхание Эль. – Балиан...? – Я был у него только что, с докладом, – устало ответил на ее невысказанный вопрос Гай. – Дела наши плохи: Саладин будет здесь через пять дней. Лучше бы ты уехала, пока могла… – он запнулся, обреченно выдохнул: – Кровь Христова, кого я обманываю? – покачал головой. – Я боялся, что ты уедешь… шел сюда и молился, чтобы не опоздать. Никогда бы не простил себе… Она не стала спрашивать о сражении и султане – вместо этого, закрыв ему рот ладонью, нежно погладила осунувшееся, обветренное лицо. Люблю-люблю-люблю, пульсировало в висках в такт биению сердца. – Молчи. Ты устал. – Угу... – он поцеловал ее ладонь и неожиданно выразительно усмехнулся. – А еще явился к даме чумазым, голодным и злым – хорош рыцарь, нечего сказать! Тихо рассмеявшись и пряча слезы в глазах, она решительно кивнула. – Значит, мне стоит распорядиться насчет горячей воды, ужина и утешения, – вставая с колен, потянула его за собой. Он послушно поднялся на ноги, склонил голову к плечу и улыбнулся одними глазами – не то лукаво, не то печально. – Я согласен и на обратный порядок: утешение, ужин, а после, так и быть, горячая вода. Эль наигранно сердито хлопнула его по рукам. – Нет! Сегодня моя очередь... – она хотела сказать совсем другое, но щеки вспыхнули, и голос сам собой сделался низким и глухим, – … моя очередь мучить тебя… Из-за двери показалось смуглое личико служанки, и Эль умолкла. Сарацинка выразительно глянула на рыцаря, вспыхнула и перевела на госпожу вопросительный взгляд. Элена молча указала глазами на занавесь, отделяющую часть комнаты, и девушка, кокетливо улыбнувшись, так же молча понимающе кивнула. Гай заметил их немой диалог и, подбоченившись, скрестил руки на груди. – Горячая вода, – пряча улыбку, пояснила Эль. Он вопросительно поднял брови. – Прямо здесь? – неожиданно блудливо ухмыльнулся, словно и не падал минуту назад от усталости. Она почувствовала, как в ответ на его взгляд наливается теплом низ живота. – Просто-горячая-вода, – переведя дыхание, повторила отчетливо, убеждая скорее себя, чем его. Ухмылка стала еще шире и еще многозначительнее. – Конечно, моя госпожа, как скажешь, – подозрительно послушно промурлыкал он. – Пусть будет просто вода... Раздевать меня тоже доверишь прислуге? – и невинно хлопнул ресницами. – Ну уж нет, – покачав головой, сипло шепнула Эль, – с этим я как-нибудь справлюсь. Он снял бурнус, с готовностью раскинул руки и выразительно изогнул бровь, приглашая ее приступать. Она начала с пояса и портупеи: опустив глаза и прикусив губы, развязала кушак, опоясывающий тонкую талию, и принялась медленно разматывать его, то томительно прижимаясь грудью к черному, шитому шелком кафтану, то усилием воли отстраняясь от него; распутала сложный узел на мягком кожаном ремне, служившем подвязом для кривых сарацинских ножен… Гай сам отложил в сторону тяжелый палаш, не позволяя даже коснуться чужеземного оружия. Положив ладони ему на грудь, Эль подняла глаза; захлебнувшись льдистой фиалковой синью, на ощупь нашла застежку у ворота, ниже вторую, еще ниже третью, четвертую; с каждой расстегнутой петлицей синь теплела и темнела, и заволакивалась чернотой зрачков, и превращалась из стылого льда в глубокую жаркую бездну. Наконец, последняя застежка сдалась, ладони нырнули под борта кафтана, и Эль потянулась к рукавам. Гай послушно повел плечами, под тонким хлопком нижнего камиза заиграли, перекатываясь, тугие мышцы... Она стиснула зубы, чтобы не охнуть, и тепло внизу живота тотчас отдалось болезненным спазмом. – Это не все, – стянув кафтан, она на мгновение прижалась лицом к черной материи, жадно вдохнула пряный запах пустыни, скачки и сильного мужского тела и легко толкнула его в грудь. Удивленно улыбнувшись, Гай так же послушно упал на спину на диван – тот самый диван, где сто тысяч мгновений назад обладал этой женщиной и который не раз после видел во снах… Он со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы и судорожно сглотнул. Дьявол возьми Саладина и всю его армию – почему именно сейчас?! За своими метаниями он не заметил, как она взяла со столика