***
Меня под утро выгнал-таки лекарь из больничной каюты, заставив отлепиться от спящего, вернувшего достаточно нормальный цвет кожи и температуру, тела Джото, который, вяло пошевелившись и приоткрыв глаз что-то забормотал, но мужчина сказал ему: "Спи-спи, отдыхай", и он снова погрузился в дремоту, как по инерции обнимая руками самого себя на том месте, где только что лежал я. Мне было грустно и жалко отрывать от него, я даже обиженно поджал губы и гордой топающей походкой удалился драить палубу, щедро политую кровью вчерашним днём. Совесть меня грызла теперь уже так, слегка покусывая, ибо джотовское "отработаю" эхом отдавалось внутри моей головы до сих пор, и на ум приходили такие картины, от которых мурашками покрывалось тело, а теплотой наполнялась вся паховая область. Я чувствовал себя грязным маленьким извращенцем в одной ленточке на шее. И всё тут. Хотя боцман бы такое заценил, это точно. Кстати говоря, без него почти все пираты дебоширили по полной – лакали ром, дрались, грузно и пьяно топали по палубе и никто, совершенно никто не собирался выполнять свои обязанности. Я драил пол и то и дело Дорт или Руз спотыкались об меня и поливали плещущимся из кружки алкоголем, но это было явно лучше, чем валяющиеся по углам туши, которые приходилось передвигать вручную и надрываться по полной, ибо никто даже не собирался мне помогать. Берт был в трюме, а Корт ранен. – Ты ш... Щенок!.. – фыркали мужики, тряся бородами и двигаясь дальше до первого спотыкания. После этого с грохотом мешка картошки они падали на доски и моментально засыпали, храпя, как в трубу дуя. Всё это начало меня пугать к середине дня. Не пьяные ели, сытые пили, не спящие дрались, спящих приходилось двигать, так как спали не на местах. И от этого хранил команду Джото? Казалось бы, ну, ходит мужик, ну, орёт на всех подряд и пинает отдыхающих в теньке, зачем он вообще здесь сдался? Ан вон как вышло. Палацкий был что-то вроде хозяина сложного механизма, который вовремя смазывает его и следит, чтобы все шестерёнки крутились как нужно. Но теперь безглазый боцман дрыхнет у лекаря, и смазывать и следить некому, а потому все части механизма либо вовсе стоят, либо крутятся в обратную сторону. Я даже не собирался пытаться что-либо предпринимать, и неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы не грохнула об стену дверь каюты Николааса Роггемана. В таком состоянии я не видел его ни разу, если учесть, что видел я его вообще меньше десяти раз. Взъерошенный, с наскоро связанными на затылке волосами, с глубокими старческими морщинами на лице, злой, заросший щетиной, с бешено раздувающейся от ярости грудью, в мятой одежде. – Свистать всех наверх, уроды!!! Поднимайте свои жалкие задницы!!! – закричал он вдруг сломавшимся басом, пиная ближайшего к нему мужика, в стельку пьяного Мика. Мик вскочил, шатаясь, направился прочь от разъярённого капитана, а тот шёл тараном на команду, пиная и яростно ударяя каждого. Сердце моё сжалось, мне опять захотелось бежать. Весь мой только-только устоявшийся мир будто с ума сошёл. Обычно спокойный Николаас Роггеман крушил своих же людей, работа стояла, паруса были свёрнуты, мы несёмся неизвестно куда по воле волн, словно одноклеточное, плывущее вместе с потоком воды, не в силах что-то сделать. – Кто, мать вашу, будет делать работу?!! За что вы харчи свои жрёте, свиньи?!! Палацкого нет, так вы мне тут кверху пузом лежать собрались?!! – он с моложавой лёгкостью вскинул вдруг ногу выше головы и ударил каблуком сапога в нос Роджа, молодого дюжего парня, который завыл и постарался скрыться с глаз взбесившегося хозяина судна. Я сжался в углу и молчал, надеясь, что меня не заметят и пройдут мимо, и уж тем более, не посчитают за одного из бунтарей. Но Роггеман не потерял намётанного глаза и всех своих качеств, которые помогли ему дослужиться до такого положения. – Где этот крысёныш?!! – закричал на меня капитан. – Тащи этого уродца на палубу, капитана будущего, чтоб его пристрелили!!! Пусть разбирается с этим бедламом, тварь!!! – дрожащий палец указывал на лестницу в трюм, и вдруг я понял, что речь идёт о Марьяне. Я подорвался с места и бросился по пути перста указующего, кубарем скатился с лестницы, а внутри все органы заменило одно гигантское сердце, колотящееся со скоростью барабанной дроби. Спотыкаясь и постоянно не туда сворачивая, я добежал до места обитания сына капитана и несколько минут тупо стоял перед дверью, без понятия, как смотреть ему в глаза, знает ли он, что случилось с Джото и каков исход битвы. Набравшись смелости, я постучал дрожащей рукой. Мне не ответили в течение минуты, и я постучал снова. Опять молчание. Колотясь от неудобства и неловкости, я открыл дверь, навалившись на нее всем телом, и меня охватил искренний, тошнотворный ужас. Сначала мне показалось, что белоснежный Марьян стоит на небольшом письменном своём столе, склонив голову с полузакрытыми глазами набок. Но когда глаза привыкли к темноте, я увидел распухший синий язык, не помещающийся в рот, вылезшие из орбит глаза, отёкшие конечности и совсем крохотное расстояние от носков лакированных сапог юноши до столешницы. А потом и верёвку, туго обхватившую шею Марьяна. И табурет, сваленный на пол. Он не стоял на столе. Он повесился.Волна бежит и что-то бредит
30 апреля 2014 г. в 13:52
Мне снился какой-то странный сон, где за мной целой толпой гнались пехотинцы, стреляя издалека, кидаясь пиками и сыпля в спину такими страшными угрозами, подгоняя ими, словно вожжами, что я аж сучил ногами во сне, пиная тело боцмана, на котором я, в итоге, и оказался.
