Свистать всех наверх, ублюдки!

      – Мне пора, – убедительно просипел я, пытаясь высказать этими словами всю ненамеренность оставаться здесь. Я уж точно не собирался говорить с ним, терпеть эти издевательские взгляды, широкие ухмылки, закрывать глаза на беспрестанно источаемое злорадство, которым, будто труп личинками, Джото кишел от мозга до загрубевших от хождения босиком ступней. До сих пор было невыносимо тошно, что после сотворённого со мной, он попросту меня выгнал в холодный трюм, а теперь стоит, как ни в чём не бывало, преграждая вход и таким образом заявляя на меня и мою волю свои права. Словно я принадлежу ему. Не дождётся. С меня хватит.       Не поднимая головы, с безразличностью потерявшего всё до последней мелочи, я сбросил с себя влажную тряпицу и встал, порываясь уйти прочь.       – Лежать! – рявкнул Палацкий, одним этим словом отбрасывая меня обратно. Моментально я взобрался на грубо сколоченный из дерева скелет кровати, напоминающий скорее огромную и несуразно широкую скамейку, и натянул посеревшую от старости простыню до самого кончика носа. От неё тоже разило боцманом. Ну ещё бы, он же каждую ночь под ней спал! Обнаженный. Кровь немедленно стукнула в голову.       – Скажи мне, Джакоба, какой тупица станет в сорокаградусную жару лезть на высшую точку корабля с непокрытой головой? – тихо спросил он, разглядывая свои трескающиеся ногти. Ни следа улыбки на его лице не было, только злость и строгость, как у моего отца.       – Я, наверное, – хрипло и невнятно раздалось из моего горла.       – Странно ещё, что ты сразу не грохнулся. Хотя... – он махнул на меня рукой. – С твоим-то мозгом. Ничего удивительного. Было бы чему перегреваться.       – Выпусти меня, – мой голос снова осип, губы поджались, но я изо всех сил старался сохранить лицо и проявить твёрдость моего характера. Боцман молчал, однако пересохшие от жары губы его тронула ухмылка. – Выпусти меня отсюда, чёртов ублюдок, выпусти немедленно!!! – вдруг само собой вырвалось из меня, и сам я удивился этому выкрику, чувствуя, как завибрировало в висках от такого громкого звука. Сразу после этого страх снова схватил поперек груди огромной лапой и, к сожалению, больше не выпускал.       – Поумерь пыл. Ты не выйдешь отсюда, пока я не захочу этого.       – Я сбегу! – снова порыв храбрости. Ненужный, бесполезный, неубедительный.       – Давай. Дерзай. Я посмотрю на это, – Джото угрожающе хрустнул суставами сжатого кулака. – Но имей в виду, что я без зазрения совести к херам сломаю тебе обе ноги, если придётся. Не советую действовать мне на нервы, – он не торопясь закрыл дверь и повернул ключ, вставленный в замочную скважину. С этим знакомым мне уже звуком, не предвещавшим ничего хорошего, моё сердце забилось где-то в горле, страшно сдавливая его. – Хватит трястись. Ничего я тебе не сделаю. То, что было – минутная слабость.       Минутная слабость? Минутная?! Ты изнасиловал меня, привязав к своему столу, издеваясь и измываясь так, как твоей душе было угодно! И это минутная слабость?!       – У тебя же есть этот, белобрысый, Марьян; выпусти меня, – чуть ли не всхлипнул я, однако побоялся даже ногу спустить с кровати.       При словах, что у него есть Марьян, все мои внутренности будто опалило дьявольским огнём, грудную клетку свело какой-то тупой ноющей болью, и сделалось как-то подавляюще тяжело дышать, как если бы боль в мышцах от усталости – болит, а шевельнуться значит навлечь ещё более дикие страдания. В эти несколько минут больше всех на свете, больше тушёных овощей и желчи Палацкого, я ненавидел именно этого паренька, который так кокетливо тыкался носом в плечо Джото, будто помечая его своими соплями. Словно весь я был сосудом, наполненным изнутри торнадо в жидком виде, бушующим и грозящимся сломать этот самый сосуд к чёрту.       – И чего же ты прицепился к нему? – сухо спросил боцман, стоя уже рядом со мной и взирая сверху вниз голубизной своих очей.       – Да не знаю я! Ему не привыкать к твоим выкрутасам, а мне плохо до рвоты! Отвали! – я накрылся с головой простынёй, а сам тихонько долбил себя кулаком в лоб и спрашивал себя, ну зачем я это сделал и сказал.       Я впервые услышал смех голубоглазого урода. Искренний и добродушный, совершенно не ассоциирующийся с ним, а даже наоборот, противопоставляющийся его образу в моей голове. Попросту красивый смех. Джото вдруг одним движением своей узловатой руки содрал с меня мою перегородку от него, скомкал, и бросил в самый дальний от меня угол. Я ощутил себя совершенно голым перед толпой народа, отчего не нашёл ничего лучше, чем спрятать лицо в своих же ладонях, дабы он не увидел моего потерянного выражения лица. Теперь уже я сам себе напоминал "жеманную девицу из борделя", или, что ещё хуже, мою собственную сестру.       Последние пять лет она вызывала во мне лишь чувство ненависти, презрения и полнейшей несправедливости. Она всегда закрывала носик и губки рукой, чтобы скрыть насмешки над в очередной раз пытающимися добиться её руки кавалерами, стадом шарахающимися за нею по пятам и осаждающими наш дом. Не то чтобы я завидовал толпе кавалеров, но всем нравилась её прекраснейшая внешность и богатство, а сердце... Им действительно нужна была её ручка – белая, красивая, аристократично тоненькая; сердце же мало что значило. Именно поэтому я никогда ни в кого не влюблялся. Кажется, до этих дней. Кажется, статус "не влюблялся" остался далеко позади. А если вспомнить, что со мной сделали...       Джото вдруг, не переставая смеяться, наглейшим образом просто оседлал меня в районе паха, однако упираясь в кровать своими коленями и держа весь вес на них, а меня лишь вежливо придавливая, чтобы я не мог ускользнуть. Мерзкий боцман взялся за мои запястья и запросто, как если бы я и не упирался вовсе, оторвал мои руки от лица.       – Значит, он тебе не нравится? – спросил он с широкой улыбкой, обнажив белые зубы. Дальний коренной был обломан. Интересно, с какой силой нужно дать в челюсть, чтоб обломать коренной? С кем он так дрался?       – Да плевать мне на него! Просто!.. – я запнулся и злобно выдохнул. – Чего ты меня лапаешь, если он у тебя на коленках сидит?! Совет да любовь вам! Отпусти!       – Щенок ревнует! – восторженно воскликнул он, будто мальчишка, которому подарили этого самого лопоухого щенка. Но Джото всё-таки отпустил мои руки и вдруг снял с себя ещё влажную от пота рубаху. Кинув тряпку на пол, опять схватил меня за запястья: благо, получив на лживые мгновения свободу, я попытался тут же свалить, выползая из-под своего мучителя. – А я? – Улыбался он. – Я – нравлюсь?       – Нет!!!       – А моё тело? – он бегло окинул себя взглядом.       – Нет!!!       Его мышцы невольно напряглись под загорелой, облезлой и исполосованной шрамами кожей, показывая свой рельеф. Стройный, ладно сложенный, с красивым, до ужаса красивым торсом. Кажется, я стал неравнодушен к мужской красоте. Это категорически пугало меня, но сейчас было не время об этом думать. И этот самый мужик сидел на мне, таращась всем своим безумием голубых глаз. А потом взял и приложил мою руку к себе чуть ниже груди, чтобы я ощутил всю твёрдость его фигуры. Когда мои пальцы коснулись Джото, я не смог вымолвить ни слова против, и лишь предательский, какой-то томный вздох сорвался из моего горла.       – Нравится? – шёпотом повторил Палацкий с издевательской ухмылкой. А я только мотал головой, боясь развести нахмуренные брови. Он отпустил мою руку, которую я немедленно отдёрнул.       – Знаешь, откуда эти шрамы? – не обращая на мои ответы ни малейшего внимания, спросил он, одними глазами указывая на толстые объёмные полосы, вздувшиеся на его бицепсах и груди, будто змеи или паучьи лапы.       – Не знаю и знать не хочу, – прохрипел я, отводя взгляд.       