– Он живой?! Он живой или нет?! – истерически орал я, хватая за локти мельтешащего перед раненными лекаря, сухого высокого мужчину тридцати лет с тёмными умными глазами и опущенными уголками губ.
– Пошёл прочь! – гаркнул он на меня, подступая к Джото, растянутому на деревянном полу. Боцман вертел единственным глазом с точкой-зрачком, воздевая окровавленные руки к лицу и пытаясь дотронуться до раны, залившей алым всё его лицо, смачными брызгами украсившей белую, как простыни, кожу. Чёрные волосы его были спутаны запёкшейся кровью, губы то и дело кривились в оскале невозможной боли, когда он, будто в пьяном угаре, хватался за щеку, сдавленно выл, жмурясь или наоборот, ещё шире распахивая глаз, рычал и дёргался всем своим сильным телом.
Лежащие кругом, человек десять, молчали, не в силах произнести ни звука и понимая, что их царапины по сравнению с потерей боцмана – ничто. Серьёзных ранений ни у кого не было, и только Палацкий горловым стоном, прорывающимся сквозь напряжённые, пытающиеся унять этот самый стон, лёгкие, умолял прекратить пытки, потушить пожар в изувеченной глазнице.
– Как он? – послышался встревоженный голос позади. Я обернулся и увидал Николааса Роггемана, грязного после битвы, мокрого, с распущенными серебряными волосами. Глаза его беспокойно сверкали, как драгоценные камни в три карата. Он быстрым шагом подошёл к Джото и заглянул ему в лицо, ужаснулся, но не выказал этого ужаса. Его сухая старческая рука легла молодому боцману на здоровую половину лица, заставляя Палацкого посмотреть на него; капитан вгляделся в лихорадочный блеск единственного голубого глаза, хмуро сведя брови, а потом виновато улыбнулся, словно извиняясь за это невозможное состояние, в котором находился наглый, дерзкий Палацкий.
– Жить будет, никуда ему не деться, – раздражённо ответил лекарь. – Глаз не голова, второй, благо, есть. Эй, пацан! – крикнул он мне. – Помогай!
Я рванул с благодарностью в каждом движении. Как много я готов был отдать просто за то, что могу хоть как-то облегчить страдания Джото – не передать словами. Я подбежал и молча, покорно ждал указаний. Плакать не хотелось. Была только дикая дрожь в ногах, но мне пришлось бухнуться на колени, чтобы быть ближе к нему, а потому этот тремор не имел никакого значения. Всё внутри было словно под напряжением, в постоянной эмоциональной стимуляции, не давая расслабиться и дать волю обуревающим эмоциям. Теперь была моя очередь верно защищать его, отбивая от лап смерти.
– Руку держи, – буркнул лекарь, доставая из деревянного шкафчика на полу бутыль с мутноватой жидкостью, а с полки, заваленной разным хламом, беря какой-то странный инструмент, имеющий лезвие. – Господин Роггеман, прошу быть любезным, и держать другую. Сейчас мы ему гниль резать будем.
– Что?! – вскрикнул я, не зная, куда и деть свои собственные руки. Какую гниль?! Какой резать?!
Капитан, однако, знал всё прекрасно, и сразу отвесил мне болезненный, злобный удар по затылку и своим примером наглядно объяснил, как нужно держать. Он сдавил пальцами предплечье боцмана, всем весом придавив его к полу, и смотрел на и так белое, изуродованное лицо, ещё больше бледнеющее с каждой минутой. Из горла Джото раздался болезненный хрип, из глаза сплошным ручейком покатились слёзы, с уголка губ – слюна.
Дрожащими руками я взялся за его вторую руку. Лекарь подбежал и так же, как я, грохнулся на колени. Он одним движением отбросил длинную чёрную прядь над правым, залитым кровью глазом боцмана. Лекарь положил свою сухую ладонь, больше похожую на птичью лапу, на лоб Джото и перенёс на неё весь свой вес, сдавливая череп раненного между ладонью и полом, таким мучительным способом фиксируя его голову.
– Джото, – лекарь похлопал его по щеке, приводя в чувства. – Давай, мальчик, – и мужчина сунул ему в зубы деревянный колышек, весь в зазубринах и щербинах. – Потерпи.
Боцман схватился зубами за дерево и зарычал, пытаясь вырваться, но это было ничто по сравнению с тем бешеным рывком и полным злости и боли вопля, которые случились с ним, когда лезвие коснулось окровавленных тканей, лоскутами торчащих в правой глазнице. Я не удержал его, Палацкий почти вырвал руку, деревяшка трещала под напором его челюстей; я запаниковал и вцепился в его предплечье прижимая к полу изо всех своих сил. Капитан побледнел и сам, с отцовской жалостью к оперируемому сыну, глядя на истязаемого пирата.