Это было как спать на простыне с подогревом: нестерпимый жар, который унялся только под утро, мучил его долгие часы, а сам Джото совсем не спал, хоть глаз его и был закрыт. Он почти не двигался и изредка болезненно вздыхал и хмурил бровь, не скрытую под тёмными от засохшей уже крови бинтами, шевелил оставшимися пальцами левой руки и пару раз даже тронул меня, чтобы удостовериться, что я всё ещё здесь. Палацкого, как можно было заметить, слегка знобило, но с уходом температуры и это испытание для него закончилось.
У меня же, как оказалось, было сломано ребро от пинков того садиста, который, если бы не Джото, забил бы меня до смерти своими начищенными сапогами на твёрдой подошве. Лекарь сделал мне давящую повязку, которая заставляла делать вдохи мелкие и быстрые, и рёбра уже саднило, но все мысли были не об этом. Голова побаливала от замотанности и не думалось ни о чём.
– Ты здесь? – хрипло, как с попойки, спросил Палацкий, уронив ладонь мне на голову. Его грубые, негнущиеся пальцы зарылись в мои волосы.
– Да, – ответил я сдавленно и теснее прижался к его груди ухом. Он улыбнулся, не открывая глаза, выдохнул своим длинным узким носом и помолчал.
– Все живы? – еле слышно продолжил он, сглатывая набегающую слюну. Не в силах ответить я кивнул, и вдруг снова меня начали душить внезапные слёзы, подступая к горлу и заполняя собой всю носоглотку. Чувствуя, что сопли сейчас начнут уже капать на обнажённую грудь Джото, я шмыгнул носом и зажмурился.
– Размазня.. – прохрипел боцман с вымученной улыбкой. Хмуриться у него сил не было. – Уже похоронил меня, щенок. Я ещё... – он откашлялся. – Тебя переживу, – и его тело сотряс такой знакомый до боли смех. Казалось, прошёл месяц, и я сидел у его горячего тела нескончаемую вереницу дней, а прошло-то... Один день. За один день он лишился глаза, а я покоя.
Вдруг Джото как-то скованно, слабыми ещё руками, дрожащими при напряжении мышц, приподнял меня с необычайной лёгкостью и уложил на себя, щетинистым подбородком уткнулся мне в макушку и крепко обнял, болезненно сдавливая мой многострадальный грудак. Но я и пикнуть не посмел, потому что столько несвойственной ему нежности было в этом движении и какого-то подросткового смущения, столько искренности... Он мог уверенно и не задумываясь трахнуть любого понравившегося юношу или девушку, но проявление ласки – это высшая точка тёплых чувств к партнёру, я это видел и знал, и знал, что он отдаст многое и пересилит сам себя, чтобы порадовать именно меня. Он никогда не пошёл бы на такое ради Марьяна, или ради предыдущих своих любовников, какого бы пола они ни были. Он отдал за меня палец и глаз, а это, наверное, что-то да значит.
– Прости, – сказал я. Не ему, а больше самому себе, чтоб загладить свою вину перед ним. Джото ухмыльнулся, и молчал, словно обдумывая, стоит ли ему прощать мою дерзость и непослушание, а потом его пальцы впились в меня до синяков, он потянул меня наверх, поровняв наши лица, и касаясь моего уха горячими сухими губами зашептал, и я слышал коварную улыбку в голосе:
– Ты испоганил моё лицо и хочешь прощения, сучонок. Хер тебе. Будешь отрабатывать.
Растерявшись от такого заявления, я не придумал ничего лучше, чем ткнуться носом в пышущую жаром шею боцмана и молча подозревать под этим "отработаешь" самые грязные и пошлые намерения Палацкого относительно меня, и невольное тянущее ощущение в низу живота заставило поджать ноги.