Палацкий склонился к моему уху и притворным заговорщическим шёпотом, почти касаясь мочки губами, медленно, словно растягивая удовольствие, заговорил:       – Я не из вшивой гнилой аристократии, а с низов общества; я из тех кругов, в которых радуются смерти члена семьи, потому что налог станет, сука, меньше. И когда я был такой же полудурок, как и ты, я воровал ножи из хозяйской кухни и мечтал вспороть ими глотки собственных помещиков. Когда меня на этом поймали, то резали мою шкуру этими ножами, пока я не истёк кровью, – он поднёс к моему лицу свою левую ладонь. На ней было лишь четыре пальца, а вместо мизинца – пенёк, еле шевелящийся по велению хозяина. – Они оставили меня без пальца, чтобы я никогда не брал чужого. И больше я не брал, – прозвучал тихий, немного безумный смешок, боцман облизнулся. – И я откушу пальцы любому, кто будет трогать моё.       – Я не твоё, – почему-то тоже шёпотом ответил я. На лбу моём выступил пот от нервов и постоянных, ни на секунду не ослабнувших волнений. Этот его шёпот так будоражил всё внутри, заставлял дрожать и задерживать дыхание, неизвестно зачем.       – Да неужели? – его покалеченная рука скользнула по моему телу. С тех пор, как он унизил меня на полу своей каюты и порвал мою тельняшку, я ходил в одних штанах, да и жара достигала невозможных отметок. Всё во мне отозвалось от этого касания, я выгнулся ему навстречу даже не думая об этом, глаза едва не закрылись сами собой, будто мой разум и моё туловище имели по поводу этих его прикосновений два совершенно различных и противоречащих мнения. Ощущать жар его слегка шершавой, мозолистой кожи было мучительным наслаждением, как у ребёнка, которому запретили есть варенье, а он всё равно ест и плачет, потому что ему попадёт за это. Эта чёртова близость с ним превращалась в какое-то испытание, которое каждый из нас мог проиграть лишь по-своему. Я – когда не смогу больше отнекиваться. Он – когда утратит контроль над происходящим.       Я боялся смотреть Джото в глаза. Они казались мне страшнее тёмных бушующих волн океана, в котором, как щепка, плескался "Кровавый Левиафан". Потому что из воды можно выбраться и обсохнуть. Из его глаз выхода нет. Стоит взглянуть, и я захлебнусь в этой голубизне, и пойду на дно вместе с Марьяном, который, кажется, сиганул в неё с камнем на шее.       – Джото!!! – вдруг раздался вопль за дверью, замок подвергся жёсткой проверке посредством чьего-то порыва вырвать дверь с корнями. – Открывай!!!       Так визжал только один субъект на нашем корабле, и звание его было "мой-папа-капитан". Да уж, вспомнишь дьявола, а он тут как тут.       Палацкий вздрогнул, и лицо его помрачнело и охладело в ту же секунду, как надрывный крик белобрысого мальчишки коснулся его ушей. Я услышал тихий грубый скрип и непонимающе завертел башкой, дико расстроившись, что наше голубиное курлыканье так грубо и так некстати прервал такой грубый и такой некстати Роггеман-младший. Скрипел, как оказалось, Джото. Зубами.       – Уходи, – громко сказал он, ожидая, видимо, услышать шаги, и продолжить свои грязные, но такие приятные домогательства. - Мне не до тебя.       – Открой, я сказал!!! – снова вскрикнул мальчишка и зашмыгал породистым носом. По голосу в этот самый нос и дрожащему голоску тяжело было не понять, что он едва сдерживал слёзы.       Боцман особо громко скрипнул зубами, заставив меня поморщиться, зарычал и поднялся, направляясь к двери. Быстро щелкнув ключом, мужчина вдруг резко распахнул дверь, да так что та впечаталась в деревянную стену и крохотная щепка отлетела прочь. В проёме замаячил блондин. Он был в помятом мундире, немного взлохмаченный, с опухшими от плача глазами и покрасневшим от этой же причины кончиком носа, отчего выглядел Марьян ещё более миловидно, чем обычно. Парень был совершенно и никак не собран. Он даже не придумал, что и как будет говорить своему любовнику, который полным ненависти и презрения взглядом глядел на него сейчас.       – Я устал бегать за тобой! – закричал, наконец, мальчишка. – Какого чёрта ты!.. – "Мой-папа-капитан" внезапно замолчал.       Я смотрел на это всё так, словно меня здесь и не было, будто можно подумать, что я смотрел спектакль, и потому не сразу меня пронзила мысль и стыд: он увидел меня в постели Джото.