у изножья дивана кувшин, чистое суровое полотенце и присела у его ног. – Что ты делаешь? – встрепенулся лишь, когда ее унизанные браслетами и кольцами руки ухватились за задник его запыленного сапога. – Прекрати это немедленно, ты не прислуга! – Я не прислуга – я твоя женщина, – просто возразила она. – А ты – мой мужчина. Позволь мне сделать для тебя эту малость. Гай с трудом сдержался, чтобы не высказать в самых красочных и не самых приличных выражениях, что предпочел бы сделать с ней сию же минуту вместо снятия сапог. Нет, сегодня он не будет спешить. Пусть каждое мгновение станет бесконечным – раз уж этих мгновений осталось так мало. Он виноват и намерен просить прощения столько, сколько потребуется. Но не словами – он уже сказал слишком много неверных слов. – Предупреждаю, я день не вылезал из седла и дурно пахну, – пошутил он, еще надеясь остановить ее. Она потянула за задник, за высокое голенище, сняла один сапог, другой... На губах мелькнула странная улыбка. – Ты пахнешь собой – сейчас как никогда, – выдохнула, с усилием отводя взгляд. Смочила полотенце холодной водой из кувшина и потянулась к его ногам. Не поднимая глаз и странно улыбаясь неведомым ему мыслям, аккуратно промокнула пальцы, ступню, пятку, щиколотку; Гай задохнулся от ее прикосновений – даже их первый раз был не таким интимным. – Холодная вода и жесткое полотенце снимают усталость и придают силы, – негромко сказала она, заставляя его глубоко вдохнуть. – Будь по-твоему, женщина, – сипло отозвался он. – Силы мне сегодня еще понадобятся.Глава 8
21 августа 2015 г. в 09:07
Ги обещал Тиберию десять дней, но не выждал и недели. Едва армия оказалась готова к походу, он тотчас распорядился выступать, и однажды утром снаряженное по полной форме двадцатитысячное войско крестоносцев двинулось мимо Сеффурийских источников к Тивериадскому озеру. Расстояние было небольшим, но под палящим палестинским солнцем строй тяжелых, упакованных в боевую броню солдат растянулся на несколько миль. Знойный и засушливый июль Палестины делал своё дело, и войско, с трудом продвигаясь по выжженной местности, как и предсказал барон д’Ибелин, не успело дойти до воды к закату. Поворачивать назад, к источникам, было уже поздно, и по совету бессменного приспешника короля, Рене де Шатильона, крестоносцы остановились на отдых в местности, называемой Рога Хаттина, где их действительно уже поджидала армия Саладина. Едва христиане разбили походные шатры, как султан приказал своим войскам поджечь сухой кустарник, в изобилии растущий на склонах окрестных гор. Едкий дым окутал небо, затрудняя дыхание, и страдания измученных долгим переходом и солнечным зноем войск короля усугубились жаром пламени вокруг лагеря. В довершение этого Саладин скомандовал разместить возле лагеря кувшины, заполненные водой из Тивериадского озера, опустошая их на глазах измученных жаждой крестоносцев, а затем вывел первую линию боевого порядка, то самое «утро псового дня», которая обстреляла лагерь из луков и арбалетов.
На военном совете, спешно собранном Ги, было принято решение немедленно атаковать войска султана, и Рене де Шатильон распорядился организовывать эскадроны для нападения. Король возжелал лично повести авангард; согласно традиции командование войсками должен был принять Тиберий как граф Триполийский и сеньор Тивериадских земель, на которых происходила битва, но поскольку он отказался принимать участие в походе, Ги с удовольствием присвоил себе его право командира, возглавив первую дивизию. Бароны со своими рыцарями прикрывали тылы, создав арьергард. Однако как только дивизии были выведены на позиции и построены в боевом порядке, началась паника: несколько рыцарей из окружения короля переметнулись на сторону Саладина. В отличие от его упрямо молчавшего гостя изменники охотно донесли султану обо всех особенностях текущего положения, намерениях и ресурсах христиан, призывая напасть на крестоносцев первым, быстро и неожиданно, дабы получить победу. Саладин не стал медлить и приказал своим войскам выстроиться в боевой порядок и двинуться вперед на рыцарей.
