***
Утром меня охватила тоска по конкретному человеку. В голове, насмехаясь над здравым смыслом, засела мысль, что теперь я значу для него нечто большее, чем до этого. Мне казалось, должно же хоть что-нибудь измениться в его отношении ко мне хотя бы на чуть-чуть, не прошли же даром эти круги ада, по которым я пронёсся, лёжа под ним. Когда я с утра, ещё сонный, получал свою утреннюю порцию безродного варева, то каждый мускул отзывался от напряжения такой дьявольской болью, что выть мне хотелось не меньше, чем есть. Кроме того, сидеть было не то что бы больно, но так неуютно, что мне казалось, будто вся команда таращится на меня. Словно на лбу висела бумажка с подробным описанием моего ночного унижения. На самом же деле стоило мне вспомнить о том, что со мной сотворил Джото, как руки начинали ходить ходуном, а сердце билось с такой бешеной скоростью, что мне становилось дурно, кровь стучала в висках и жар заливал щёки сплошным заревом. Я терялся, спотыкался и нервничал. Ближе к полудню я медленно, даже как-то лениво, в развалочку домывал пол, никак не в состоянии выкинуть всё случившееся из головы и собрать адекватные мысли в кучу. Всё это происходило словно с моим хорошим знакомым, но никак не со мной, потому что не мирился мой разум с этим, хотя тело и говорило о смирении и принятии. По велению капитана, пока ветер не поднялся, я должен был заменить непригодные уже канаты для регулировки паруса. Капитан, видимо, решил, что если я всё ещё не съеден пиратами и не утоплен собственноручно, то чему-то я всё-таки научился, а потому задания вдруг стали чуть сложнее, чем отшкрябать грязную палубу. И я должен был уложиться в несколько часов, ибо прерывать эту работу (замену канатов) никак нельзя – поплывём по воле волн, что недопустимо; выходит, начать нужно было как можно скорее. Но сам я слишком плохо разбирался в устройстве данного механизма, так что никуда не торопился. Честно сказать, я мечтал вовсе не делать столь важное приказание, ибо жутко боялся накосячить, а в оправдание себе собирался находчиво привести нехватку времени. Довольный своим до невозможности хитрющим планом, я вальяжно потирал одну и ту же доску, явно намереваясь сделать в ней дыру. Джото не было видно. – Эй, тебе еще канаты менять! – вдруг гаркнул на меня Берт издалека, перекрикивая шум волн и гам команды. – Давай не сиди там на одном месте! – Ладно! – обидчиво крикнул я в ответ и чуть активнее зашевелил руками, понимая, однако, что в одиночестве скорее повешусь на этих злополучных верёвках, чем сделаю так, как нужно. Берт ушёл вниз, под палубу, оставив меня совсем без надежды на свою помощь, а сам просить кого-то я стеснялся, потому что всем по-прежнему было плевать на меня. Да и если я, как обезьяна, буду лазать поверху, а под конец еще и навернусь вниз и сломаю шею, то среди команды и вовсе веселье начнется. Одним словом, игра судьбы "Как бы ещё наказать Себастиаана за его необдуманное решение свалить с пиратами из Голландии" продолжалась. Мало того продолжалась: она набирала очень крутые скоростные обороты. – Не путайся под ногами! – рыкнул на меня кто-то, отчего я резко втянул голову в плечи и попытался исчезнуть из этого мира, расщепившись на мельчайшие частицы. Вертя башкой, я пытался увидеть, от кого мне нужно беречь своё бренное тело. Оказалось, беречь нужно бренный тыл, так как шелестя какими-то брезентовыми штанами, в грязной, насквозь мокрой рубахе от пота, под лучами нещадно палящего солнца меня толкнул Джото. Вот так вот нежно, мило, любвеобильно пихнул своим острым локтем в плечо и продолжил горланить Дорту и Мику, тягающим огромную груду попорченного гвардейского оружия, чтоб доделали до конца, а не бросали на середине. В моём сердце вдруг очень резко и неожиданно родилась какая-то демоническая решимость на то, что в здравом уме никто б на моём месте делать не то что не осмелился, а просто бы и думать не стал о подобном идиотстве. Когда все "за" и "против" были взвешены, и "против" пригвоздили свою чашу весов к полу, решимость стала непоколебимой. – Эй, боцман! – рявкнул я ему в спину, будто бросил его звание подобно камню. Джото дёрнулся, замолчал, но поворачиваться не торопился. В моей фантазии лицо Палацкого выражало какое-то немое изумление. Что ж, я не сдамся. Не сегодня. – Боцман!!! О, он обернулся. Брови его как обычно были сведены к переносице, но теперь не было улыбки, развеивающей злость на