– Тихо! Тихо, я сказал, Палацкий! – морщился лекарь, но больше себе, чем боцману, крича приказания. Твёрдой рукой он вырезал ненужные ткани, грозящиеся сгнить в ближайшем будущем или разнести заражение в крови и привести к смерти.
Крики продолжались около двадцати минут. Потом сухой мужчина схватил стоящую рядом бадью с пресной водой и плеснул ею в лицо Джото. Тот закашлялся до рвотных позывов, отхаркиваясь от неё, а лекарь безжалостно промывал рану. Весь колышек поалел, и боцман затих, больше от нехватки сил вопить, чем от затишья.
Меня колотило, я всхлипывал, смотрел на белое лицо Джото и мне становилось так больно, что мозг трещал по швам, не в силах осознать и вместить в себя понимание и ощущение пыток на себе.
– Воды... – хрипел Джото, отхаркиваясь от металлического привкуса крови. Вены на его шее вздулись, вспухли, руки от усталости еле шевелились, ноги то слегка сгибались и сразу же падали на прежнее место с каменным стуком.
Лекарь быстро поднёс кружку к сухим губам раненого, и тот выпил всё до капли, пытаясь высосать ещё влаги. Я дотронулся до его скрюченной мучениями ладони своими ледяными по сравнению с ним пальцами, и вдруг так сильно скрутило мне сердце, что хотелось рыдать, оплакивать, будто умершего, хотелось своими слезами искупить те страдания, что он переносит.
***
Его перебинтовали быстро, опытными уверенными движениями, закрывая под такими же белыми бинтами, как его кожа, алую, всё ещё кровоточащую рану. Дыхание Палацкого ещё долго оставалось натужным и дребезжащим, но в конце концов он то ли уснул, то ли вовсе потерял сознание, а сухие горячие вдохи хоть и стали ровными, но всё ещё оставались настолько редкими, что я успевал досчитать до десяти, пока он снова не набирал воздуха в лёгкие.
Лекарь подложил ему под голову какие-то смотанные окровавленные тряпки, а волосы откинул на бок. Бинты поверх потерянного глаза краснели медленно, зато широко и качественно . Белые губы Палацкого время от времени кривились, выказывая мучительные страдания и боль, боль, боль. Сегодня её было столько, что моё тело ломало под ночь такой дьявольской ломкой, словно мне перебили конечности и размололи в порошок кости.
Я не мог заставить себя уйти, как бы ни пытался. Меня не раз звал Берт, заглядывая в дверной проём и шёпотом, нарочито сердито прикрикивая, чтобы я дал боцману отдохнуть и уходил прочь. А потом пришёл Корт, зажимая пальцами кровоточащее плечо и удивившись мне, сидящему на коленях перед каким-то полу-трупом несчастного Джото. Видимо, он был тоже ранен, но несерьёзно.
– Ты это чего тут? – растерянно сказал он, пряча ранение, но ответа ждать не стал. – Дай-ка мне бинты. Я тут... – указав взглядом на рану, он не договорил, сам взял чистые повязки и быстро, но тихо, как кот, вышел прочь, мягко ступая по палубе. Я с полной потерей интереса, не мечтая увидеть ничего нового, посмотрел на Палацкого.
Поздней ночью, около трёх часов, когда глаза мои от неподвижности высохли и сильно болели при попытках моргнуть, я опустил свою отяжелевшую за этот сумасшедший день голову на грудь боцману, слыша, как тяжело и слабо бьётся его сердце. Он был очень горячий, и это так сильно чувствовалось через мокрую грязную одежду. Я взял его за ладонь и крепко сжал, а потом беззвучно заплакал, вдыхая его запах и обнимая еле живое, измочаленное событиями тело.
Джото молчал и хрипел, не двигая ни одним мускулом тела. Его пальцы. Жёсткие, горячие, такие узловатые. Это на словах всё читается так просто, от огромного количества повторений это слово "обнял" читается мимоходом, не передавая тех ощущений, которые я действительно испытывал, прикасаясь к нему. Я не просто обхватил его руками, а чувствовал его тепло, как шуршит воздух в дребезжащих трахеях, прикасался своей грудью к его и чувствовал всего его собой одним. Всем телом, каждой клеткой. Его запах, волосы, руки, мускулы, туловище, его боль и соль на губах от крови. Я обнял его.
***
Уснулось как-то незаметно для самого себя. Меня разбудил лекарь, пришедший своей шаркающей, но совсем не старческой походкой, и воскликнувший:
– Джакоба! Пошёл отсюда, щенок, оставь ты его в покое! – махнул он, как на комара, на меня рукой. Я съёжился и собрался уже подниматься, но тяжёлая, дьявольски горячая рука упала на мои плечи.
– Пусть останется, – просипел Джото.