Пехота королевского войска, увидев наступление сарацин, поднялась на вершину горы и отказалась сражаться, несмотря на команду короля, мольбы епископов и требования баронов. Король со своей дивизией выступил навстречу эскадрону мусульман - и тут в дело пошел «день помощи»: разделившись, сарацины создали сквозной проход, позволивший отряду рыцарей углубиться, а затем сомкнули свои ряды, окружив крестоносцев плотным кольцом. Спастись удалось всего десятку рыцарей, в том числе самому королю и Рене де Шатильону.
Битва длилась семь часов, унеся жизни большей части многотысячного христианского войска, но ничего этого Гай не видел. Находясь под усиленной стражей в одном из походных шатров султана, он лишь слышал отдаленный шум боя и, в бессильной злости стиснув зубы и сцепив пальцы в замок, молился Создателю так истово, как не молился еще и разу в жизни. Он не видел ни как Саладин собрал в главном шатре уцелевшую христианскую знать, ни как собственноручно и показательно снес голову Рене де Шатильону, поквитавшись, наконец, за смерть любимой сестры, ни когда принял позорную бесславную капитуляцию от еще вчера гордого и надменного иерусалимского короля. Сэра рыцаря выпустили лишь к вечеру, и первым местом, куда он пошел - заставил себя пойти, - было поле битвы. Гай ожидал чего угодно, но никак не того, что нашел там. Он никогда не был слабонервным, но при виде сотен и тысяч отрубленных рыцарских голов, сваленных в бесформенные груды, и висящей над ними стаи стервятников ему стало дурно и страшно. Вот оно, истинное лицо Саладина… Поистине бесчеловечная жестокость, с которой султан сметал противников на своем пути – это вызывало какое-то необъяснимое, почти мистическое отвращение и ужас. С заледеневшим от боли сердцем Гай заставил себя приглядеться и в одной из груд узнал знакомое, искаженное смертью лицо. Оруженосец старого барона… Балиан любил говорить с ним об отце…О нет… неужели и его друг тоже был здесь? Чувствуя себя опустошенным, он вымученно прикрыл глаза. Балиан, Балиан… Неужели и твоя голова так же отделена от тела и, заваленная сотнями сотен других голов, не погребена по-человечески и по-христиански, а оставлена на растерзание хищникам?
Когда он вернулся в главный шатер, там остались лишь Саладин и его верный Имад.
– А вот и сэр рыцарь. Султан решил, что ты под шумок сбежал, – шутливо обратился к нему Имад, хотя в его темном взгляде не было и намека на веселье.
– Куда мне бежать? – безжизненно глядя перед собой, глухо ответил Гай. – Туда, где свалены тела собратьев по оружию? Среди них не место трусу, ибо я трус и даже хуже труса. Я предатель. Я должен быть сражаться среди них и умереть среди них, раз такова была воля Всевышнего, а вместо этого я отсиделся под твоим крылом, Саладин, – мгновенно вспыхнув, он порывисто повернулся к султану, молча наблюдавшему за рыцарем из любимого кресла, и метнул в него льдисто-стылый взгляд, – и теперь стою здесь перед тобой, и подобно прочим уцелевшим униженно ожидаю своей участи, которая хуже самой позорной смерти!
Саладин выразительно прищурился: наконец-то его гость отпустил свой нрав и теперь откровенно дерзил и нарывался, но султану это нравилось больше его холодной молчаливой вежливости последних дней.
– Вам больше нечем удержать меня, – так же быстро остыв и вспомнив о пиетете, снова сдержанно и официально проговорил Гай. – Казните или милуйте – мне все равно.
– Будет ли вам так же все равно, если я скажу, что ваши поиски оказались пустой тратой времени? – не сводя с него внимательного прищура, усмехнулся султан. Гай вопросительно поднял брови.
– Барона д’Ибелина не было рядом с королем, – снисходительно ответил вместо султана Имад, и заледеневшее от боли сердце сэра рыцаря забилось в ускоренном ритме.