его лице. Было лишь напряжение и, как мне и думалось, изумление. Губы были плотно сжаты, дыхание от жары натужное, нервное. Немой вопрос повис в глазах Джото, и, как мне показалось, этот вопрос был: "Утопить мне тебя или сломать тебе хребет?" – П... – запнулся я, таращась на него огромными от восхищения своей смелостью глазами, и вдруг сам нахмурился, что поразило меня до глубины души. Вскоре я даже нашёлся и выпалил. – Помогимнепожалуйстазаменитьверевкипрошу. Хмурость стала словно бы вызовом Палацкому, и он даже всхрапнул, как жеребец, от такой наглости. – С какого перепуга? – сухо спросил боцман, приподнимая свои чёрные брови. – Я не знаю какие и как надо, – бормотал я, хватая воздух между словами. Руки ходили ходуном от ужаса. Выдержав тяжёлую, полную напряжённого молчания, паузу, боцман внезапно обнажил свои зубы в широченной ухмылке и ответил мне: – Начинай, я направлю. – Но... Я вообще не знаю, как, куда и что! Палацкий резким широким шагом, почти что вколачивая босые пятки в свежевымытый пол, подошёл ко мне и указал на свесившуюся вдоль мачты верёвку, которую покачивал ветер. Своей горячей ладонью он, поймав, протянул её мне. Голубые глаза блестели на солнце, на щеках виднелась редкая, но явно колючая щетина, а на скулах выступила краснота от перегрева. Это было совсем не удивительно – черноволосый до невозможности Джото со своей густой шевелюрой парился больше всех. От того он периодически рукой поднимал копну волос над своей шеей, давая той пообсохнуть хоть пару минут. – Залезаешь наверх и вытягиваешь канат из петель, заменяешь на новый. Пошёл! – сказал он, размашисто шлёпнув меня по заднице, на которой ещё остались синяки от его же пальцев. Покраснев, как варёный рак и растеряв весь свой гонор, я повесил на плечо здоровый моток материала, с которым сейчас буду работать, взялся за верёвку и, сглотнув вязкую набежавшую слюну, упёрся ногами в толстый столб главной мачты. Обструганное дерево было на ощупь горячим, будто раскалённая сковорода, и шагать по нему было, мягко говоря, неприятно: ступни начало жечь буквально через три минуты такого экстремального скалолазания. Пожалуйста, можно, я не стану подробно расписывать, как забравшись на самую верхотуру и увидав просторы океана, осознав всю тщетность бытия и то, что наш огромный по моим впечатлениям корабль в мире значился лишь микроскопической песчинкой на бесконечных пляжах, я окончательно приуныл и... упал. На самом деле я одурел от жары, вытаскивая толстые канаты, жгущие руки, в то время как деревянная мачта подпекала мой зад. Разумеется, под дружный хохот пиратов, исправно словив солнечный удар, увидав перед глазами тёмные пятна, я пикирующим соколом шарахнулся вниз. Полёта уже не помнил, помнил только жар, не понимание, где небо, а где земля, страшную тошноту и остатки покидающего меня сознания. Я слышал утихающий ор боцмана, который надрывался то ли смехом, то ли злостью, но слов уже не разбирал. Благо, грохнулся в самую гущу всех этих верёвок, от того просто повис на них, как морская звезда, раскидав конечности в разные стороны.***
Наверное, в прежние времена очнулся бы я там же, запутанный и изжарившийся, будто карась, но в этот раз мне посчастливилось прийти в себя под простынями в той же дьявольской каюте, где и случилось моё истязание. Рядом никого не было, когда веки, наконец, разлиплись. Я слышал, как плещется вода за бортом и как катаются туда-сюда по столу грифели Палацкого, чувствовал этот мощный мужской запах и в первую очередь пытался сообразить, что я чувствую. Здесь этим запахом было пропитано всё, совершенно всё, что находилось. Постельное белье, сам воздух, мебель, куча безделушек на столе, этот же стол, кровать, стены, всё. Я слышал этот запах, и от его избытка мне становилось дурно. Голова раскалывалась, будто орех в тисках, а на лбу моём лежало что-то мокрое, отвратительно тёплое от жара собственного тела... Тряпка, смоченная водой. Этакий акт заботы непонятно с чьей стороны. Я огляделся мутным взором по сторонам. Ничего не изменилось со вчерашней ночи; даже куски верёвки всё ещё были привязаны к ножке деревянного стола, болтаясь от покачиваний судна, как макаронины. Внутри черепа гудел настоящий рой пчёл, меня тошнило от этого и всё, чего мне хотелось, это воды и прохлады. Но у злодейки-судьбы было нечто более интересное на выбор. – Очнулся? – скрипнула дверь. Я встрепенулся. Пришёл хозяин комнаты.