– Иерусалим… – прошептал он, выдохнув и прикрыв глаза. – Он остался в Иерусалиме…
– Что вы теперь скажете: казнить мне вас или миловать? – колко спросил Саладин. Гай поднял взгляд, уже не такой стылый, как минуту назад.
– Если вы намерены усадить меня на ишака, подобно Ги, я предпочитаю смерть такому позору, – бесстрашно ответил он. – В остальном воля ваша.
Султан нарочито медленно поднялся из кресла, неторопливо подошел к походному столу с разложенной на нем картой. Он намеренно тянул время, исподтишка наблюдая за своим гостем – тот же, в свою очередь, через силу склонив темноволосую голову, терпеливо ожидал его воли и своей участи.
– Что ж, раз на то моя воля, – поражаясь его выдержке, уронил через плечо Саладин, – то я пощажу вас, сэр рыцарь. – Он повернулся и с интересом спросил: – Не хотите знать, почему?
Гай упрямо молчал, ожидая подвоха, и, не дождавшись ответа, султан продолжил:
– Я уважаю смелость и честность, а вы, как и ваш юный друг барон, смелы и честны. К тому же вы все еще мой гость. Но всякому гостеприимству есть предел – поэтому я отпускаю вас, сэр рыцарь. – Сэр рыцарь дрогнул, поднял голову и подозрительно прищурился. – Да, вы не ослышались – вы свободны.
– И я могу уехать? – дрогнувшим голосом уточнил Гай, все еще не веря своим ушам.
– В любое время, – снисходительно развел руками Саладин.
– И в любое место?
– Путь на Яффу вполне безопасен. Имад снабдит вас лошадью.
– А что, если я выберу другое направление? – упрямо склонив голову к плечу, спросил сэр рыцарь.
– Неужели хотите вернуться в Иерусалим? – Султан смотрел на гостя с нескрываемым удивлением. Не найдя подходящих слов, Гай лишь молча кивнул. – Но зачем?
– Там остались те, кто мне дорог.
Он произнес это, прежде чем успел обдумать ответ, – и, уже ответив, понял, что сказал от чистого сердца. Даже если бы Иерусалим лежал в руинах, он все равно вернулся бы туда – ради одного-единственного друга. И ради одной-единственной женщины… Только сейчас он позволил себе подумать о той, с которой мысленно распростился еще несколько дней назад. Да, он был неправ, неправ во всем, и теперь клял себя, и свое упрямство, и свою гордость; и, ожидая решения султана, молил небеса не о милости и даже не об искуплении грехов – лишь о возможности увидеть снова этих двоих, живыми или мертвыми.
А Саладин внимательно наблюдал, как сменялись выражения на красивом бледном лице рыцаря, и со странным удовольствием думал, что осталось еще в этом непостоянном мире нечто вечное, не зависящее от религий и вероисповеданий – и это вечное стоило уважения.
– И вы готовы сложить за них голову? – задумчиво спросил он.
– Без раздумий, – отрезал Гай. Он действительно не раздумывал бы ни мгновения.
– Будь по-вашему, сэр рыцарь, – неожиданно по-отечески мягко усмехнулся Саладин. – Я пощадил вас уже дважды, но не могу делать это постоянно. Вы вольны в своем выборе, однако пеняйте на себя: Иерусалиму недолго оставаться в руках христиан. Поскольку вы твердо намерены вернуться, можете передать вашему другу, барону д’Ибелину, мои условия сдачи города...
– Балиан не пойдет на это, – не дав султану договорить, перебил Гай. – И я не пойду.
Все еще усмехаясь, Саладин снисходительно покачал головой.
– Когда у стен Иерусалима окажется стотысячная армия, тогда и посмотрим, каков будет ваш ответ, – уже жестче сказал он. – Пока же запомните: вы отдаете мне город, я возвращаю вам вашего короля.
Гай хмыкнул и гадливо передернул плечами.
– Жизнь одного тамплиера в обмен на сотни тысяч мирных жителей? – он выразительно вскинул брови. – В обмен на Храм Гроба Господня? В обмен на Голгофу? Боюсь, вы шутите.
– Как же низко вы цените своего сюзерена... – султан покачал головой и выразительно заглянул в глаза своему собеседнику. – Разве я говорил только о его жизни? Добавьте к его голове еще три тысячи голов уцелевших рыцарей – и, возможно, вы измените свое решение.